Борис Федорович Поршнев Современное состояние вопроса о реликтовых гоминоидах

Таков основной круг питательных ресурсов реликтового гоминоида по современным описательным данным. Очень глухо в последних звучат намеки и на другие источники мясной пищи. Но, прежде чем говорить об этом, закончим обзор более ординарных фактов, относящихся к пищевому циклу реликтового гоминоида.

Что касается потребности в воде для питья, то, как ухе отмечалось, она, видимо, не велика, не заставляет реликтового гоминоида обязательно держаться вблизи водопоев или регулярно посещать их. Способы питья воды самкой реликтового гоминоида описаны В.А. Хахловым: она пила или припав к воде (“как лошадь”) или макала руку и слизывала стекающую воду (ИМ, IV, с. 22).

Несколько слов о сведениях, касающихся экскрементов и остатков пищи реликтового гоминоида. Довольно обильные описания экскрементов реликтового гоминоида ведут к в общем одинаковому представлению, а именно, что они ничем существенно не отличаются от человеческих (ИМ, I, с. 41; IV, с. 90). Казахи, информировавшие В.А. Хахлова, особое внимание обращали на то, что экскременты “дикого человека” очень напоминают человеческие, и этим как бы подчеркивали близость “дикого человека” к настоящему человеку (ИМ, IV, с. 75). Из-за скопления экскрементов временные логова реликтового гоминоида издают сильный запах, и казахи утверждали, что по запаху можно не только отыскать логово, но и приблизительно определить, когда оно сделано или когда оставлено (ИМ, IV с. 74). Для полевой зоологии анализ помета животных всегда служит важным средством изучения их питания. По данным В.А. Хахлова, экскременты реликтового гоминоида подчас указывали на преобладание растительной пищи, когда фекалии были более жидкими и содержали растительные остатки, в других замечались ягоды, остатки насекомых, шерсть и перья (ИМ, IV, с. 75). В Гималаях в помете “снежного человека” Тенцинг и Стонор отмечали остатки мелких грызунов (“крыс”), шерсть и кости пищух (ИМ, I, с. 22, 41). Стонор в этом же помете обнаружил примесь большого количества глины, что соответствовало рассказам шерпов о привычке “снежного человека” поглощать особый сорт глины, встречающейся в некоторых горных районах и, очевидно, содержащей какие-нибудь ценные для организма минеральные соли (Стонор Ч. Op. cit., с. 152 – 154).

В книге А. Сэндерсона мы находим довольно обстоятельный обзор лабораторных анализов тех образцов экскрементов реликтового гоминоида, которые удалось собрать. К ним была применена широко известная хорошо разработанная методика, включая выявление паразитов кишечника.

Первая группа: экскременты “ми-те” из Гималаев. Содержимое (по Дж. Расселу) — мех, кости, перья (куропатки?), растительная масса, рог, коготь крупного насекомого и его усы. По форме образцы имеют сходство с экскрементами человека.

Вторая группа: экскременты “те-льма” из Гималаев. Проведан ряд анализов. Главные остатки — пищухи, кроме того в содержимом в одинаковой пропорции кости лягушек, растительные остатки, остатки насекомых.

Третья группа: совсем свежие экскременты “о-ма” из Калифорнии. Огромная (до 2 футов длины), но одновременная фекальная масса; наблюдаются какие-то сплетения, указывающие на отличие кишечника от человеческого; абсолютно исключена принадлежность этих экскрементов любому из млекопитающих Северной Америки. Обнаружены яйца трех типов паразитических червей (группа трихоцефалидов, вид трихурис), в том числе одна разновидность, встречающаяся у человека, другие — встречающиеся у млекопитающих (Sanderson I. Op. cit., p. 337 – 341).

Из находимых на земле или на скалах остатков пищи реликтового гоминоида отмечены в отдельных сообщениях: кости и объедки тушек зайцев (ИМ, II, с. 9; IV, с. 90); разломанные на части черепа кииков с отделенными рогами (ИМ, IV, с. 117); остатки съеденной лягушки (ИМ, II, с. 63); окровавленные клочки шерсти сурка возле разрытой сурчины, причем тут же рядом спал и сам наевшийся реликтовый гоминоид (ИМ, IV, с. 124); на дне трех разрытых (безусловно не волком и не медведем) сурчин — хвостики, лапки и шерсть убитых “диким человеком” сурков, по пять-шесть сурков в каждой сурчине (ИМ, II, с. 98). Более загадочна находка трупа сурка с откушенной головой и выпитой кровью (ИМ, III, с. 65).

Наконец, серьезную биологическую проблему ставит перед исследователями и серия сообщений о странной привычке реликтового гоминоида: потрошить убитых животных и оставлять не съеденными их внутренности. Так не поступает ни одно известное животное. О найденных внутренностях пищух и сурков по соседству с отпечатками следов реликтового гоминоида неоднократно сообщали шерпы (ИМ, I, с. 33, 37; II, с. 31). Стонор лично дважды натолкнулся на внутренности сурка и на внутренности пищухи вместе с клочками ее шерсти, причем тщательный зоологический анализ привел его к выводу, что таких следов трапезы не мог оставить ни один наземный или пернатый хищник, которые как раз начинают обычно пожирание добычи с внутренностей, и что, следовательно, версия шерпов является единственным возможным объяснением данных наблюдений. “Вряд ли шерпы могли придумать такую подробность, что йе-ти потрошит добычу перед едой: ведь звери и птица, с которыми они обычно имеют дело, никогда так не поступают”, — вполне резонно замечает Стонор (Стонор Ч. Op. cit., с. 133 – 134). Совершенно аналогичными оказались и сведения, полученные В.А. Хахловым от казахов о “ксы-гыик”: “Дважды мне пришлось слышать, что птиц и зверьков он потрошит перед едой, выбрасывая внутренности. И об этом рассказывали как об удивительном явлении, свидетельствующем об его сообразительности и сходстве с человеком”. Один из этих рассказов относится к району Манаса, где пастух заметил валяющиеся совсем свежие внутренности двух птенцов горлиц, родители которых сидели на дереве поблизости, около опустевшего гнёзда, а на песчаной почве тут же виднелись следы, напоминавшие человеческие, уходившие по прибрежным зарослям в густые камыши. Другой рассказ приурочен к какому-то колодцу в песках, где довольно свежие внутренности песчанки были найдены около ее норы и следов “дикого человека” (ИМ, IV, с. 75 – 76).

Какую же можно предложить гипотезу для объяснения этого неожиданного инстинкта реликтового гоминоида? Не является ли этот инстинкт следом какого-то тесного симбиоза его с теми или иными хищными видами, может быть пернатыми, которые пожирали только наиболее для них лакомые части трупов, внутренности, а ему доставалось остальное мясо, — в дальнейшем же у него и самого выработалась инстинктивная тормозная установка в отношении внутренностей любого животного, которые он отбрасывает хотя бы и при отсутствии в данный момент претендента на них? Не будем настаивать на этой догадке, еще не имеющей достаточного обоснования. Но все же напомним в связи о ней очень любопытное известие Г.К. Синявского: горцы-киргизы, по его словам, описывая довольно реалистично некоторые повадки “гуль-биябана”, говорят, что эти существа умеют приручать больших хищных птиц, которые выслеживают для них в горах погибающих четвероногих, повредивших ноги, и трупы, сохраняющиеся в снегу; люди, якобы, переняли искусство дрессировки охотничьих птиц именно от “гуль-биябанов” (ИМ, III, с. 61). Если допустить, что в этих рассказах отразилась хоть какая-то крупица истины, она может состоять лишь в том, что между реликтовым гоминоидом и теми или иными видами хищных птиц могли существовать биологические связи: по парению птиц он мог узнавать местонахождение гибнущего животного, не вступая, однако, в соперничество с этими птицами за присвоение всего трупа целиком.

Эти беглые соображения возвращают нас к мысли о том, что такой крупный полу-плотоядный примат, как реликтовый гоминоид, может быть не во все времена удовлетворял свою потребность в мясной пище только мелкой живностью — грызунами да птенцами, как сейчас. Рассказы киргизов и других горцев упорно приурочивают его основное обитание к районам, где водятся или водились в прошлом дикий як, дикий верблюд, дикая лошадь, олень, словом, самые крупные копытные. “Уменьшение числа “снежных людей” — сообщает Г.К. Синявский — приписывается исчезновению диких яков (диких кутасов), которые раньше паслись значительными стадами на высокогорных лугах и которые, по словам киргизов, служили главной пищей этим “абанам” (“акванам”) — диким волосатым людям” (ИМ, III, с. 59, 61). Любопытно, что намеченный нами основной очаг обитания и размножения реликтового гоминоида в настоящее время, т.е. юго-западная окраина Синьцзяна, как раз является районом, где еще сохраняются и дикие яки, наряду с некоторыми районами Тибета. Другие очаги реликтового гоминоида в Центральной Азии являются последними природными резервациями дикого верблюда.

Значит ли это, что мы должны представлять себе этого гоминоида в его эволюционном прошлом как охотника за крупными животными, как опасного хищника-убийцу, понемногу опустившегося до умерщвления почти одних лишь мелких зверьков? С одной стороны, есть некоторая серия показаний, говорящих как будто в пользу такого предположения: зимой по глубокому снегу он якобы может загнать архара (горного барана) или киика (горного козла) (ИМ, I, с. 77); может убивать камнями диких животных (ИМ, II, с. 72); якобы утаскивает и съедает овец, телят, яков, молодых тахров (коз) и мускусных оленей (ИМ, I, с. 75; II, с. 32); охотник якобы видел как он камнем переломил позвоночник эчке (самке горного козла) (ИМ, II, с. 80); может убивать и взрослых яков, с силой переламывая им чем-то позвоночник или сбрасывая их со скал (ИМ, I, с. 71; II, с. 54, 69). К этому надо добавить серию показаний, будто “дикого человека”, его приближения и крика смертельно боятся и крупные домашние животные — верблюды, яки, козы, лошади (ИМ, II, с. 16, 27, 85, 104; III, с. 121; IV, с. 92, а также другие данные) что можно биологически объяснить только как наследственный инстинкт, отражающий реальную опасность.

Но, с другой стороны, все-таки этого слишком мало для реконструкции образа свирепого охотника на крупных четвероногих. Если приведенные сведения и верны, они говорят лишь о том, что реликтовый гоминоид может спорадически производить такие нападения. Вероятнее всего, что он никогда не был агрессивным хищником, однако он, возможно, не только утилизировал трупы крупных животных, умерших своей смертью, а выработал навыки и приемы добивать умирающее или ослабевшее крупное животное, ускорять его гибель или расправляться с неполноценными молодыми особями, отставшими от стада. Обитая в районах, где имелись большие стада крупных копытных, палеоантроп, как можно допустить, имел достаточно пищи от естественной гибели части их поголовья. Из одного сообщения китайских пограничников мы знаем, как “снежный человек” унес на себе целую коровью тушу, выброшенную людьми из-за непригодности ее в пищу (ИМ, I, с. 93). Реликтовые гоминоиды могли стаскивать в свои логова, к молодняку, богатые запасы пищи и, следовательно, размножаться, пока не началось в недавнее историческое время быстрое исчезновение этих стад. С тех пор они принуждены все в большей мере переходить на “викарную”, подсобную пищу и поэтому значительно расширить свои кормовые блуждания, не могут сохранить былую численность, а, напротив, быстро уменьшаются в числе и исчезают.

Если эта гипотеза верна, она ведет нас далее к изучению палеоантропа не изолированно от окружающей фауны диких животных, а в тесных и сложных связях с видами, составляющими эту фауну. Именно в этой сфере должна была проявиться высокая биологическая пластичность и функциональная приспособляемость (наследственная и индивидуальная) реликтового гоминоида. Но пока мы имеем лишь самые скупые намеки, позволяющие в лучшем случае осторожно и бегло намечать вопросы, даже не пытаясь их решать.

Так, мы можем поставить вопрос, не связаны ли сезонные вертикальные миграции реликтового гоминоида, его перемещения в зимнее время в более низкие пояса горных областей (о чем имеется немало свидетельств) не только с затруднениями его собственного собирательства, но и с сезонными кочевками стад копытных животных. Однако в настоящее время еще не представляется даже возможным свести в единую таблицу по временам года всю сумму имеющихся сведений о встречах и наблюдениях реликтового гоминоида: есть указания на самые разные месяцы, на весну, лето, осень и зиму, на теплое и холодное время, — но объединить все это в одной таблице очень трудно из-за полного несовпадения сезонных изменений во времени по разным географическим областям и высотным поясам территории распространения реликтового гоминоида. Тем более трудно привести эти данные в точное соответствие с данными о сезонных миграциях в тех или иных районах стад копытных животных.

Очень любопытна группа сведений о наблюдениях реликтового гоминоида вблизи лошадей, так что его нередко принимали в темноте за конокрада. Лошади, как уже отмечалось, боятся реликтового гоминоида, но нет никаких сведений, чтобы он причинял им ущерб, если не считать весьма распространенной в самых разных географических областях народной версии, будто он может взбираться на них и гонять до изнеможения. Какой реальный биологический стимул мог в эволюционном развитии гоминоида сформировать у него влечение к лошадям, очевидно, еще к диким лошадям той или иной разновидности, перенесенное позже и на домашних лошадей? Есть несколько рассказов, будто он умеет сосать молоко кобыл и именно с этой целью подбирается к табунам. Вот, например, сообщение научной сотрудницы кафедры коневодства Тимирязевской сельскохозяйственной академии врача А.М. Марковой о рассказах, слышанных ею от чабанов-казахов. В южных стенах Казахстана чабаны жалуются на какое-то человекоподобное двуногое существо, высасывающее молоко по ночам. С этой целью указанное существо якобы заплетало в гриве петли, куда вставляло ступни, и, лежа на животе, лицом я крупу, захватив одной рукой основание хвоста, а другой — бедро лошади, свешивалось под живот кобылы и на ходу сосало ее вымя. При всей внешней сказочности этого рассказа, сотрудники упомянутой кафедры отмечали, что только такой прием “джигитовки” в действительности и мог бы обеспечить доступ к вымени кобылы, которая иначе никогда не даст постороннему существу подступиться к себе и тем более — сосать себя (Сообщение А.М. Марковой, записанное Ж.И. Кофман в декабре 1959 г. Архив Комиссии по изучению вопроса о “снежном человеке”). Преждевременно было бы судить, есть ли в таких рассказах реальное биологическое ядро. Может быть реликтовый гоминоид и просто некогда совершал большие перекочевки вслед за табунами диких лошадей, выработав и сохранив с тех пор повадки обхождения с лошадьми с обезьяньей и даже более, чем обезьяньей ловкостью. Во всяком случае характер биологических связей реликтового гоминоида с лошадью заслуживает серьезного изучения.

