Борис Федорович Поршнев Современное состояние вопроса о реликтовых гоминоидах

Итак, даже при большой осторожности этих начальных анатомических заключений кисть из Пангбоче следует признать примитивной, то есть принадлежащей не современному человеку, но и не какому-либо из известных антропоидов, а высшему примату семейства Hominidae. При этом экспертизы, которым мы выше следовали, имели несколько одностороннюю направленность: они фиксировали отклонения пангбочской кисти от кисти современного человека в сторону антропоморфных обезьян, это и естественно, так как перед анатомами стояла прежде всего задача определить в ней наличие и удельный вес обезьяньих и человеческих признаков. Однако, раз теперь начинает определяться ее таксономическое место, дальше надлежит учесть, что, например, по мнению Г.А. Бонч-Осмоловского, у киик-кобинца, как и вообще у неандертальцев, еще больше отклонений от человеческих пределов как раз в противоположную сторону. Наличие их тоже придется проверить на пангбочской кисти.

Для намечающегося ответа на вопрос о систематическом положении того живого существа, от которого осталась пангбочская кисть, немаловажное дополнительное значение имеет и тот факт, что эта кисть имела на тыльной стороне волосяной покров бурого цвета (ИМ, II, №50). Исследование образцов волос, произведенное Дж. Агоджино, не обнаружило их близости с волосами каких-либо из современных обезьян, в том числе антропоидов, и скорее показывает их близость к человеческим, — по крайней мере по картине радиального среза; произвести же надежное сравнение сдавленных клеточных структур волос с кисти из Пангбоче с другими образцами оказалось невозможным (ИМ. IV. №127).

Таким образом, уже на основанию данных 1958 – 1959 гг. мог быть сделан неоспоримый вывод: не далее, как 300 – 400 лет назад на земле еще сохранялось не менее одной особи вида, который принадлежит к семейству Hominidae и отклоняется от Homo sapiens в примитивную, питекоидную сторону (не говоря об отклонениях и в другую, специализированную сторону) не менее, чем палеоантропы, то есть неандертальцы в широком смысле. Ламы приписывают эту кисть “йе-ти”, встречающимся еще и в наши дни, и у нас нет никаких причин отбрасывать эту аттрибуцию как ложную.

Обратимся к фотографиям пангбочской кисти, снятым Теидзо Огава в 1960 году.

Кисть на этих фотографиях в общем скелетирована полнее, чем на предыдущих. В межпястных промежутках видно, что высохшие мягкие ткани сохранились с ладонной стороны. Как и на предыдущих фотографиях, третий палец покрыт высохшей кожей. Трудно объяснить, как получилось, что на этих фотографиях мы не видим пястно-запястных сочленений: они закрыты высохшими мягкими тканями; это непонятное обстоятельство заставляло даже предполагать, что перед нами фотография какой-то второй кисти (“Пангбоче II”), пока эта гипотеза окончательно не отпала; остается допустить, что при реставрации кисти Питер Бирн каким-то образом несколько подтянул вверх (в дистальном направлении) кожу и ткани на тыльной стороне запястья. На новых фотографиях мы видим пятый палец, полностью отсутствовавший на предыдущих. Но на них отсутствует, как и на предыдущих, IV палец, обрубленный по основной фаланге наискось. Даже небольшой отщепившийся кусочек кости или ткани у этого среза IV пальца тождествен на прежних и новых фотографиях. Возможно, что отрубание этого четвертого пальца имело какое-то ритуальное значение, что и воспрепятствовало его “реставрации” Питером Бирпом. Представляется почти бесспорным, что с нанесением этого косого рубящего удара на уровне проксималъной трети основной фаланги IV пальца связаны и расположенные как раз по той же косой линии повреждения, заметные в средней части диафиза основной фаланги III пальца и в дистальной половине диафиза основной фаланги У пальца. Это наблюдение служит аргументом в пользу мнения, что основные фаланги не только III, но и V пальца на фотографиях Теидзо Огава являются подлинными, то есть что основная фаланга V пальца на фотографиях Питера Бирна отсутствовала только потому, что она была отчленена, но она все же хранилась где-то вместе с кистью или по крайней мере там же в монастыре Пангбоче при “реставрации” была прикреплена на свое место. Следует отметить также, что если IV палец отделен не по суставу, а грубо обрублен, то в луче-запястном суставе кисть вычленена весьма аккуратно. Отчетливо видны проволочные скрепки в пястно-фаланговых и межфаланговых суставах; скрыта от наблюдения столь необычайная головка (суставной блок) основной фаланги II пальца, так как к этой фаланге прикреплена теперь следующая, средняя фаланга, причем суставные поверхности сочленяются друг с другом, по-видимому, нормально. Концевая фаланга II пальца и две дистальные фаланги V пальца отличаются от других костей цветом костной поверхности, причем настолько контрастно, что это служит важным аргументом за признание их искусственным дополнением, сделанным при реставрации и скреплении кисти.