Кое-какие скупые сведения заставляют обратить внимание исследователей и на неясные биологические связи реликтового гоминоида с крупными наземными хищниками. Так, имеется известие А. Шалимова о наблюдении на сравнительно небольшом расстоянии друг от друга одновременно оставленных следов “снежного человека” и медведя; Г.К. Синявский сообщил рассказы населения Средней Азии, будто “дикий человек” умеет утилизировать работу медведя по раскапыванию сурчин, т.е. добывает сурков, когда сурчина уже сильно раскопана медведем. Весьма интересно и то, что со снежным барсом (ирбисом) у “снежного человека” тоже можно предполагать не только биогеографическое соседство, но и тесную эволюционную и экологическую связь. Оба этих “снежных” вида, несомненно, возникли в четвертичную эпоху и более или менее одновременно адаптировались к условиям их современного ареала. Может быть, об их какой-то древней взаимной биологической заинтересованности говорит известный охотникам и зоологам своеобразный инстинкт снежного барса: в отличие от обыкновенного барса (леопарда, пантеры), он никогда — даже будучи раненным — не нападает на человека, но зато в литературе по альпинизму отмечены случаи следования снежного барса близко за альпинистами, как при их спусках, так и при подъемах на очень высокие безжизненные вершины, однако, на почтительной дистанции. В описательных материалах, относящихся к проблеме “снежного человека”, упоминается, что он не боится снежного барса, последний же, напротив, боится его (ИМ, I, с. 52, 79; III, с. 64). Как можно гипотетически представить себе их взаимною биологическую заинтересованность? Скажем, наличие “снежного человека” служило некоторым препятствием к расселению людей и, следовательно, к истреблению ими снежных барсов в соответствующих районах, а с другой стороны, антагонизм снежного барса с обыкновенным барсом (леопардом) и, что особенно важно, с волком обеспечивал возможность для “снежного человека” обитать в районах распространения снежного барса, не становясь объектом охоты какого бы то ни было крупного хищника. Впрочем, это — только поиски какой-нибудь пригодной гипотезы. Может быть, связь реликтового гоминоида и снежного барса лежит в другой плоскости, например, в той же, как и предположенная нами в отношении хищных птиц: может быть во времена обилия стад крупных копытных охота снежного барса оставляла немало мясной пищи и для хитрого примата, не располагавшего собственными эффективными средствами охоты?

Все эти, хотя еще очень неясные, связи гоминоида с окружающей его дикой фауной по всей вероятности сыграли свою роль в выработке одного из тех его отличительных свойств, которое как раз можно отнести к наиболее бесспорным: его сумеречно-ночного образа жизни. Этой чертой он вполне сходен со значительной частью крупных обитателей горных и нагорно-пустынных областей. Его суточная активность так сказать пригнана и приспособлена к их суточной активности.

Термин “ночной человек” (Homo nocturnus ) вполне оправдывается всем имеющимся в наших руках описательным материалом и количественной группировкой данных о времени встреч и наблюдений. Тут есть и немало обобщающих констатации населения: “ведут ночной образ жизни”, “днем появляются только тогда, когда их спугнут из убежища”, “днем спит, с наступлением сумерек оставляет убежище”. Но еще важнее именно количественная группировка единичных наблюдений. В немногочисленных случаях наблюдений спящего реликтового гоминоида, это всегда было днем, причем спал он ничком, отвернувшись от света (ИМ, III, с.73, 121; IV, с. 124). В большой серии описаний встреч бодрствующего реликтового гоминоида, где отмечено время суток, на дневное время приходится менее 15%, на ранее утро и поздний вечер — более 40%, остальные — на ночь (ИМ, I, с. 33, 35, 38, 40, 47, 43, 7, 10, 71, 72, 70, 45, 78, 88, 81, 92, 93, 83; II, с. 18, 34, 58, 65, 76, 80, 82, 83, 85, 111; III, с. 28, 30. 38, 67, 70, 72, 74, 75, 78, 82, 84, 106, 113, 53, 73; IV, с. 94, 97, 100, а также другие данные по разным областям). Этот итог можно выразить также и словами В.А. Хахлова: “Мне почти не приходилось слышать рассказов о встрече с “диким человеком” днем. Подавляющее большинство встреч имело место в сумерках или в ночное время. По-видимому, как и всякий зверь, “ксы-гыик” днем отдыхает, лежит где-то, а на ночь отправляется на промысел, когда охота более добычлива, но это не значит, что весь день он проводит во сне. Он бодрствует главным образом ночью и этим сходен о подавляющим большинством зверей” (ИМ, IV, с. 73). Однако надо вспомнить, что среди всех высших и низших обезьян (за исключением одного подсемейства из американских широконосых обезьян), в том числе — антропоидов, нет видов, ведущих ночной образ жизни. Все они — дневные существа, как и человек. Это значит, что их органы чувств и физиология имеют глубочайшую эволюционную приспособленность к дневному образу жизни, а следовательно, “ночному человеку” (“снежному человеку”) пришлось проявить и в этом отношении необычайную биологическую пластичность, пойдя, так сказать, против эволюционного наследия, характеризующего весь подотряд Pithecoidea-Anthropoidea, к которому он принадлежит. Возникает даже вопрос: мыслимо ли это с физиологической точки зрения? Конечно, мы не можем предполагать у реликтового гоминоида очень глубоких отклонений в строении органов зрения. Но функциональная адаптация к весьма слабому освещению вполне мыслима. Поэтому существенно, что появления реликтового гоминоида приурочивают не к полной темноте, а к сумеркам, рассвету и к лунным ночам.

Наряду с суточным циклом большой интерес представляет вопрос о годовом цикле активности рассматриваемого нами вида реликтовых гоминоидов. Выше отмечалось, что в ряде случаев можно с известной уверенностью предполагать сезонные вертикальные миграции. Но в других географических районах сопряженная фауна не совершает такого рода миграций, в частности в лесных, таежных условиях. Для исследователей вопроса о реликтовых регрессивных гоминоидах остается поэтому едва ли не самой загадочной проблемой “исчезновение” их в зимних условиях во многих географических районах, где рассказы о наблюдениях весной, летом и осенью достаточно обильны. Невольно приходит на память представление русского фольклора о том, что некоторые персонажи “нечистой силы” с первым снегом проваливаются под землю, чтобы выйти вновь ранней весной. Однако всякая мысль о зимней спячке у реликтовых гоминоидов отвергается большинством ученых, поскольку она не наблюдается ни у одного семейства или вида отряда приматов. Но вдумаемся в этот аргумент. Во-первых, следует различать явление зимней спячки от зимнего сна — нередко прерывистого и весьма лабильного. При наличии зимних запасов пищи, хотя бы незначительных, наблюдается ухе не спячка, а лишь зимний сон, с периодическими пробуждениями. Во-вторых, спячка или зимний сон установлены зоологами у отдельных видов самых разнообразных отрядов млекопитающих, — этот признак отнюдь не характеризует какое-либо семейство или какой-либо отряд. В-третьих, не поспешно ли утверждение, что ни у одного представителя отряда приматов это явление вовсе не наблюдается и, следовательно, отсутствует соответствующий биохимический и физиологический механизм? Подавляющее большинство приматов обитает в теплых зонах, где никакой биологической потребности в зимней спячке или зимнем сне нет. Однако у одного представителя этого отряда, предки которого жили и в холодных условиях, патологические следы такого механизма наблюдаются и хорошо изучены: у человека. Мы имеем в виду явления так называемой летаргии. При летаргическом сне налицо весь характерный для зимнего сна комплекс снижения жизненных процессов до предельного минимума, сводящий до самой незначительной величины обмен веществ. Если у современного человека летаргический сон может продолжаться неделю и более, то легко представить себе, что у его эволюционных предков, для которых это было не атавизмом или патологическим нарушением, а нормальным биологически целесообразным приспособлением, периоды зимнего сна могли быть много более длительными, хотя, очевидно, и прерываемыми временным бодрствованием для принятия пищи. Местом зимней спячки могли являться выкопанные в земле ямы, лёжки с разрыхленной почвой, может быть с кое-какой подстилкой, или же естественные укрытия от ветра и заносов — скальные углубления, пещеры. Все это пока –только гипотеза. Но в пользу нее есть уже и некоторые косвенные, неточные указания из северных районов Азии и Америки.

Мы не будем здесь специально останавливаться на характеристике цикла размножения реликтового гоминоида, ибо основные его элементы уже выявились в ходе предшествующего изложения. Но необходимо добавить некоторые подробности, относящиеся к периоду, когда взрослые особи, уже прожившие некоторое время самостоятельно от родителей, побродив к одиночку, окончательно созрев и развившись, начинают соединяться в пары. Для многих видов живых существ этот этап биологического цикла представляет большие трудности и требует специальных приспособлений. Бабочки-самцы находят самок по неуловимейшему запаху на расстоянии до километра. Трудности в общем тем выше, чем более “дисперсен” данный вид. Поскольку реликтовый гоминоид представляет собою вид, ведущий бродячий образ жизни, мигрирующий, покрывающий большие дистанции, разрывы контактов с подобными себе должны были иметь место даже в эпоху наибольшего изобилия кормовой базы. Ныне же, как отмечалось, “дисперсность” этого вида так предельно велика, что уже грозит части особей невозможностью найти себе пару.

Специальными биологическими приспособлениями, служащими у этого вида для разыскивания и привлечения себе подобных, в частности, для нахождения пары, являются, по-видимому, во-первых, особые далеко разносящиеся в горах крики, во-вторых, специфический сильный запах. Среди многих разных звуков, которые, судя по описаниям, может при разных обстоятельствах издавать реликтовый гоминоид, многочисленные свидетели выделяют один слышный в горах на огромные расстояния, приурочиваемый как правило к вечернему времени перед наступлением темноты. Это — звучный, пронзительный, очень сильный, обычно протяжный, иногда отрывистый крик (ИМ, I, с. 33, 34, 35, 31, 32, 38, 40, 41, 44, 45, 47, 73, 78; II, с. 32, 54, 69; III, с. 28, 73, 107, 117 – 118; IV, с. 97). Трудно сомневаться в том, что этот крик, приспособленный к горному эхо, имеет сигнализационное значение, т.е. призывает другую особь, как наблюдается и у иных видов; по утверждению всех рассказчиков, крик реликтового гоминоида нельзя смешать с голосом ни одного животного. Может быть другим вариантом этого же призыва является упоминаемый многими звук, который характеризуется не как крик, а как свист, напоминающий человеческий свист, только более сильный (ИМ, I, с. 22, 23, 63, 64, 66, а также кавказские и другие данные).

Многие животные имеют специальные железы и выделения, издающие специфический запах, и благодаря этому приспособлению находят себе подобных. Естественно возникает вопрос, не выполняет ли такой функции и тот сильный неприятный запах, который бесчисленное множество раз отмечен у реликтового гоминоида (ИМ, I, с. 39, 88; II, с. 33, 81, 82, 105; III, с. 74, 76, 77, 78 и многие другие) и некоторыми авторами объясняется просто его “нечистоплотностью” или “потливостью”. Резкий нестерпимый запах, ощущаемый на значительном расстоянии, является в представлениях населения настолько характерной чертой реликтового гоминоида, что существует даже поговорка на арабском языке: “воняет как гуль (гуль — биябан)” (Розенфельд А.З. Op. cit., с. 58). С биологической точки зрения недостаточно объяснить это какой-то “нечистоплотностью”. Напротив, сигнализационное значение такого сильного запаха (какова бы ни была его физиологическая природа) вполне вероятна. Если местные жители, по их словам, могут найти логово “снежного человека” по исходящему от него запаху, то, очевидно, тем более это может сделать другой экземпляр “снежного человека”. Однако, резкий запах упоминается далеко не во всех рассказах даже о близких встречах реликтовым гоминоидом, что заставляет допустить временный характер этой физиологической функции, может быть наблюдающейся только или преимущественно в периоды поисков пары одинокими особями.

Призывные крики и запах все же при современном уровне “дисперсности” не могут обеспечить всем одиноким особям нахождение пары. Может быть этим следует объяснить имеющуюся серию сообщений о том, что свой инстинкт размножения они подчас обращали на людей: самцы реликтового гоминоида похищали для сожительства девочек и женщин, и в гораздо меньшем числе случаев, самки — мужчин. Тем же перенесением инстинкта с себе подобных на “двоюродных братьев”, на людей, может быть объясняется и серия рассказов о “борьбе” одиноких самцов реликтового гоминоида с сильными людьми — мужчинами, причем гоминоид, подчас “вызывает на бой” типичной манерой самца-гориллы — ударяя себя кулаками в грудь; все эти рукопашные схватки, ставшие сюжетом народных преданий, биолог может объяснить как — практически в данном случае бессмысленные, аномальные — проявления обыкновенного инстинкта, неумолимо повелевающего самцам многих видов животных вступать в борьбу о другими самцами, — и чем труднее им найти самку, тем неудержимее этот позыв к борьбе. Однако, навряд ли было бы правильно придавать сколько-нибудь широкое значение всем такого рода единичным явлениям, когда трудности указанного этапа цикла размножения реликтового гоминоида задевали и жизнь людей. То же можно сказать и о серии сообщений о похищениях реликтовым гоминоидом человеческих детей: может быть, это — проявления инстинкта выращивания потомства в тех условиях, когда рождение или сохранение своих детенышей оказывается невозможным. Но пока что наше предварительное описание реликтового гоминоида, как самостоятельного вида, не следует усложнять аномалиями, хотя в целом отношениям этого вида с людьми и должно быть отведено важное место.

Возвращаясь к вопросу о поисках пары, остается заметить, что соединившиеся, наконец, две особи реликтового гоминоида (а иногда и более чем две, например, один самец и две самки) затем, по-видимому, очень тесно и цепко держатся вместе. Очевидно, они вместе выкармливают и детенышей. Однако вполне вероятно, что суровая бродячая жизнь в постоянных поисках пищи может приводить и к потере ими друг друга, и тогда рано или поздно должно возобновиться состояние поисков пары.

Суммируем теперь некоторые сведения, которые могут характеризовать высшую нервную деятельность реликтового гоминоида. Из рецепторов у него безусловно сильнее всего развиты зрение и слух, как, впрочем, и вообще у приматов. В горах он, по-видимому, способен видеть и слышать очень далеко, значительно дальше, чем человек, что, кстати, служит одной из причин трудности его поисков: он замечает людей значительно раньше, чем те его. Обоняние у приматов в общем редуцировано, однако серия показаний говорит за то, что у реликтового гоминоида оно все же относительно высоко развито. Шерпы подчеркивают, что он чутко реагирует на появление незнакомых запахов, которые могут его отпугнуть. Запах мяса, поджариваемого на костре, напротив, согласно сообщениям из разных географических областей, способен привлечь его издалека. Что касается контактной рецепции и кинестетики, то разумеется, мы пока о них ничего не знаем. Значительная серия показаний характеризует реликтового гоминоида как в высшей степени чуткое, осторожное, скрытное существо. Его называют “хитрым”, “сообразительным”, “очень неглупым”, подчеркивают, что он “гораздо умнее обезьяны”, “по разумности стоит выше всех других существ, кроме человека” (ИМ, I, с. 27, 33, 54, 56, 88; II, с. 66, 107; III, с. 52, 88, 100; IV, с. 71). Но при сопоставлении с человеком подчеркивается, напротив, его “бестолковость”: например, не смог развязать веревку, некоторую был привязан, и убежать, подчас не понимает опасности выстрелов, если расстояние значительно, и т.п. Реакции реликтового гоминоида по быстроте, ловкости и силе значительно превосходят человеческие. Эти свойства подчеркиваются в серии сообщений, в частности, огромная сила (ИМ, I, с. 67, 79, 88; II, с. 77, 80, 109; III, с. 51, 54, 101, 107; IV, с. 103, а также другие данные). В общем высшую нервную деятельность реликтового гоминоида весьма образно охарактеризовал один киргиз в таких словах: “бегает этот человек — как архар, видит — как беркут, слышит — как барс: сильнее его никого нет в горах” (ИМ, III, с. 80 – 81).

Весьма богато представлены в имеющихся записях сведения о различных звуках и криках, которые при тех или иных обстоятельствах издавал реликтовый гоминоид — о его вокализации. К сожалению, однако, именно эти сведения труднее всего поддаются объективной обработке. Дело в том, что для характеристики различных звуков в распоряжении свидетелей нет четких средств, приходится прибегать либо к звукоподражанию, которое невозможно письменно транскрибировать, либо к расплывчатым описаниям и сравнениям. Поэтому навряд ли целесообразно воспроизводить здесь наличные информационные материалы и сопоставлять их между собой, — различия подчас могут объясняться субъективностью восприятия, описания, пришедших в голову аналогий. Но все же, сопоставляя все эти имеющиеся данные, можно сказать, что, кроме двух упомянутых выше очень громких сигнализационных звуков, реликтовый гоминоид способен издавать огромное множество других, от громкого визга и крика в момент опасности или пугая других животных, до шипения, рычания, питания, мяукания, ворчания, тихого мурлыкания, мычания и т.д. (ИМ, I, с. 38, 31, 32, 44, 45, 73, 78; II, с. 9, 20, 32, 54, 69, 72, 86, 100; III, с. 33, 42, 52, 73, 84, 89, 28, 72, 107, 117 – 118; IV, с. 63, 92, 97, 104, 131, а также кавказские и др. данные). Можно с большой долей уверенности утверждать, что разнообразие его вокализации при разных обстоятельствах значительно превосходит таковое даже у шимпанзе и прочих антропоморфных, хотя у них, как известно, оно очень велико. Но все же все показания сходятся на том, что эти звуки, издаваемые реликтовым гоминоидом, в том числе и те, которыми он непосредственно общается с себе подобными, являются звуками “нечленораздельными”. Иными словами, они ни в коем случае не могут быть названы речью, хотя бы зачаточной. Выше упоминалось о случае, когда один выловленный экземпляр путем дрессировки был научен воспроизводить небольшое количество самых простых слов (ИМ, II, с. 25), однако это отнюдь не стало осмысленной человеческой речью.

Для изучения поведения и эволюционного уровня реликтового гоминоида выдающийся интерес представляет серия разнообразных сведений об употреблении им для тех или иных целей камней, а также, в некотором числе сообщений, палок и дубин, и в одном — большой бедренной или берцовой кости животного. Почти полное освобождение передних конечностей от функций локомоции открыло этому животному широкие возможности манипулирования камнями, в изобилии имеющимися в горном ландшафте. Разнообразие способов использования им камней, фиксируемое разными наблюдениями, производит внушительное впечатление по сравнению с имеющимися научными данными о соответствующих возможностях высших обезьян. Довольно много имеется совпадающих показаний об умении реликтового гоминоида бросать камни на значительное расстояние. Так, мы цитировали сообщение Ся Ти-дина (полученное через Синьцзянский филиал Академии Наук Китая) о том, что обезьяноподобный человек, обитающий юго-восточнее г. Ташкургана, “руками способен схватывать и далеко бросать сравнительно большие камни”. Приводились сообщения охотников-киргизов из Тянь-Шаня, что оружием диких волосатых людей “служили камни, которые они бросали рукой на довольно большие расстояния”, при этом они употребляли камни в стычках с киргизами, так что, по словам отцов и дедов рассказчиков, “много киргизов было убито камнями”; в некоторых местах по левому склону р. Кара-Балты якобы и сейчас дикие люди бросают в пришельцев со скал камни (ИМ, I, с. 96 – 97). Цитировано было и из книг Рокхиля сообщение паломника о том, что во время следования каравана через Северный Тибет дикие волосатые люди бросали в них камни. На Памире говорили, что дикий волосатый человек ни огня, ни орудий не знает, “но может швырять камни и палки” (ИМ, I, с. 77). Жители кишлака Хакими в Гиссарском хребте говорили Г.К. Синявскому, что “лет сорок назад дикие волосатые акваны с гор спускали по склонам каменные глыбы, бросали камни и заставили жителей покинуть эти места” (ИМ, III, с. 58 – 59). В районе Ферганского хребта, согласно рассказам, в одном из ущелий дикие волосатые люди забрасывали всякого пришельца камнями (ИМ, III, с. 86). Выше приведено сообщение и из Якутии, из района Момских гор, о том как подобные существа швыряли камнями в чум и в людей.

Однако среди наших информационных материалов имеются свидетельства об использовании камней отнюдь не только в качестве оружия против людей: “дикий волосатый человек” убивает камнями животных; на глазах охотника он, бросая камни в пробегающих по ущелью коз, убил одну из них; как рассказывают, может убить камнем зайца, сурка (ИМ, II, с. 72, 80; I, с. 77). Другая серия показаний говорит об умении реликтового гоминоида использовать камни для различных сооружений: то он выложил и укрепил камнями вырытую яму-нору; то сложил из камней небольшое укрытие от ветра; то зачем-то выложил родник галькой (ИМ, IV, с. 98, 125). Его навыки оперирования камнями заметно отличают его от других животных. “В ущелье Абла — пишет А.М. Уразовский — в 1951 г. я видел три разрытых сурчины. По-видимому, они были разрыты дикими людьми, так как при разрывании сурчиных колоний попадавшиеся камни не выбрасывались куда попало, как это бывает, когда роют волки или медведи, а камни были аккуратно положены с нижней стороны разрытой сурчины один на другой, причем камни были весом по центнеру” (ИМ, II, с. 98). Описывается, что в поисках лягушек, крупных насекомых и пр. реликтовый гоминоид переворачивает и сдвигает с места камни подчас колоссальной тяжести. Есть несколько упоминаний и о перетаскивании им камней; например: “тащил два больших камня подмышками” (ИМ, III, с. 37). Наконец, едва ли не самое интересное ѕ это сведения об его умении раскалывать камни: разбил на мельнице камень для растирания зерна (ИМ, I, с. 69); взял в руку камень величиной в кулак, стая бить о камень, на котором сидел, и разбил на мелкие куски (См. выше, гл. 9).

Как видим, перед нами хотя и не “каменная культура”, но все же весьма высокое и многообразное умение реликтового гоминоида обращаться с камнем: бросать его, складывать, носить, раскалывать. Возможно, в будущем мы узнаем еще и другие, более сложные приемы его оперирования и манипулирования камнями, в частности, раскалывание камня, ударяя одним по другому, может быть окажется не бесполезным развлечением и не проявлением раздражения, а биологически целесообразным действием, дающим каменные осколки с острыми режущими краями, весьма полезные для освоения туш мертвых животных. Однако от всего этого очень далеко даже до самых примитивных, но уже искусственно обработанных по определенной схеме палеолитических каменных орудий. Что касается пользования палками, то выше мы встречали упоминания об их швырянии в противника или животных; о ношении с собой чего то вроде примитивной дубины; об использовании палки для раскапывания сурчин (ИМ. I, с. 77; II, с. 109; III, с. 38, 46). В сумме все это показывает довольное широкие возможности использования реликтовым гоминоидом предметов природы, возможности, естественно сопутствующие его вертикальному способу передвижения, т.е. освобождению передних конечностей от функций локомоции.

Относительное богатство вокализации и не меньшее богатство способов употребления камней и палок — две черты реликтового гоминоида, представляющие как бы некоторые биологические предпосылки для развития у вышестоящих гоминид речи и труда, или, вернее ѕ две черты, ставящие в этом отношении реликтового гоминоида эволюционно выше человекообразных обезьян. Интересно, что эти черты во всех случаях наблюдались у него вне всякого воздействия людей или подражания им, просто как его собственные видовые свойства.

К сожалению, его эмотивное состояния и некоторые особенности психики нам известны пока, наоборот, только в обстановке контактов с человеком, как реакции на человека. Вообще говоря, высшая нервная деятельность реликтового гоминоида отличается, видимо, пластичностью, подвижностью нервных процессов: “легко приноравливается к новой обстановке” (ИМ, IV, с. 71). Но в условиях контакта с человеком отмечен ряд примечательных нервно-психических состояний, которые в некоторых случаях могут быть названы срывными реакциями, крайним возбуждением или, напротив, полной подавленностью.

Прежде всего следует отметить довольно обширную серию свидетельств о том, что при встрече с человеком реликтовый гоминоид подчас издает звуки, напоминающие смех, или производит мимические движения, соответствующие человеческой улыбке (ИМ, II, с. 13, 14, 21, 22, 26; III, с. 17, а также ряд других записей). Веркор заметил, что если смеяться — отличительное свойство человека, то “тропи” такой же человек, как мы с вами. Навряд ли этот силлогизм убедителен, но существенно то, что улыбка и смех у реликтового гоминоида — не только внешнее совпадение его мимики и вокализации с человеческими, а, судя по описаниям, они возникают у него, по-видимому, в момент нервной “сшибки” (по выражению И.П. Павлова), как очень своеобразная, если можно так выразиться, невротическая реакция; для психолога интересно отметить, что и у человека улыбка подчас возникает при растерянности, как и смех является результатом столкновения двух противоположных стимулов или ситуаций. В двух сообщениях указывается, что реликтовый гоминоид может также плакать (ИМ, II, с. 13; III, с. 92). Встречаются и указания на его очень своеобразную нервно-двигательную реакцию при встрече с человеком в необычных условиях, (дважды — при встрече с автомобилем): он судорожно прыгает на месте, “пляшет”. Эмоция гнева, ярости имеет у реликтового гоминоида целую гамму выражений от оскаливания зубов с шипением и рычанием до настоящих приступив звериного бешенства, описываемых, например, в таких словах: “йе-ти стал бегать вокруг хижины, дрожа от бешенства, вырывая мелкие кусты и выворачивая камни из земли” (ИМ, II, с. 28); “когда хун-хара приходит в бешенство, горе тому человеку, который встретит его в эту минуту: хун-хара вырывает из земли с корнем деревья, и колотит ими по чему попало” (ИМ, III, с. 16). Напротив, реликтовый гоминоид, попавший в неволю, описывается в нескольких случаях, как находящийся в глубочайшей нервной подавленности и апатии: он бездеятельно жалобно скулит или мычит, “взгляд тусклый, пустой”, не проявляет никакой активности, не ест (ИМ, II с. 115; III, с. 89, 92, а также кавказские данные).

Heoбxoдимo сказать еще о двух чертах психики реликтового гоминоида, которые, судя по рассказам, остро проявляются при контактах с людьми: подражательности и любопытстве (обе эти черты, конечно, очень интересны для сопоставления с соответствующими чертами высших обезьян). О подражательности реликтового гоминоида мы знаем только из рассказов полусказочного и легендарного характера, однако эта особенность поведения реликтового гоминоида подчеркивается в них так настойчиво, что невозможно было бы объяснить ее появление иначе как наблюдениями, имевшими когда-то место, поразившими воображение и потому вошедшими в фольклор. Подражание реликтового гоминоида различным действиям человека выступает в этих рассказах как бессмысленный и непреодолимый импульс. Последний то разорителен для людей, так как эти существа пытаются по ночам имитировать работу людей среди их огородов и строений, то он хитроумно используется людьми во вред гоминоиду: например, когда тот непрошеный подсел к костру, его провоцируют имитировать такие действия, которые безвредны для людей, но от которых загорается покрывающая его руки и тело шерсть, или люди разыгрывают сражение деревянными ножами, а оставляют настоящие острые ножи, которыми подсмотревшие гоминоиды перерезают друг друга. Все это, конечно, сказочные фабулы, однако вполне вероятно, что в них преувеличена и высмеяна подлинная охваченная из природы особенность, характерная для реликтового гоминоида.

Гораздо более обширен и реалистичен материал о различных проявлениях “любопытства” реликтового гоминоида по отношению к людям. В сущности это явление возвращает нас к вопросу о коренной черте биологии реликтового гоминоида — его “размежеванию” с людьми. Реликтовый гоминоид миз-антропичен. Он обитает в наиболее безлюдных и недоступных людям местностях, приспосабливаясь к любым самым суровым условиям, лишь бы они удовлетворяли требованию наименьшего контакта с людьми. Но это и не просто удаление от людей, как от хищников, а именно постоянный антагонизм, постоянное активное размежевание. Отсюда — в высшей степени обостренная ориентировочная реакция в отношении людей, т.е. та реакция, которую И.П. Павлов называл рефлексом “что такое?” или исследовательским рефлексом. Большая серия сведений, на этот раз отнюдь не носящих фольклорного характера, рассказывает нам о приближении реликтового гоминоида к палаткам и лагерям, появившимся на необычном месте, как и к кострам — не из желания погреться, конечно, ибо огонь ему, в общем, не знаком, а отчасти от простого фототропизма, главным же образом от рефлекса “что такое?” Та же ориентировочная деятельность, явственно обостренная в отношении людей, побуждает реликтового гоминоида уносить (“воровать”) их вещи (ИМ, I, с. 9; II, с. 23, 75), чтобы затем, с чисто обезьяньим непостоянством, бросить где-нибудь в горах, проникать в пустующие строения или даже (с такой неумолимой силой гонит его на риск эта ориентировочная потребность!) разбирать крыши обитаемых хижин, залезать в жилые юрты (ИМ, II, с. 18, 29; III, с. 37), лишь бы преодолеть нестерпимую “неизвестность”, скрываемую этими стенами, и вообще проявлять во всевозможных формах свое “любопытство” к людям и их вещам (ИМ, II, с. 6, 25, 46; III, с. 13, 36, 53).

Легко себе представить, что эта же самая неустанная активная ориентировочная деятельность в отношении людей может натолкнуть реликтового гоминоида и на необитаемый пустующий кош или сарай, способный послужить ему временным логовом, и на недостаточно охраняемые посевы кукурузы или картофеля, бахчи, фруктовые сады, даже случайные отбросы и остатки пищи, которые способны помочь ему утолить голод (ИМ, I, с. 9; II, c. 118; III, с. 28, 30, 50, 104, 106 и др.). На маленьких водяных мельницах в горах, куда люди заходят редко, чтобы подсыпать зерно или забрать муку, он подчас широко пользуется и тем и другим. Так, очевидно, объясняется наблюдающееся подчас превращение миз-антропизма реликтового гоминоида в собственную противоположность — в элементы син-антропизма, даже паразитизма при человеческих поселениях. Серия такого рода показаний в общем довольно велика. Однако это все же наблюдается, по-видимому, только там, где сама территориальная теснота делает невозможным полное размежевание людей и реликтового гоминоида. Иначе последний все-таки предпочитает уйти от людей как можно подальше.

В целом вся совокупность имеющихся сведений о поведении реликтового гоминоида в отношении людей может быть разбита на три группы.

а) Подавляющую массу случаев, должно быть не менее 90%, составляют уход или бегство реликтового гоминоида при встрече с людьми. Как правило, население считает его безобидным, пугливым, физически не опасным существом. Люди в свою очередь тоже избегают встреч с ним, но не из-за реальной опасности, а из-за уверенности в бедах и болезнях, которые навлекает эта встреча — поверье, по своему укрепляемое действительными фактами: налицо большая серия данных о нервных шоках с тяжелыми последствиями и даже смертельными исходами в результате неожиданных встреч с этим слишком уж человекоподобным животным; мусульманское и буддийское духовенство эксплуатирует в целях поддержания мистических предрассудков действительные факты болезненной нервной реакции простых людей при таких встречах. Итак, в подавляющем большинстве случаев обе стороны испытывают страх, бегут друг от друга.

б) Лишь неизмеримо реже налицо “любопытство” с той или другой стороны. К сказанному о проявлениях “любопытства” и вырастающего из него син-антропизма реликтового гоминоида следует добавить, что среди населения встречаются не только более уравновешенные натуры, которые спокойно наблюдают это существо, но, согласно нескольким сообщениям, и такие, которые поддерживают, закрепляют указанные зачатки син-антропизма: подкармливают отдельные дикие экземпляры реликтового гоминоида, в частности, такие сведения поступали из Афганистана, Синьцзяна, Тянь-Шаня, Кабардино-Балкарии. Наконец, предельным случаем является полное приручение той или иной особи реликтового гоминоида. Выше было отмечено несколько имеющихся сообщений из разных географических областей о приручении реликтового гоминоида и использовании для несложных работ.

в) В очень небольшом числе случаев, но, естественно, привлекающих к себе очень большое внимание, сообщается об агрессивном поведении реликтового гоминоида по отношению к людям. Характер этой агрессивности различен. С одной стороны, мы видим некоторую серию схожих рассказов, где реликтовые гоминоиды активно атакуют всех, кто осмеивается вступить в то или иное заселенное ими ущелье или урочище, где, очевидно, можно предполагать очаг обитания самой с детенышами. Есть и не локализованные столь определенно нападений, тоже носящие активный, воинственный характер, заканчивающиеся подчас умерщвлением человека, изуродыванием его тела, а то, по-видимому, и пожиранием его. Вое эти случаи агрессии навряд ли можно толковать как указание на какую-то особую разновидность реликтового гоминоида, кровожадную и воинственную, в отличие от другой, мирной и трусливой. По всей вероятности, поведение того же самого реликтового гоминоида может становиться из мирного — агрессивным, в зависимости от обстоятельств места и времени. В определенных районах, где он “хозяин” и охраняет потомство, он, очевидно, агрессивен. Наверное, как и всякое животное, его может также привести в ярость ранение, нападение, другие раздражающие факторы. Однако в общем, как уже сказано, эти случаи нападения реликтового гоминоида на людей весьма немногочисленны. С другой стороны, под категорию “нападения” попадают и все упоминавшиеся выше свидетельства о попытках захватить себе из числа людей пару для сожительства, как и все сообщения о “борьбе” самцов реликтового гоминоида с людьми — мужчинами. Представляется преждевременным входить в подробное рассмотрение этой группы явлений, в том числе и обсуждать существующие мнения о возможности или невозможности скрещивания между людьми и реликтовыми гоминоидами.

Однако поскольку все же существует некоторое число непроверенных сведений о возможности скрещивания и появления потомства, отметим, что эти сообщения приводят к представлению о безусловной доминантности большинства признаков именно человека: потомки уже в первом поколении описываются как обладающие разумом, речью и внешностью человека. Из признаков реликтового гоминоида отмечаются в этих случаях лишь отдельные черты, не образующие комплекса, не имеющие сколько-нибудь существенного значения, то есть не более существенные, чем другие второстепенные различия между разными группами людей. Следовательно, и при допущении фактов гибридизации остается непоколебленным выработанное научной антропологией представление о принципиальной равноценности и полноценности всех расовых я этнических групп людей на земле. Раз признаки реликтового гоминоида в своем основном комплексе рецессивны при скрещивании о человеком, значит, мысль о возможности такого скрещивания не ведет к чему-либо похожему на расизм, то есть к признанию каких-нибудь народов или групп населения физически и психически более “примитивными”, чем другие. Вопрос о реликтовом гоминоиде не ведет к расизму, не имеет к нему никакого логического отношения.

ГЛАВА 13 ● ВЫМЕРЛИ ЛИ НЕАНДЕРТАЛЬЦЫ?

Все, изложенное выше, позволяет сформулировать тезис: в той самой мере, в какой ареал (ойкумена) человечества расширялся, ареал реликтового гоминоида сокращался.

Это обобщение способно подвинуть нас дальше к ответу на вопрос, кто же такой “снежный человек”.

В ходе своей истории люди, видимо, и истребляли и оттесняли реликтового гоминоида. Если так, надо вспомнить, что согласно закону биологии два подвида одного вида не могут существовать на одной территории, в одном биогеографическом районе. Но не будем спешить с этой мыслью, ибо люди могли истреблять и оттеснять реликтового гоминоида по другим причинам.

Как же может биолог мысленно представить себе историю взаимоотношений людей и реликтового гоминоида? Когда и как началось воздействие людей (антропического фактора) на биологическую эволюцию этого гоминоида? По этому поводу может быть высказано две разных гипотезы.

Согласно одной гипотезе, “знакомство” вполне уже сформировавшихся исторических людей с реликтовым гоминоидом происходило в процессе расселения исторических людей в новые районы, где они его заставали в составе местной фауны. Мы находим среди населения Тянь-Шаня (Киргизский хребет, Ферганский хребет, хребет Кок-Шаал-тау), южных склонов Гималаев, как и среди населения Ирана и Кавказа (Абхазия, Грузия) исторические предания о том, как первым поселенцам приходилось вступать в борьбу с обитавшими здесь до них и не хотевшими их пускать сюда дикими волосатыми людьми. Последние являлись, таким образом, до прихода людей полными хозяевами данной территории, свободно кормились и размножались на ней. Из столкновения двух видов высших приматов победителями выходили, конечно, люди, а реликтовый гоминоид принужден был отступать в менее доступные людям районы, пока они не появлялись и там, и т.д. Из яростного защитника своих мест обитания от пришельцев он понемногу превращался в робкое прячущееся животное, а на конечном этапе — даже почти в нахлебника и приживальщика, ворующего ночами плоды человеческого хозяйства.

Согласно другой гипотезе, указанные столкновения расселявшихся в историческое время человеческих племен с реликтовым гоминоидом — это уже, так сказать, их “второе знакомство”. Первое же восходит к гораздо более древним, доисторическим временам, о которых, конечно, не сохранилось никаких преданий. И то было не столько “знакомством”, сколько “разрывом”. Можно себе представить, что в известный период становления человека и человеческого общества происходил довольно напряженный и относительно быстрый процесс отсеивания и выталкивания всех тех элементов в стадах наших предков, которые воплощали в себе звериное начало (Поршнев Б.Ф. Еще к вопросу о становлении человека // Советская антропология. М., 1957, т. 1, №2, с. 255 – 262). Не все поголовно наши человекоподобные предки, палеоантропы переродились в людей современного вида. Поляризация, очевидно, сначала совершалась на общей территории обитания, в тесном общении. Позже шаг за шагом происходило и территориальное разобщение. А еще много позже некоторые человеческие племена, проделавшие к тому времени большой путь исторического и культурного развития, научившись все лучше побеждать природу, расселяясь в прежде недоступные географические области и зоны, столкнулись с какими-то внешне похожими на людей животными, швырявшими в них камнями. Это и было “вторым знакомством” людей с реликтовым гоминоидом.

Какая из двух гипотез правильнее — это станет видно только после дальнейшего их рассмотрения.

Как мы уже видели выше, в настоящее время среди специалистов есть три трактовки “снежного человека”: его относят 1) к антропоидам (в смысле антропоморфных обезьян, понгид), 2) к примитивным гоминидам, 3) к тем и другим одновременно, например, путем выделения разных типов этого существа, из которых одни входят в ряд гоминид, другие — в ряд симиид (антропоморфных обезьян, понгид). Неприемлемость третьей трактовки уже была показана в гл. 11. Остаются две первые.

В первом случае ход мысли примерно таков. В ископаемой фауне миоценовой и плиоценовой эпох в Сиваликских холмах в Северной Индии найдены кости высокоразвитых человекообразных обезьян — сивапитека, рамапитека. Отсюда в плейстоцене могли развиться стоящие еще выше на эволюционной лестнице антропоиды. К их числу, может быть, относится так называемый гигантопитек, зубы и челюсти которого найдены в Юго-восточном Китае и датируются средним плейстоценом. К этому родословному древу могут принадлежать и интересующие нас какие-то высшие антропоиды, сохранившиеся в недоступных высокогорных районах Азии. Индийская карта Гималаев обозначает комплекс гор, прилегающих к Эвересту, названием Магалангур Химал, т.е. “Гора больших обезьян”, хотя тут не известен в настоящее время ни один вид обезьян. Не намекает ли это древнее название на “йе-ти”, — спрашивает Пьер Борде (ИМ, I, №15, с. 61-62).

Среди сторонников этой “антропоидной” версии недоумение по поводу частых указаний на сходство “йе-ти” с человеком подчас устраняется ссылкой на конвергенцию, т.е. на случайное схождение некоторых признаков, некоторых внешних черт у представителя семейства человекообразных обезьян с людьми.

Особенно часто мы видим попытки отождествить или эволюционно сблизить “снежного человека” с гигантопитеком. Правда, систематическое положение самого гигантопитека еще остается в немалой мере дискуссионным: еще не кончен спор, относить ли его к антропоидам или прегоминидам, как и не кончен спор, является ли он действительно гигантом — существом более 3,5 м. ростом, или же он, подобно некоторым представителям австралопитековых, имел лишь челюсть и зубы “гигантские”, т.е. массивные, в то время как рост его не был значителен. Но, несмотря на все эти неясности, в руках палеонтологов есть хоть некоторые опорные вещественные данные о гигантопитеке, и поэтому отожествление или сближение “снежного человека” с гигантопитеком соблазняет многих авторов: Чернецкого, Слика, Обручева и др.

Наиболее обстоятельно эта идея была аргументирована Эвельмансом. Впрочем, эта обстоятельность с самого начала покоится на посылках, которые в свое время уже подверглись серьезной критике в советской приматологии и антропологии. Речь идет о той же идее генеральной линии эволюции приматов как стопоходящих, при специализированном ответвлении древесно-лазающих форм, которую развивали у нас П.П. Сушкин и Г.А. Бонч-Осмоловский.

Эвельманс воспринял эту идею от французского зоолога Альбера Годри, выдвинувшего в XIX веке положение, что стопа человека не могла развиться из приспособленной к хватанию стопы обезьяны, а унаследована и эволюционно развилась от стопоходящих ног четвероногих млекопитающих. Более того, согласно этому представлению, ноги обезьяны могли развиться из ног, подобных человеческим. В 1936 – 1937 гг., говорит Эвельманс, д-р С. Фрешкоп независимо от Годри пришел к тем же заключениям на основании собственных аргументов. Примат, по словам Эвельманса, который не избрал деревья местом своего постоянного обитания, должен был сохранить стопоходящие ноги. Если он стал увеличиваться в размере, то должен был вовсе покинуть ветви деревьев, а, будучи слишком хорошо видным всем врагам на равнине, он мог найти себе пристанище от них лишь в горах, там, в горах, снежный покров мог явиться важным стимулом к передвижению лишь на двух конечностях, что подтверждено опытами с шимпанзе. “Таким образом, говорит Эвельманс, хотя бы теоретически род гигантских обезьян с примитивными стопоходящими ногами и тенденцией стоять на задних конечностях мог зародиться в снежных горах. Поэтому, в конце концов, не стоит ли лучше всего смиренно согласиться с мнением тех очевидцев, которые утверждают, что йе-ти — это гигантская волосатая обезьяна”? Далее, вертикальное положение корпуса дает возможность свободного развития головного мозга и, с другой стороны, ограничивает и задерживает рост челюстей. Напротив, когда корпус расположен горизонтально, как у четвероногих, мозг оказывается зажатым между спинным хребтом и лицевой частью, а челюсти могут удлиняться и превратиться в морду. Древесно-лазающие обезьяны находятся как бы на полпути между этими крайностями, зато такие обезьяны, как бабуины и подобные им, которые покинули деревья и стали четвероногими, имеют морды гораздо длиннее, чем у остальных; они поэтому называются собакоголовыми. У гиббонов и орангутанов более или менее вертикальное положение тела благоприятствовало развитию мозга и ограничивало рост челюстей вперед, но они сохранили унаследованный у четвероногих характер сочленений в затылочной части и поэтому их череп не покоится твердо на вершине спинного хребта, а по-прежнему находится как бы в передней части тела. Словом, они все же не пошли по пути выработки передвижения с вертикальным положением корпуса.

Эволюция “снежного человека”, очевидно, протекала бы в том же направлении, но более быстрое превращение его в двуногое животное должно было на более ранней стадии вызвать развитие челюстей вниз — развитие ортогнатности. Это должно было дать более высокий лоб и развитие челюстей также в ширину, но относительно малое выдвижение их вперед. Эти априорные соображения, продолжает Эвельманс, в общем, подтверждаются обликом единственного хорошо известного нам ископаемого гигантского примата — парантропа. “Если бы у снежного человека, подобно его африканскому собрату парантропу, был так же хорошо развит жевательный аппарат, без ярко выраженного прогнатизма, то у него были бы необыкновенно сильные челюстные мышцы, а наверху высокого черепа у него выдавался бы значительный сагиттальный гребень, сравнимый с гребнем старого гориллы-самца”. Данные априорные соображения, по мнению Эвельманса, отвечают и тому описанию внешности “снежного человека”, которое дают шерпы.

Кроме парантропа, говорит Эвельманс, палеонтологии известны останки еще трех видов гигантских человекообразных обезьян, из которых естественнее всего сблизить “снежного человека” с гигантопитеком — как по соображениям географической близости, так и потому, что большинство описаний его размера сходится с предположенным д-ром Робертом Брумом размером гигантопитека: 8 – 10 футов в высоту. Эвельманс не исключает, что дальнейшие находки могут обнаружить сходство зубов “снежного человека” с зубами гигантопитека и что его придется в будущем рассматривать как современную разновидность плейстоценового гигантопитека из Юго-восточного Китая. Но пока что Эвельманс предлагает для “снежного человека” латинское наименование Dinantropoides nivalis , т.е., “ужасный антропоид снежный”. Он полагает, что пришло время дать, наконец, научное наименование этому животному, “которое зоологии уже известно лучше, чем иные ископаемые виды”.

Эвельманс дает краткое описание морфологии и биологии “снежного динантропоида” (“снежного человека”), которое в общем не вызывает больших возражений. Что касается места, которое этот “снежный динантропоид” занимает в системе зоологической классификации, то оно, по мнению Эвельманса, остается столь же неопределенным, как неопределенно место и других гигантских приматов, которые, полагает он, не составляют однородную группу, а должны быть отнесены к эволюции различных семейств приматов: мегантропы — это, может быть, гигантская форма питекантропов, которые сами предположительно были ветвью крупных двуногих гиббонов, гигантопитеки, по мнению некоторых авторов, являются гигантской формой семейства Ponginae, к которому относятся орангутаны; “снежный динантропоид” мог параллельно произойти от орангутана; парантроп — гигантская форма австралопитековых (Heuvelmans B. Op. cit., p. 148 – 162, 177 – 179).

Весь этот ход мысли, каковы бы ни были вариации у разных авторов сравнительно с Эвельмансом, наталкивается на первых же порах, по крайней мере, на такие возражения. Во-первых, данные эмбриологии человека и сравнительной анатомии уже полностью опровергли гипотезу Годри, Сушкина, Бонч-Осмоловского и др. о возможности развития прямоходящего двуногого примата от стопоходящих предков минуя стадию древесно-лазающих форм. Эволюционная морфология утверждает, что высшим приматам открытых пространств, т.е. наземным и, тем более, прямоходящим, предшествовали лесные древесно-лазающие формы. Во-вторых, отсылка к гигантопитеку при анализе проблемы “снежного человека” только кажется научной опорой, ибо это — отсылка к неизвестному. Мы, в сущности, еще ничего или почти ничего не знаем о морфологии и систематическом положении этого ископаемого вида. В-третьих, сближая “снежного человека” с гигантопитеком, обычно вместе с тем перекидывают мостик и к парантропу; иначе говоря, на словах настаивая на том, что “снежный человек” — антропоид, на деле с заднего крыльца открывают ему дверь в семейство гоминид, подсемейство австралопитековых, так как многие авторы относят последних не к Pongidae (что, видимо, правильнее) а к Hominidae.

Второй ход мысли как раз и состоит в том, чтобы рассматривать “ночного (снежного) человека” как одно из ответвлений в генеалогическом древе семейства гоминид. Палеоантропологии известны тупиковые ответвления от основной линии “очеловечения”, относящиеся, может быть, к более ранним фазам антропогенеза, — это как раз мегантропы, а также другие формы, представлявшие собой пробы развития некоторых предков человека не по пути труда, а по пути роста физической силы, мощного челюстного аппарата, чисто биологической адаптации к новым условиям внешней среды. Во всяком случае, согласно этой второй точке зрения, нет причин видеть в “ночном (снежном) человеке” единственный и необъяснимый прямой остаток вымершей третичной фауны (или даже среднеплейстоценовой фауны) во Внутренней Азии. Естественнее связать этот вид с целым комплексом палеотропических, африканских видов, адаптировавшихся в течение четвертичного периода к горно-пустынным условиям Средней и Центральной Азии и смешавшихся здесь с палеоарктическими видами. Зоогеография указывает большой список этих находимых сейчас в Азии, в том числе и ее горных хребтах, выходцев из Африки.

Трудность этой не “антропоидной”, а “гоминоидной” версии в трактовке проблемы “снежного человека” имеет не фактический, а философский характер. Приходится вообразить себе нечто новое: существо, которое физически близко к человеку, но при этом является самым доподлинным животным, т.е. не является общественным разумным человеком, и которое в этом широком смысле все-таки должно быть названо обезьяной.

Возможность такой трактовки зависит от того, считать ли изготовление орудий, хотя бы самых примитивных, одним из видовых признаков семейства гоминид. По-видимому, это противоречит принципам биологической классификации видов, всегда базирующейся исключительно на морфологических отличиях.

Чтобы избежать все же этой трудности, предлагают даже (П.П. Смолин) сконструировать особое семейство наряду с антропоидами и гоминидами, указывая на то, что людям должны были непосредственно предшествовать не древесно-лазающие антропоиды, а антропоиды открытых пространств, наземные, очевидно, в разной степени прямоходящие. У них, разумеется, не было орудий.

Рассмотрим внимательнее выдвинутый тезис, что ареал реликтового гоминоида сокращался по мере расширенна ареала Homo sapiens .

В главах в 6 – 10 мы излагали описательный материал так, что могло создаться впечатление, будто реликтовый гоминоид расселялся из намеченного нами центрального очага по обширной периферии, постепенно сходя на нет на ее окраинах. Такой порядок изложения был полезен, чтобы опираться на предыдущий этап науки. На самом же деле вопрос может трактоваться обратным образом: эта редко-заселенная периферия и ее далеко отходящие южное, западное, северо-восточное ответвления являются путями не расселения, а отступления реликтового гоминоида под натиском людей в его последние надежные убежища на земле, среди которых главным ядром оказался самый неосвоенный людьми горный узел на стыке Китая, Индии, Афганистана и СССР. А если так, если некогда реликтовый гоминоид был распространен неизмеримо шире, то не встречался ли он первоначально и по всей эйкумене, откуда люди его вытесняли на протяжении множества тысячелетий?

В пользу представления о долгом отступании этого гоминоида говорит наличие очагов его реликтового обитания и народной молвы о нем в отдаленнейших друг от друга местах. Выше уже не раз упоминалась книга А. Сэндерсона о “суб-людях пяти континентов”. Собственно говоря, успешная попытка автора создать глобальную карту очагов “снежного человека” уже сама по себе является сильнейшим аргументом в пользу “гоминидной” версии. Сторонникам “антропоидной” версии надо было бы теперь придумать еще куда более невероятную обезьяну, чем они не без труда вообразили для одних лишь южных склонов Гималаев. Глобальная карта обитания аналогов “снежного человека” в Евразии, Америке и Африке — это крушение “антропоидной” версии. А основания для такой глобальной карты в настоящее время уже велики.

А. Сэндерсон полностью исключил из своей глобальной карты очагов не только обитания, но также мифов, легенд и фольклора, всю Океанию и Австралию, — однако в действительности в Австралии у туземцев были записаны мифы, легенды и фольклор о существах, вполне подобных “снежному человеку”. Совершенно очевидно, что либо эти предания были принесены с собою людьми из других широт при заселении Австралии, либо сами эти существа попали туда вместе с людьми, наподобие предков собаки динго.

Для того, чтобы представить себе ясно, что речь идет действительно о реликтовых очажках или о воспоминаниях человеческих поколений почти по всей эйкумене, важно не обойти вниманием Европы. В самом деле, слабые следы существ, весьма схожих со “снежным человеком” или тождественных ему, зафиксированы в Восточной, Центральной и Северо-западной Европе. В частности, небольшая, но интересная группа сообщений приковывает наше внимание к границе Европы и Азии — Уральскому хребту. В.К. Леонтьев и другие корреспонденты информировали нас о давних и устойчивых слухах такого рода, относящихся к Северному Уралу. К Южному Уралу относится утверждение одного корреспондента, что населению давно известны эти волосатые человекоподобные существа, якобы умеющие вскарабкиваться на спину лошадей, и что население знает прием вылавливания их с помощью смолы, которой обмазывают спину лошади (Архив Комиссии по изучению вопроса о “снежном человеке”). Хочется процитировать воспоминания одной девушки, Моисеевой, присланные в редакцию журнала “Техника молодежи”. Дело было в октябре 1944 г., на окраине маленького поселка Челябинской области. В светлую звездную ночь она увидела странное существо, выбежавшее из-под мостика и побежавшее по течению уже подмерзавшего ручья, на северу по его изгибам среди прибрежных кустарников, пока не скрылось за горой. Корреспондентка утверждает, что хорошо его рассмотрела и помнит: рост с подростка, крупная голова с торчащими космами, широкие плечи, узкий таз, сутулый, весь покрыт довольно гладким волосом. Ноги несколько тонки, согнуты в коленях. Руки, согнутые в локтях и запястьях, болтались в такт бегу. Бежало это существо, часто семеня ногами, ни разу не оглянулось, не смотрело по сторонам. Общее впечатление, что существо это по строению больше напоминает человека, чем животное, но в нижней части есть что-то нечеловеческое. “Техника его бега ничего общего с человеком не имеет, но с животными тем более, так как никакое животное не передвигается только на задних конечностях”, “существо это бежало как бы на цыпочках” (Архив Комиссии по изучению вопроса о “снежном человеке”).

Что касается Восточной Европы, то немногие зафиксированные до сих пор случаи относятся не к сегодняшнему дню, а к XVIII – XIX вв., однако есть единичные сообщения и сравнительно свежие. Дело идет о таких безлюдных местах, как Полесье и Брянские леса. Вот для примера повествование, записанное Ги де Мопассаном со слов И.С. Тургенева.

“И вдруг я вспомнил историю, которую как-то в воскресенье у Гюстава Флобера рассказал нам Тургенев. Но знаю, записана ли она им или нет… Будучи еще молодым, он как то охотился в русском лесу. Он бродил весь день и к вечеру вышел на берег тихой речки. Она струилась под сенью деревьев, вся заросшая травой, глубокая, холодная, чистая. Охотника охватило непреодолимое желание окунуться в эту прозрачную воду. Раздевшись, он бросился в нее. Он был высокого роста, силен, крепок и хорошо плавал. Он спокойно отдался на волю течения, которое тихо его уносило. Травы и корни задевали его тело, и легкое прикосновение стеблей было приятно. Вдруг чья-то рука дотронулась до его плеча. Он быстро обернулся и увидел странное существо, которое разглядывало его с жадным любопытством. Оно было похоже не то на женщину, не то на обезьяну. У него было широкое морщинистое гримасничающее и смеющееся лицо. Что-то неописуемое — два каких-то мешка, очевидно груди, — болтались спереди; длинные спутанные волосы, порыжевшие (?) от солнца, обрамляли лицо и развевались за спиной. Тургенев почувствовал дикий страх, леденящий страх перед сверхъестественным. Не раздумывая, не пытаясь понять, осмыслить, что это такое, он изо всех сил поплыл к берегу. Но чудовище плыло еще быстрее и с радостным визгом касалось его шеи, спицы и ног. Наконец молодой человек, обезумевший от страха, добрался до берега и со всех ног пустился бежать по лесу, бросив одежду и ружье. Страшное существо последовало за ним, оно бежало так же быстро и по-прежнему взвизгивало. Обессиленный беглец — ноги у него подкашивались от ужаса — уже готов был свалиться, когда прибежал вооруженный кнутом мальчик, пасший стадо коз. Он стал хлестать отвратительного человекоподобного зверя, который пустился наутек, издавая крики боли. Вскоре это существо, похожее на самку гориллы, исчезло в зарослях” (Мопассан Ги де. Ужас. Новелла // Полное собрание сочинений. т. XII, М., 1948, с. 236 – 328). Тургенева, по его словам, заверили, что это была сумасшедшая, которую якобы уже свыше 30 лет кормили тут пастухи. Достаточно внимательно перечесть эпизод, чтобы убедиться в неправдоподобии этого объяснения, но Тургенева оно освободило от мучительного ужаса перед чем-то совершенно непонятным.

Приведем две записи, сделанные недавно в Житомирской области, но сообщающие о событиях давно прошедших. Лет 100 тому назад прадед информатора, работая на своей ниве в лесу рядом о болотом, к вечеру развел костер и стал на огне на вертеле поджаривать мясо и сало; глядь, из леса к нему идет мохнатый лесной человек, подходит к костру и с любопытством смотрит на приготовление пищи. Потом это лохматое существо ушло обратно в лесное болото, но скоро вернулось к костру с пойманной большой лягушкой: “это существо проткнуло лягушку прутом и, подойдя к моему костру, стало жарить ее на огне, затем съело и ушло обратно в лес”. Другое записанное событие имеет примерно пятидесятилетнюю давность. Рассказчица с сестрой пошли жать господскую рожь. “Шли мы вдоль соснового леса, а слева было ржаное поле, и вдруг видим, что из леса выходит очень худое человекообразное существо, тело которого было сплошь покрыто темными волосами. Это была лесная русалка, лесная чертовка. Увидев нас, она зачмокала губами и мы догадались, что она очень голодна и просит еды. Мы быстро развязали наши узелки и бросили ей по куску хлеба, а сами ринулись бежать прочь от этой страшной встречи” (Записано А.А. Машковцевым и Ю.И. Мережинским из вторых рук в июне 1961 г.). Конечно, все это легко отнести к фольклору. Но что скажут фольклористы о встрече И.С. Тургенева?

Западное Полесье, где сохранился даже реликтовый зубр, может быть не случайно дает нам новые и новые слухи о недавнем обитании здесь волосатых человекообразных диких животных, сведения об умерщвлении одного из них на границе Польши относятся ко времени второй мировой войны. Наряду с указаниями на болотистые и лесостепные районы, некоторые единичные сообщения или народные предания указывают на Карпаты и на Альпы. Наконец, весьма интересно, что к районам распространения мифов, легенд и фольклора о “снежном человеке” А. Сэндерсон отнес север Скандинавии, Шотландию и Ирландию. А ведь европейскими источниками по данной теме еще едва начали интересоваться!

Итак, глобальная карта распространения если не живых аналогов “снежного человека”, то воспоминаний о его былом обитании, солидно подкрепляет гипотезу об обитании реликтового гоминоида в доисторическом и отчасти историческом прошлом в границах всей эйкумены человечества и постепенном оттеснении его в наиболее необжитые или необитаемые районы.

В какой мере люди в настоящее время агрессивны по отношению к реликтовому гоминоиду? Истребляли ли они его непосредственно или же антропический фактор косвенно содействовал процессу вымирания и откочевывания реликтового гоминоида?

В настоящее время сведений об охоте на “снежного человека” очень мало. Редкие упоминания такого рода относятся только к юго-западному району Синьцзяна, где, как говорят, даже мясо его иногда употребляют в пищу. В прошлом охота на реликтового гоминоида производилась шире, в частности, для добывания из его тела лекарственных веществ (см. гл. 16). Главные же акты массового истребления, по-видимому, имели место в моменты первоначального заселения людьми тех или иных горных долин или иных мест, ранее занятых колониями реликтового гоминоида. Старинные предания и легенды повествуют о безжалостном массовом истреблении людьми своих “двоюродных братьев” в Тибете и Непале, приостановленном якобы лишь специальными указами буддийских властей. В Иране были якобы долгие и опасные специальные походы против “дивов”. Вероятно, эти легенды отражают какие-то элементы действительности. И все же представляется возможным, что люди не столько непосредственным истреблением содействовали быстрому сокращению численности и почти полному исчезновению реликтового гоминоида, сколько истреблением дикой фауны, вне которой его существование биологически невозможно, в частности, истреблением стад крупных копытных. А.А. Машковцев записал в Кабарде такие характерные предание: у подножья высоких гор, там, где теперь распаханная равнина, примерно тысячу лет тому назад местность была покрыта густыми заболоченными лесами и огромными зарослями тростника, в которых паслись тысячи оленей, сотни зубров, и над всем этим зверьем царствовал дикий лесной человек, “алместы”; в то время диких людей было много, горцы (нарты) чтили “алместы”, считали дикого человека хозяином над всем этим копытным зверьем, приносили ему жертвы как богу охоты, но все же, спускаясь сюда с гор, постепенно истребляли эти стада копытных животных…( Записано А.А. Машковцевам в сентябре 1960 г.).

Идея постепенного оттеснения человечеством реликтового гоминоида ведет к принятию из двух возможных версий о его биологической природе “гоминидной” версии. Но если мы отнесем его в морфологическом смысле к семейству Hominidae, это еще не решает поставленный вопрос: что было — встреча людей с этими существами в процессе расселения или же размежевание, разрыв с ними? В самом деле, если “снежного человека” классификационно сблизить, скажем, с прегоминидами вроде австралопитековых или с древнейшими гоминидами, т.е. археоантропами, то это опять-таки будет всего лишь встреча людей вида Homo sapiens с довольно далекими от них эволюционными формами, иначе говоря, принципиально то же самое, что и встреча с высшими антропоидами. В главе 2 мы подчеркивали, что по признакам чисто анатомо-морфологическим мы не можем с абсолютной уверенностью сблизить “снежного человека” именно с палеоантропами, так как наши знания строения тела археоантропов и прегоминид, в частности, их конечностей слишком невелики. Мы могли лишь констатировать, что все вещественные и описательные данные по морфологии “снежного человека” вполне вписываются в параметры палеоантропа (неандертальца).

Очевидно, теперь мы и можем сделать следующий логический шаг: если морфология “снежного человека” говорит в пользу палеоантропа (неандертальца), но не может исключить археоантропов и прегоминид, а динамика его ареала их исключает, следовательно, “снежный человек” идентичен палеоантропу (неандертальцу). Точнее, он идентичен каким-то из ветвей, охватываемых этим собирательным термином палеоантропы (неандертальцы).

Надо вспомнить, что термин “неандертальцы” пережил сложную историю. Им давно уже обозначают отнюдь не только европейские формы типа Ла-Шапелль-о-Сен, но все более широкий круг древних гоминид, как европейских, так и внеевропейских. Он понемногу стал охватывать всех гоминид, стоящих ниже Homo sapeins , но выше археоантропов (обезьянолюдей) типа питекантроп-синантроп-атлантроп. В переводе на археологическую датировку “неандертальцами” называют гоминид позднеашельекой и мустьерской эпохи, т.е. конца нижнего палеолита и всего среднего палеолита. Однако в конце концов расширение объема понятия вызвало и попытки сопротивления. Например, было предложено выделить из неандертальцев “пресапиенсов” и “пренеандертальцев” (А. Валлуа). Но советские антропологи с большим основанием отвергают это. Среди них раздаются голоса лишь в пользу уточнения терминологии: предлагается говорить “палеоантропы” вместо “неандертальцы”, сохранив это последнее название лишь для европейских “классических неандертальцев” (шапелльцев). Пока эти предложения еще дебатируются, мы будем употреблять слово неандертальцы как синоним терминов палеоантропы или древние гоминиды (латинское название вида по праву приоритета: Homo primigenius ).

Итак, “снежного человека” мы склонны отнести к виду неандертальцев (палеоантропов), в качестве одной из ветвей. Как уже отмечалось, ископаемые особи неандертальцев отличаются большим многообразием форм: от довольно близких к археоантропам (Брокен-Хилл, Эясси, Нгандонг, а также Ла-Шапелль и др.), до частично близких к Homo sapiens — типа а) эрингсдорфских, в) сванскомбских, с)  кармельских. Такое же многообразие мы отметили и для реликтового гоминоида.

Но антропологи не узнали неандертальца, когда он оказался во плоти и вблизи! Почему? Это требует анализа.

Во-первых, в описаниях наблюдений реликтового гоминоида на первом плане фигурируют такие признаки, о которых по ископаемым костным остаткам неандертальца нельзя было иметь представления: волосяной покров тела, отсутствие членораздельной речи, особенности поведения.

Во-вторых, у реликтового гоминоида не отмечено признака, без которого, как казалось, немыслим неандерталец: каменных орудий (так же как и пользования огнем). Мы настолько привыкли ассоциировать неандертальца с ашельско-мустьерской техникой обработки камня, что готовы даже включить этот признак в его видовое определение, хотя бы и нарушая этим исключением, делаемым для гоминид, все правила зоологической (чисто анатомо-морфологической) систематики. Но если мы находим в земле кости неандертальцев вместе с ашельским или мустьерским инвентарем, нет ли логической ошибки в обратном заключении: все неандертальцы всегда изготовляли такой инвентарь? Мы не знаем, все ли ветви неандертальцев употребляли искусственные орудия, — есть такие находки, как, например, родезийский человек (Брокен-Хилл), которые не сопровождаются никаким каменным инвентарем. Мы не знаем, все ли особи в пределах той или иной неандертальской группы изготовляли и употребляли искусственные орудия. Мы не знаем, при всех ли и всяких ли условиях неандерталец, способный изготовлять орудия, делал это. Последнее особенно важно подчеркнуть. Одни природные условия, и, соответственно, образ питания могли стимулировать эту деятельность, другие — содействовать ее затуханию. Представляет ли реликтовый гоминоид ветвь неандертальцев, которой вообще не было свойственно изготовлять орудия, или у этой ветви затухли такие навыки и инстинкты вместе с коренным изменением источников питания, существовавших в плейстоцене? Заманчивым представляется связать последнюю версию с картой подъемных сборов разрозненных орудий “мустьерского облика” поверхностного залегания в СССР (Береговая Н.А. Палеолитические местонахождения СССР // Материалы и исследования по археологии СССР, 1960, т. 81; ср.: Сургай В.Т. Каменные орудия наших предков // Природа. М., 1960, №2): они найдены, в общем, в пределах тех областей, на которые падают и сведения о реликтовом гоминоиде, словно, как опадающие листья, оставили потомки неандертальцев еще и в голоцене то тут, то там единичные подобия того, что в массовых скоплениях сохранилось от их предков в среднем плейстоцене. Но это — не более, чем спорная догадка.

В-третьих, антропологи “не узнали” неандертальца по той причине, что они (несомненно, под влиянием археологических догматов) даже в мыслях не допускали отнесения к подлинным диким животным хоть какой-нибудь части неандертальцев. Неандертальцы из-за неких умозрительных посылок целиком ставились ими по сю сторону качественного перехода от животного к общественному человеку. Если, в отличие от других, я “узнал” неандертальца в “снежном человеке” — этом явлении бесспорно зоологического порядка, — то только благодаря выработанной мною ранее экологической концепции и философски обоснованной мысли о том, что часть ископаемых гоминид принадлежала еще к миру до-общественных, чисто биологических явлений.

Но раз речь идет о “неандертальском” истолковании “снежного человека”, мы должны остановиться на важнейших тенденциях современной науки в неандертальской проблеме.

Примерно к 20 – 30-м годам XX в. в советской и зарубежной антропологии победила теория о так называемой неандертальской стадии антропогенеза: палеоантропы или неандертальцы (в широком смысле) перестали трактоваться как форма гоминид, параллельная другим или побочная, а стали в глазах ученых универсальной эволюционной ступенью между обезьянолюдьми и людьми современного физического типа; последние принадлежат, при всех расовых различиях, к единому виду неоантропов, сменившему вид палеоантропов или неандертальцев. Образовалась линейная филогенетическая схема: прямая цепь эволюции, при которой один вид выходит из другого, с исчезновением предыдущего звена. Эти схема была увязана со столь же прямолинейной археологический схемой последовательной смены раннепалеолитических культур.

Но вот в последние 20 – 25 лет в этой научной конструкции все настойчивее обнаруживаются недостатки. Можно наметить четыре основных процесса, отчетливо проступающих в сегодняшней научной мысли, отражающих накопление большого числа новых наблюдений и знаний:

Ослабление жесткой связи между ископаемыми антропологическими типами и археологическими культурами.

Признание в истории семейства гоминид кроме прямолинейной филогении также боковых ответвлений, не обязательно в дальнейшем влившихся в главное русло, т.е. слепых ветвей.

Неуклонное расширение хронологических (геологических) пределов, в которых констатируется одновременное обитание в разных районах земли (т.е. сосуществование) неандертальцев и людей современного типа.

Смена представления о сапиентации неандертальцев в конце их истории представлением о двойственном, полярном процессе: сапиентации одних, бестиализации других.

Остановимся в кратких словах на каждой из этих четырех тенденций современной научной мысли.

Что касается вопроса о том, насколько “прикреплен” тот или иной тип каменных орудий, скажем, леваллуа, раннее мустье, позднее мустье, в определенному антропологическому типу, то обобщение старых и новых данных, безусловно, расшатывает мнение о жесткой связи. Находки в одном слое и орудий и костных остатков, например, захоронений неандертальцев не кажутся сейчас неумолимым аргументом: неясен вопрос, хоронили ли членов данной группы или, может быть, убитых пришельцев, захваченных индивидов несхожего типа (Поршнев Б.Ф. Проблемы возникновения человеческого общества и человеческой культуры // Вестник истории мировой культуры. М., 1958, №2 (8), с. 25 – 44); в случаях каннибализма неясно, поедали ли своих или опять же чужаков. Но важнее прямые данные: скажем, со сходным ашельским инвентарем находят костные останки как археоантропов, так и палеоантропов, с поздне-мустьерским — как палеоантропов, так и неоантропов. Косвенно все это вообще ослабляет нашу привычную ассоциацию между анатомо-морфологической и археологической эволюцией. Становится менее пугающим аргумент: раз нет орудий, значит нет неандертальца.

Боковых слепых ветвей, не ведущих к Homo sapiens , в эволюции семейства гоминид сейчас известно немало. Напрасно сторонники старой схемы ищут ее спасения в гипотезе, что все эти побочные формы не зашли в тупик, а путем скрещивания, так сказать проселками, вернулись на столбовую дорогу антропогенеза. Как доказать, что такова была судьба всех ответвлений? Мы знаем лишь, что в антропогенезе было по-видимому три больших пучка разветвлений: из какой-то исходной формы образовалось много типов аветралопитецин; один из последних послужил исходной формой для многих типов питекантропин, а из последних один стал исходной формой для многих типов неандерталоидов (неандертальцев в широком смысле). Ничем нельзя доказать, что все они влились затем в единое русло. При этом гоминиды перестают выглядеть каким-то узко специализированным семейством, т.е. насчитывающим всего три вида без каких-либо подвидов и разновидностей, а приобретают черты богатого разветвлениями, не-специализированного семейства.

Особенно важна для проблемы реликтового гоминоида та тенденция в науке о неандертальцах, которая представлена преимущественно геологами (В.И. Громов) и фиксирует внимание на длительности сосуществования неандертальцев и современных людей в Евразии и Африке. Совершенно здраво подчеркивается, что новые разновидности некоторое время существуют не после вымирания своей исходной формы, но наряду с ней, — либо борясь с ней, либо размежевав с ней область распространения. Отдельные виды таких пережиточных, архаических форм иной раз на огромные периоды задерживаются в локальных районах с благоприятными условиями (например, фауна Австралии и т.п.). Палеонтологам эти пережившие время своего расцвета формы часто затрудняют датировку отложений. Точно так же обстоит дело с гоминидами.

Древнейшие верхнепалеолитические памятники, т.е. свидетельства существования Homo sapiens, например, в СССР Сюрень I, Сунгирь, Клязьма отодвинуты по геологической датировке в очень далекое время — к началу межледниковья Рисс-Вюрм. Если некоторые стоянки неандертальцев относятся к еще значительно более раннему времени, то иные из них, например, в Крыму Староселье, Чокурча и многие другие приходятся на Рисс-Вюрм, т.е. на то время, когда в других местах территории нашей страны уже жили люди современного типа. Принципиально схожая картина и в Западной Европе: если начало мустье относят к Рисс-Вюрму, а начало верхнего палеолита — к Вюрму I, то мустьерские памятники в некоторых районах датируются Вюрмом I, Вюрмом II, даже Вгормом III (Италия), и здесь, как мы видим, неандертальцы жили на земле десятки тысяч лет после того, как появились и кое-где расселились неоантропы — люди современного типа. Точно так же доказано, что в Китае в провинции Аньхой неандертальцы дожили до поздне-вюрмского времени (по Жу-кану и Цзя Лань-по), и на Яве примитивные неандертальцы археологически установлены до конца Вюрма (по Зингеру и Оклею). Родезийский человек в Африке датируется либо концом вюрмской эпохи, либо еще более поздней эпохой. Достаточно было бы всего этого, чтобы представить себе грандиозный хронологический отрезок, в течение которого на земле жили где — неоантропы, где — палеоантропы.

Но конец вюрмской эпохи — это отнюдь не верхний предел, до которого дожили неандертальцы на земле. Вероятнее, что с этого времени на основной территории Евразии лишь пропадают их крупные стоянки. Но весьма интересно, что в столь отдаленных друг от друга местах, как Япония и Южная Африка, отмечено одно и то же удивительное археологическое явление: в Японии на о. Хонсю позднее мустье, начинаясь с конца вюрмского оледенения, тянется по крайней мере до VII тысячелетия до н.э. и без всякой генетической связи сменяемся сразу неолитом; точно то же явление широко отмечено в Африке — неолит следует непосредственно за мустье. Но ведь неолит начинается никак не ранее VII – VI тысячелетия до н.э.! Таким образом, если исходить из археологических памятников, мы обнаруживаем хотя бы поздний тип неандертальца во второй половине голоцена, т.е. в современное нам геологическое время. Если обратиться к палеоантропологическим материалам, то с помощью современных геологических методов, а также физических методов исследования костных остатков, установлено, что некоторые ископаемые кости неандертальского или полу-неандертальского типа датируются тоже не древним доисторическим, а почти историческим или даже безоговорочно историческим временем. Ниже приводится обширная выписка из подготовленной к печати работы геолога Ю.Г. Решетова, где дана сводка данных о верхней возрастной границе существования человека неандертальского типа. Если отдельные приводимые Ю.Г. Решетовым факты и выводы и могут быть в дальнейшем оспорены, эта сводка, любезно предоставленная автором, в целом способна ориентировать в состоянии вопроса.

“До сих пор весь фактический материал, как будто, указывал на то, что последние неандерталоиды исчезли где-то на границе интерстадиального потепления между ледниковой стадией последнего оледенения (W II) и началом поздней ледниковой стадии (W III). Однако, находки костных останков людей неандерталоидного типа, количество которых особенно возросло за последние годы, заставляют думать, что это далеко не так. Рассмотрим эти находки в хронологическом геологическом порядке.

Широкую известность, благодаря невежественным попыткам А. Казанцева доказать посещение Земли некими “пришельцами из космоса”, у нас получил череп так называемого “родезийского” человека из Брокен-Хилла, ЮАР. Этот череп, при объеме мозговой полости около 1400 см (что характерно как для неандерталоидов, так и для Homo sapiens), обладает рядом настолько примитивных, признаков, что многие исследователи (М.М. Герасимов, К. Арамбур) считают, что “родезиец” относится либо ещё к питекантропам, либо к очень примитивным неандерталоидам. Возраст этой находки по ее геологическому положению и определению геохимическими методами всего 25 – 20 тыс. лет.

Такого же типа череп был найден в 1960 г. в Греции, близ Салоник, в отложениях, приблизительно, того же возраста (W II/III – W III).

Другие находки не столь архаичны, но, пожалуй, более интересны. Как правило, они относятся к типу людей, у которых имеется ряд морфологических признаков, присущих Homo sapiens, но, также, очень сильны признаки, характеризующие неандерталоидов. Например, при развитом подбородке отмечается очень низкий лоб с мощными надглазничными валиками, низкий черепной свод, очень толстые теменные кости и чисто неандерталоидный прогнатизм. Или наоборот: при развитой затылочной части типа Homo sapiens, довольно нормальном развитии надбровий — убегающий назад лоб и неандертальского или даже гейдельбергского типа нижняя челюсть, опять-таки большая массивность костей. Некоторые находки — прямо неандерталоидного типа. Все это породило среди антропологов споры, не прекращающиеся до сих пор, о том — относить ли эти находки к раннему типу Homo sapiens или считать их неандерталоидными?

Одна из наиболее ранних находок такого рода была сделана в Галлей-Хилле близ Лондона. Возраст галлей-хиллского человека, определенный К.П. Оукли фторовым, нитратным и урановым методами и подтверждаемый геологически, — 10 тыс. лет.

В Дании, в районе Арнсберга, найден череп человека неандерталоидного типа с признаками раннего Homo sapiens , возраст которого по геологическому положению не превышает 10 – 15 тыс. лет.

К этому же времени относятся и останки таких же “сомнительных” Homo sapiens в СССР, например, из Сходни под Москвой.

Любопытно, что от Галлей-Хилла до Сходни все находки приурочены к зоне, прилегавшей к краю последнего материкового оледенения, а все названные места вообще — к местам, которые были относительно неблагоприятны для обитания, т.к. после оледенения эта зона была занята болотами и многолетней мерзлотой.

К находкам такого же типа относится и найденный в 1948 г. в предгорьях Пиренейского хребта во Франции у села Мемер (окрестности Вильфранша, департамент Аверон) череп (Astre G. А propos de l'homme fossil de Memer // Bull. Soc. histoire natur. Toulouse, 1960, t. 95, №3 – 4, p. 350 – 355). К сожалению, возрастное положение этой находки очень неясное (от времени начала последнего оледенения до века железа — точнее возраст не определен).

Одной из самых последних находок, относящихся к самому концу последней стадии последнего оледенения, является обнаруженная у с. Романково Днепропетровской области при рытье котлована для Днепродзержинской ГЭС плечевая кость человека неандерталоидного типа (Данiлова Е.I., Свистун B.I. Про знаходку виконных кiсток людини в аллювiальних вiдкладках району Днiпродзержинськоi ГЕС // Доповiдi АН УССР. Кипв, 1961, №5, с. 669 – 673). Это был район густых дремучих лесов и болот 10 – 15 тыс. лет назад; болотно-лесные условия там сохранялись почти до исторического времени, что способствовало сохранению людей этого типа до гораздо более поздних времен.

Наконец, опять-таки во Франции, в гроте Фурне (коммуна Монмор, предгорья Пиренеев) в 1959 г. найдены костные останки 15-ти людей очень архаичного облика, близких неандерталоидам, но с сапиентными признаками. Костные останки сопровождаются мустьерскими орудиями. Слои с этими находками относятся к мадленскому времени (Genet-Varcin E. Ossements humains de la grotte du Fournet commune de Montmaur (Drфme) // Ann. palйontol. 1960, t. 46, p. 119 – 124), которое, по определениям с помощью радиокарбона, во Франции занимало отрезок времени от 16 до 12 тыс. лет до наших дней и, следовательно, люди неандерталоидного типа жили в Монморе одновременно с теми, о которых говорилось выше.

Следующая серия находок по времени относится уже к голоцену. Древнейшей из находок этой серии является находка скелета Homo sapiens с надбровными дугами неандертальского типа, низким черепным сводом и толстыми теменными костями, но с выраженным лбом, с заметным прогнатизмом, но сапиентным подбородком, с зубами неандерталоидного типа и скулами монголоида. Эта находка сделана в Дордони (Ampoulange A. La sйpulture nйolithique du “Pas Estret” (commune d'Allas-l'Evкque, Dordogne) // Ann. palйontol., 1959, №44, pp. 47 – 84) — наиболее заселенном с древнейших времен районе Западной Европы, и относится к неолиту, развитие которого во Франции относится, по радиокарбоновым определениям, ко времени, отстоящему за 7 – 4 тыс. лет до наших дней.

Другая французская находка этого же времени сделана в предгорьях Пиренеев, в департаменте Лот-и-Гаронна, у с. Саинтрайль, в гроте Лавардак (Astre G. Reste de crвne humain de Lavardac а caractиres primitifs Bull. de la Sociйtй d'histoire naturelle de Toulouse. Toulouse, 1961, t .96, fasc. 3, 4, p. 292 – 294).

В районе Кебеляя, Эстония, был обнаружен череп человека с сильно выраженными неандерталоидными чертами, относящийся к середине IV тысячелетия до н.э. (Гуделис В., Павилонис C. Череп ископаемого человека \\ Природа. М., 1952, №6, с. 118; Находка черепных костей кебеляйского человека в Эстонии // Гушэн-у сюэбао, 1953, т. i, №3, с. 183 – 184); в Восточной части Тибета, наиболее труднодоступной, в бассейне верхней Брахмапутры, у деревни Линчи в слоях, относящихся к энеолиту, найден женский череп с теменными костями толщиной более 1 см, низким, убегающим назад лбом, мощными, как у родезийского человека, надглазничными валиками и гейдельбергского типа массивной челюстью с крупными зубами, но лицевая часть черепа — монголоидного типа (Lin Vi-pu. Ancient Human skeletal remains from Linchih village Eastern Tibet // Vertebrata palasiatica, 1960, v. 4, №1, p. 36). Энеолит в прилегающих к этому району областях Китая начался в IV тысячелетии до н.э., т.е. около 6 тыс. лет назад. Такого же возраста найдены костные останки неандерталоидного типа и при рытье котлована Днепродзержинской ГЭС (Данилова Э.I., Свистун B.I. Ibidem.).

Более молодая находка (III тысячелетие до н.э.) сделана в Румынии в Байя-Маре (Necrasov O., Cristesco M. Etude anthropologique des squelettes de l'вge du bronze, dйcouvertes а Pir (Baia Mare), apparent а la culture Atomani // Ann. Ştiint. Univ. Iaşi. Iaşi, 1960, Sec. 2, №1, p. 39 – 48), в низовьях Дуная. Здесь, из двух женских скелетов, второй, имеющий сходство со скелетами, характеризующими средиземноморско-альпийский тип человека, в строении черепа имеет ряд резко выраженных черт, присущих родезийскому типу: такую же массивную челюсть со скощенным подбородком, архаического типа зубы, толстые кости, низкий, напоминающий неандертальский лоб и т.д.

Наконец, наиболее молодой из находок такого рода является череп из д'Эстранкарбона (предгорья Пиренеев) (Astre,G. Crвne d' Estrancarbon а caracteres primitifs et d'вge gallo-romain // L'Anthropologie, t. 60, №5 – 6, p. 560 – 563), относящийся к отложениям галло-римской эпохи, которая, как известно, началась с I в. до н.э., т.е., этому черепу не более 2000 лет!

Если нанести все подобные местонахождения на карту, то получается очень интересная картина: Галлей-Хил и Арнсберг лежат на линии, которая ограничивает районы, позже всего оставленные ледником, в которых долгое время были развиты болотно-пойменные ландшафты, сменившиеся затем лесными дебрями, около этой же линии находится и Кебеляйское местонахождение. Трудно проходимые пущи сохранялись на территории Эстонии в Прибалтике вообще еще до XVI – XVII веков.

Болотисто-озерным, а затем лесным был и ландшафт Подмосковья, причем, до XIII в. этот район отличался очень немногочисленным населением.

Ландшафт во время существования Хвалынско-Днепродзержинского и иных восточноевропейских поздних неандерталоидов был сходен — леса плюс плавни и заболоченные поймы.

С другой стороны, большинство французских находок сосредоточено в верховьях Гаронны, в предгорьях Пиренеев, где, помимо труднодоступности, также были развиты дремучие лесные массивы. О дикости долины верхней Брахмапутры мы уже упоминали; остается добавить только, что Тибетское плато вообще было заселено в сравнительно недавнее время, начиная с конца IV — начала III тысячелетия до н.э. То же самое можно сказать и о районах остальных находок: все они расположены в зонах, позже всего заселенных человеком современного типа и все они представляли труднодоступные, пустынные местности до сравнительно недавнего (в пределах последних 2000 лет) времени.

Таким образом, выделяется, с одной стороны, полоса зонального расселения вдоль края одной из последних стадий (померанской) континентального оледенения, с другой — отдельные изолированные районы болыпей или меньшей площади.

Обе находки поздних представителей “переходного звена” от питекантропов к неандертальцам — “родезийцы” из Брокен-Хилла и из под Салоник — также жили в пустынных или гористых малозаселенных районах.

Как отмечалось выше, среди антропологов нет единой точки зрения на сущность этих находок. Одни выводят свои заключения из банального положения о большой вариететности Homo sapiens'a, вследствие чего среди них могут встречаться и индивидуумы с неандерталоидными морфологическими признаками, вторая точка зрения –эти находки представляют собой то “переходное звено” между неандертальцем и человеком современного типа, которое, мол, ясно свидетельствует, что никакой тупиковой ветви “классических” неандертальцев не было, а все неандерталоиды, рано или поздно, превратились в Homo sapiens'ов. Однако, обе эти точки зрения вряд ли объясняют закономерности распределения находок, о которых мы говорили. Но зато их вполне может объяснить третья точка зрения: и Галлей-Хйлл и другие находки представляют собой останки гибридов Homo sapiens'а и неандерталоидов, а Арнсберг — настоящий поздний неандерталоид. Тогда, во-первых, вполне правдоподобно выглядит положение о том, что “классические” неандертальцы долее всего задержались в районах, наименее благоприятных для поселения или труднодоступных (Работа Howell C.E. 1957, о месте неандертальцев в эволюции человека и роль фактора изоляции в остановке эволюции) и, во-вторых, объясняет как исчезли неандерталоиды, так как о естественном вымирании последних не может быть и речи”.

Оборвем здесь цитирование текста Ю.Г. Решетова. Как сказано выше, отдельные утверждения Ю.Г. Решетова остаются целиком на его ответственности, но приведенная выдержка во всяком случае свидетельствует о крушении традиционного и достаточно наивного с точки зрения биологической науки представления: после возникновения нового вида — человека современного физического типа (Homo sapiens), предшествующий вид якобы в сравнительно короткое время вымер, исчез с лица земли, в течение уже десятков тысячелетий “не было ни групп людей, ни отдельных особей, которые характеризовались бы признаками неандертальского вида” (Дебец Г.Ф. Ответ читателю // Вопросы истории. М., 1962, №7, с. 213). Это бездоказательное утверждение противоречит и давно известным антропологическим фактам, но отбрасываемым с поистине догматическим упорством. Так, антропологи создали понятие “ложные неандертальцы” и охватывают им все не укладывающиеся в схему факты. Кости “ложных неандертальцев”, то есть относящихся к “неподходящим” геологическим и археологическим эпохам, известны в значительном числе уже давно, но почти не изучаются, игнорируются. Об них лишь кратко упоминают Вирхов, Клач, Соллас, Кеннингем, Вейнерт, Мартин и многие другие. Известный польский антрополог К. Столыгво в 1902 г. и в ряде последующих работ (1907, 1913, 1927) описал череп из скифского погребения близ Новоселки с резко выраженными надбровными дугами и убегающим лбом, тщетно этот авторитетный ученый доказывал тождественность этих надбровных дуг с надглазничным валиком, характерным для неандертальца, как и указывал на наличие других признаков, приближающих новоселковекий череп к неандертальскому, — ему даже не считали нужным возражать. В 1935 г. М.А. Миллер в раскопках слоя эпохи неолита (6 – 7 тысяч лет до наших дней) на Ингренском полуострове в Поднепровье нашел скелет, резко морфологически отличающийся от скелета современного человека: череп “длинноголовый, с низким убегающим назад лбом, резко выраженными надбровными дугами и заметным прогнатизмом”; по утверждению М.А. Миллера, для черепа характерен именно комплекс резко выраженных морфологических особенностей неандерталоидного порядка (Цит. по: Лунин Б.В. К вопросу о действительном возрасте “подкумского человека” // Советская археология. М., 1937, №4, с. 84 – 85). Этот череп (хранящийся в Днепропетровском музее) или какой-то другой из Приднепровья осматривал археолог Б.В. Лунин, который в личном письме к автору этих строк от 20 мая 1962 г. пишет: “Я не специалист антрополог, но первое впечатление: неандерталец и все! Даже если бы специалисты-антропологи уточнили это первое впечатление — от неандерталоидности отдельных черт этих черепов не уйти никуда”. Выше уже упоминались черепа Подкумок, Моздок I и другие, которые некоторые антропологи решились признать неандерталоидными только благодаря счастливой для науки ошибке геолога Ренгартена, допустившего, что подкумский череп лежал в делювиальных глинах на слое галечника. В действительности для решения всех этих загадок надо допустить совсем другое: что на определенном этапе истории родового строя люди подчас хоронили полу-прирученных диких реликтовых гоминоидов с тем же погребальным ритуалом (в качестве воображаемых родовых предков) как и действительных предков — почетных сородичей.

Итак, либо собственно палеоантропы, либо плоды их метизации могут быть документированы сейчас не только вплоть до VIII – VI тысячелетий до н.э., но и еще позже — до первых веков н.э. А ведь древнейшие описания и упоминания диких волосатых человекоподобных существ, аналогичных “снежному человеку”, находятся в ассиро-вавилонском эпосе о Гильгамеше, в Ведах и Зенд-Авесте, в Ветхом Завете, то есть в текстах, восходящих не менее, как к IV тысячелетию до н.э., затем в индийской “Рамайане” (Tchernine O. Op. cit., Ch. IV: Raksha in The Hamayana), и далее в позднейших памятниках народного творчества. Таким образом можно считать, что практически цепь знаний не прерывается от палеоантропологических до первых письменных свидетельств и тянется далее (как мы видели в других главах) вплоть до наших дней.

Таким образом, идея о чрезвычайно долгом одновременном существовании на земле палеоантропов и неоантропов, причем хронологические рамки этой эпохи сосуществования современная наука имеет тенденцию все более раздвигать, играет огромную роль для нашей темы.

Наконец, рассмотрим тенденцию современной антропологии видеть в истории неандертальцев не прямую линию, ведущую от наиболее примитивных форм к постепенной сапиентации, а борьбу двух тенденций — бестиализации и сапиентации. Все это движение мысли порождено, как известно, тем, что хронологически древние формы неандертальцев, в том числе штейнгеймского типа, имеют “обобщенный” характер, т.е. содержат в себе, наряду о чисто неандертальскими, черты, в той или иной мере сближающие их с Homo sapiens . Напротив, гораздо более поздние “классические неандертальцы” Западной Европы (шапелльцы) не имеют этих сапиентных черт. Согласно мнению ряда авторов (В.П. Якимов и др.), они представляют как бы картину однобокого усиления и увеличения примитивных питекоидных, т.е. в сущности животных, а не человеческих черт, сближающих этот исходный прототип с предками — архантропами. Скелет, череп, мозг “классического неандертальца” представляют картину простого увеличения соответствующих черт строения питекантропов-синантропов, без перестройки, без преобразования, в том числе структуры мозга. Эти фактические современники неоантропов (Homo sapiens ) более бестиальны, т.е. дальше отстоят от человека, чем их предки. Таким образом, шапелльцы — специализированная форма, оставшаяся в стороне и отставшая от тех, которые шли противоположным путем, т.е. теряя примитивные, питекоидные признаки и закрепляя сапиентные, человеческие. Кроме шапелльцев, примерами бестиализации могут служить (хотя и с сохранением некоторых сапиентных признаков) родезиец, нгандонец.

Эта намечающаяся новая концепция становления Homo sapiens путем поляризации исходной “обобщенной” формы (произошедшей непосредственно из архантропов) сулит очень богатые перспективы для теории антропогенеза. Навряд ли объяснение этих явлений бестиализации некоторых ветвей сведется к указанию на тяжелые климатические условия, в которых они оказались в ледниковый период, в отличие от тех, которые находились в благоприятных условиях Средиземноморья и Ближнего Востока. Не обойдется дело и ссылкой на то, что их “регресс” был вызван изоляцией их ледниками и морями от основных популяций неандертальцев. Тут, по-видимому, имело место какое-то взаимное, отталкивание этих двух разновидностей, которые, образно говоря, как бы вылупились друг из друга и чем дальше, тем больше отталкивались и очищались друг от друга. Можно представить себе что-то вроде искусственного отбора, хотя и совершенно неосознанного: особи с преобладанием одной группы признаков отбрасывали из своей среды, а может быть и умерщвляли особей, так сказать, с противоположным знаком. Это еще не было борьбой разумных людей с животными, процесс носил сначала чисто биологический характер и его механизм подлежит исследованию. Но сравнительно быстро это были уже две разновидности, затем два подвида, из которых сапиентный оттеснял на все более далекую периферию бестиальный подвид — примитивных палеоантропов. Возможно, не раз проявлялись и обратные тенденции, скрещивание, но все же поляризация оказывалась более сильной тенденцией, и два подвида стали наконец двумя видами.

В качестве последних проявлений истории антогонизма этих двух видов мы и рассматриваем стремительное сокращение ареала реликтового гоминоида по мере раздвижения ареала человека с его культурой. Итак, ход рассуждения приводит нас, как к наиболее вероятному, к выводу, что неандертальцы еще не вымерли. Палеоантропы сопутствовали всей истории неоантропов, как их собственная тень. Но это было углубляющееся раздвоение, дивергенция. Реликтовые палеоантропы не просто задержались на той стадии развития, от которой отшнуровалась линия развития неоантропов. У реликтовых палеоантропов мы уже не видим того умения изготовлять и использовать каменные и иные орудия (как и знакомства с огнем), которое наблюдалось у ископаемых гоминид нижнего и среднего плейстоцена. Мы видим в этом раздвоении четкое подтверждение трудовой теории антропогенеза, выдвинутой Энгельсом. Одни гоминиды шли по пути труда, — они стали людьми, у них возникло общество, как и общение с помощью членораздельной речи.

Другие не шли по пути труда, — они и не застыли в своем развитии, а понемногу утрачивали даже те зачаточные предпосылки труда, которыми обладали их предки. В процессе дивергенции оба полюса все более удалялись друг от друга, все, что было между ними промежуточного, вымывалось, исчезало. Неоантропы все быстрее и быстрее поднимались от мустье к верхнему палеолиту, мезолиту, неолиту, металлу. Одновременно развивались формы их общественной жизни. В это же время реликтовые палеоантропы все реже и несовершеннее изготовляли единичные орудия нижне– и средне-палеолитического облика и развивались как животные.

Если и те, и другие развились из общей исходной формы (может быть типа Штейнгейм), то у одних труд и общество победили животное начало, у других — наоборот. Если у гоминида типа Штейнгейм изготовление и использование примитивных орудий и было инстинктом, то все же требовавшим вдобавок научения, показа. Следовательно, особи обладали этими навыками в разной степени, можно оказать, от ноля до единицы. Дивергенция и выразилась в том, что все, лежащее между нолем и единицей, было постепенно вымыто. Иными словами, те палеоантропы, которые в той или иной мере умели изготовлять и использовать орудия, имели сколько-нибудь устойчивые трудовые навыки, на протяжении десятков тысяч лет ассимилировались неоантропами. При этом последующие поколения должны были все более утрачивать морфологические отличия. Остальные палеоантропы должны были отселяться в иные экологические условия, наименее привлекавшие неоантропов. Так постепенно из числа палеоантропов сохранились, не подверглись ассимиляции, те особи, которые хуже других умели пользоваться орудиями, мало обученные, в пределе — необученные, среди них инстинкт, лежавший в основе обучаемости, в силу его неподкрепления слабел из поколения в поколение. Они выживали путем чисто животной, но очень пластичной приспособляемости к экологическим условиям. Чем дальше, тем более из неандерталоидов оставались на свете лишь такие, не ассимилированные людьми, т.е. лишь самая крайняя, нулевая по признаку изготовления и использования орудий группа неандерталоидов. Не только на отдельных особей, но из целых популяций таких неандерталоидов и сформировался на протяжении многих тысячелетий вид Homo troglodytes L.

Если происходила ассимиляция тex палеоантропов, которые изготовляли и употребляли орудия, с быстро развивавшимися общественными людьми — “кроманьонцами” и их потомками, то очевидно нельзя исключить ассимиляцию другой части палеоантропов с реликтами археоантропов (обезьянолюдей) и даже прегоминид вроде австралопитековых и т.п. Ведь синхронность (“сосуществование”) и этих уровней антропогенеза ныне вполне доказана. Возможность таких скрещиваний части палеоантропов с низшими эволюционными формами способна много объяснить в полиморфности изучаемого нами вида реликтовых гоминоидов (П.П. Смолин).

Таким образом, речь уже идет о “бестиализации” части палеоантропов в двух смыслах — не только физической, но и функциональной. По ископаемым остаткам физическая (морфологическая) бестиализация обнаруживается раньше: у неандертальцев, остатки которых связаны с развитым “мустьерским” инвентарем, подчас наблюдается усиление тех имевшихся у исходных, обобщенных форм признаков, которые более или менее общи с обезьянолюдьми, — эти признаки как бы обособляются по контрасту от других признаков, тоже имевшихся у исходных, обобщенных форм палеоантропов, но усиливающихся у другой ветви “мустьерцев”, преобразующихся затем в неоантропов. Но это морфологическое раздвоение единого корня на две полярные ветви — не самое главное. Редукция у части палеоантропов пользования орудиями должна была поставить их в новые отношения с природой. Само их физическое строение и развитие оказалось в возросшей зависимости от природных условий. Так, на “снежном человеке” мы, по-видимому, наблюдаем весьма резкое проявление давно установленного зоологами закона природы: животные одного и того же вида достигают самых крупных размеров в северных, холодных местах своего обитания, тогда как на юге, в странах теплого климата, водятся мелкие разновидности. Достаточно сопоставить сведения о гигантах — “саскватчах” из Северной Америки со сведениями о пигмеях — “агогве” из Центральной Африки, чтобы представить себе всю огромную шкалу физической перестройки реликтовых гоминид на этой кривой от приполярья до тропиков. Ту же закономерность, очевидно, мы наблюдаем и в высокогорных районах Азии, где места, граничащие с ледниками и вечными снегами, могут оказывать на организм такое же воздействие, как и северные области обитания, и откуда, действительно, поступают сведения об особях или популяциях особенно крупных размеров. Эти вариации размеров неотделимы от вариаций многих других черт морфологии. Мы описывали выше широкую амплитуду морфологических вариаций: тут можно встретить формы, кое в чем тяготеющие к австралопитекам, может быть, к гигантопитекам, к питекантропам, к различным типам неандерталоидов, включая “прогрессивные” полу-сапиентные варианты. Вся эта пестрота лишь показывает, в какой степени палеоантропы в процессе бестиализации оказались под воздействием местных природных условий и потока биологических случайностей. Но все индивидуальные, популяционные, географические вариации объединяет единая граница, исторически все более углублявшаяся, — граница и антагонизм между всеми ними вместе и порознь взятыми и вооруженными трудом и речью людьми — неоантропами.

Иными словами, реликтовых палеоантропов, при всем их многообразии, мы рассматриваем как единый вид. К аргументам, приведенным в гл. 11, добавим здесь, что о том же свидетельствует и реконструируемая постепенно единая картина расселения по земле этих существ. Картина эта может быть определена принятым в антропологии понятием моноцеатризм. Единая схема расселения, вытекающая из совокупности рассмотренных данных (включая картирование современных. сведений, исторических свидетельств, древнего эпоса), подразумевает расселение единого вида, исключает идею нескольких видов. Хронологически эта единая схема расселения охватывает верхний плейстоцен и голоцен, иначе говоря — “историческое время”, ибо это время существования и развития на земле современного человека (неоантропа).

Последний, таким образом, согласно изложенному взгляду, не “встретил” этого высшего примата во вновь заселяемых землях, и не сосуществовал с ним равнодушно по всей эйкумене с древнейших времен до недавнего времени, — человек развивался и расселялся отталкивая и оттесняя от себя это “зло”. Расселяясь по земле, люди заставляли там самым отходить палеоантропов в соседние незанятые людьми районы. Люди расселялись по великим рекам, палеоантропы тем самым были принуждены расселяться преимущественно по великим междуречьям, то есть по водоразделам. Люди оттеснили палеоантропов на края эйкумены, в том числе на крайний север, а освоив крайний северо-восток Азии толкнули палеоантропов к перемещению на Американский материк. Подчас палеоантропы оказывались зажатыми между двумя сдвинувшимися “краями эйкумены” — между двумя потоками расселения людей. Так, не одними биогеографичеокими факторами, но и историей людей определились основные линии распространения по земле и реликтового обитания “ночного (снежного) человека”. По крайней мере так можно построить достаточно непротиворечивую и цельную рабочую схему.

Эта идея антропогенеза через поляризацию, которая представляется мне столь плодотворной, глубоко отлична от идеи гаммы или шкалы эволюционных ступеней, постепенно ведущих от обезьяны к современному человеку. Представление об этой простой лестнице долго владело умами дарвинистов. Но его же косвенным плодом оказались глубоко враждебные научной истине попытки деления живущих на земле людей на эволюционно высших и низших.

Тут я подошел к самому глубокому разногласию, разделяющему меня с А. Сэндерсоном. В главах 16 и 17 его книги есть положения, которые я считаю долгом решительно отвергнуть. Обиднее всего, что к ним автора привел отнюдь не какой-либо злостный расизм. Напротив, автор подчеркивает, что, по его мнению, три большие расы людей отнюдь не отличаются друг от друга духовными способностями. Им руководит естественнонаучный эволюционизм, ему кажется, что благодаря “снежному человеку” он имеет, наконец, возможность перечислить все звенья, протянутые природой между обезьяной и человеком, и тем самым опровергнуть, наконец, догмат о сотворении человека по образу бога, показать, кому надо верить: Священному Писанию или Дарвину. Но так или иначе, движимый эволюционизмом, А. Сэндерсон впал в глубокие ошибки. С одной стороны, как мы уже знаем, он разделил данные о “снежном человеке” на четыре группы по признаку все большего отдаления от человека, причем одной из них, прото-пигмеям, приписал отнюдь не животное свойство: пользование хотя бы самой примитивной формой языка. С другой стороны, живущих на земле людей А. Сэндерсон тоже разделил на две неравные группы, выделив среди них наряду с тремя равноценными большими расами три малые “примитивные расы”, “суб-людей”, а именно: австралийцев, бушменов и пигмеев. Он утверждает к вящей славе эволюционизма, что “нет резкой грани между настоящими людьми и суб-людьми”, что “мы даже не знаем, где кончается суб-человек и начинается человек”. Шкала от человека к обезьяне получилась действительно “скользящая”, но оскорбляющая целые народы.

В противовес этому я должен повторить то представление о Homo sapiens, которое является азбучным для каждого советского антрополога. Есть “род человеческий”, “вид человеческий”, в котором нет никаких подвидов и разновидностей. Все народы на земле являются одинаково древними, так как произошли от единого предкового вида, в единой, хоть и широкой, географической области (монофилизм, моноцентризм). Можно ли обнаружить в физической организации ныне живущих людей те или иные признаки “суб-людей”, то есть палеоантропов? Можно, но эти индивидуальные или популяционные атавизмы, будь то неандерталоидные или даже куда более древние, например, рудиментарный хвост, не бывают доминирующими, ничего не меняют в главном, что характеризует и отличает человека в его морфологии и психических способностях. Различия между расами касаются лишь совершенно второстепенных соматических оттенков. Нет никаких “переходных” типов людей от Homo sapiens к чему либо другому. Между прочим, все живущие на земле люди имеют язык, владеют членораздельной речью, а ни одно животное, включая реликтового гоминоида, не имеет никакого примитивного языка.

В противоположность А. Сэндерсону, я не думаю, что открытие реликтового гоминоида уже само разрешает проблему перехода от животного к человеку. Скорее оно снова ставит эту проблему, причем вплотную, непосредственно. Решение же будет найдено другими открытиями, которые неизбежно последуют.

Кстати, поскольку мы заговорили о происхождении членораздельной речи, о “второй сигнальной системе”, дальнейшие исследования реликтового гоминоида в фазе размежевания с ним неоантропа сулят великие научные перспективы. Не является ли в этой проблеме недостающий звеном стадия односторонней речи? Ведь если даже собака может давать дифференцированную реакцию на 60 – 80 различных речевых сигналов, ничего не “отвечая”, то как же велики возможности такого воздействия на высокоразвитого бессловесного гоминида! Придет час, и в лабораториях или природных условиях будут осуществлены великолепные опыты над палеоантропом, стоящим у порога “второй сигнальной системы”.

Я не хотел бы все-таки считать вопрос об идентификации “снежного человека” с палеоантропом (неандертальцем) решенным вопросом. Пусть сказанное выше будет принято только как размышление вслух. Слишком еще много нового и неизвестного во всей этой проблеме. К тому же отнюдь не своевременно было бы нейтрализовать общность многих наших аргументов со сторонниками “антропоидной” версии. Мы являемся научными союзниками против всех, кто отрицает самую реальность “снежного человека”. Мы, например, союзники в том, что привлекаем внимание научных кругов к биогеографической основе распространения “снежного человека”. Обе версии считают “снежного человека” животным, то есть объектом зоологии, и поэтому рассматривают его в тесной связи с проблемой его биотопов, ищут его базу в природной среде. Правда, при этом “гоминидная” версия делает акцент на том, что он — эврибионт, даже убиквист, а “антропоидная” версия принуждена жестче связывать его с животной и даже с растительной средой (что не оказывается удачным!). Но до известных пределов между обеими версиями все же налицо общность биогеографического метода.

0|1|2|3|4|5|6|7|8|9|10|11|