Пожалуй, самым важным отличием новых фотографий от предыдущих является то, что здесь весь первый луч (то есть и пястная и фаланги) скелетирован, освобожден от мумифицированных покровов. Если подлинность обеих фаланг пальца нельзя считать неоспоримой (хотя вероятность велика), то обнаженность пястной сама по себе открывает большие новые возможности для наших знаний.

При первом же ознакомлении с новыми фотографиями становится очевидной массивность всех пястных костей. Теперь этот общий признак пясти еще нагляднее, чем на прежних фотографиях. Он довольно выразительно свидетельствует, что кисть принадлежит не современному человеку, а какой-то его предковой, примитивной форме. Авторы, описывавшие кисти неандертальцев (Фрепон и Лоэст, Буль, Саразин, Бонч-Осмоловский, Алексеев и др.), неизменно подчеркивали этот признак пястных костей: они “массивные и коренастые” по сравнению с пястными костями среднего Homo sapiens .

Обобщая данные по пясти неандертальцев, Бонч-Осмоловский писал, что дистальная дуга пясти (линия пястно-фалаговых суставов) у неандертальцев менее выпуклая, чем у современного человека, и служит, более ровной, то есть более выпрямленной базой для посадки пальцев (Бонч-Осмоловский Г.А. Кисть ископаемого человека из грота Киик-Коба // Палеолит Крыма, 1941, в. II, с. 86). И этот признак налицо на новых фотографиях пангбочской кисти.

Обратимся к первой пястной. В ее конфигурации мы обнаруживаем важные особенности. К их числу относится массивное строение дистального отдела (головки) и сильно выступающее своеобразное костное образование у головки с радиально-ладонной стороны. О чем говорит эта особенность? Этот костный выступ несомненно свидетельствует о прикреплении особенно сильной мышцы. Представляется возможным определить эволюционную дистанцию между ним и строением первой пястной современного человека: у последнего место прикрепления m.opponens pollicis отмечено шероховатостью по радиальному краю первой, пястной, более отчетливой в дистальной части тела этой кости; лишь в сравнительно редких случаях, говорит Бонч-Осмоловский, на очень мощных костях современного человека, радиальный край тела покрыт грубой шероховатостью, напоминающей настоящий гребень, но все же структурно не отделенный от тела, напротив, у неандертальцев — это настоящий мощный и отделенный от тела углублением гребень, но расположенный только в дистальной части тела пястной и круто наростающий к уровню головки (Ibidem, с. 70-71). Наконец, на первой пястной “парантропа крупнозубого” гребень еще сильнее локализован на уровне головки и напоминает тот выступающий костный нарост, который мы видим на соответствующей метакарпалии пангбочской кисти (В.П. Якимов). Здесь, на пангбочской кисти, мы видим клювовидный выступ (а на одной из фотографий, при немного более благоприятном ракурсе, два клювовидных выступа), но не видим самого гребня, может быть потому, что последний расположен несколько более с ладонной стороны, не видимой на фотографиях. На рисунке кисти с ладонной стороны (А. Валлуа) гребень виден отлично. Сказанное позволяет предположительно реконструировать эволюцию особенностей прикрепления m.орроnеnа pollicis на первой метакарпалии от парантропа до современного человека: наиболее архаично прикрепление его на уровне головки (дистального эпифиза) о помощью специального мощного костного образования или выступа, позже, у неандертальцев, наблюдается распространение его на дистальную часть тела метакарпалии в форме мощного гребня, наконец, гребень уступает место распространяющейся на все тело метакарпалии шероховатости. При этом у шимпанзе и оранга этот гребень вообще почти отсутствует, у гориллы встречается слабо выраженный (Ibidem, с.71), следовательно, речь идет об эволюции достаточно специфичного для гоминид приспособления, связанного с общей эволюцией их кисти. К какой же ступени надо отнести пангбочскую кисть по этому признаку? Было бы опрометчиво по сходству выступа отождествить ее с кистью парантропа крупнозубого; как сказано, гребень на большинстве наших фотографий пангбочской кисти просто не попадает в поле зрения, а размер и форма выступа на уровне головки в наиболее примитивной из неандертальских кистей — в кисти киик-кобинца — нам не известны из-за повреждения этого гребня как раз на уровне головки, так что мы знаем только, что в сохранившейся части, несколько ниже головки, он отходит от края тела не менее чем на 4 мм, то есть больше, чем в таком же месте у шапелльского неандертальца (Ibidem.), у которого выступ этого гребня на уровне головки достигает 5 мм (Sarasin F., Zeitschrift f. Morph. und Anthr., 1932, В. ХХХ, H. 1/2, S. 273). Таким образом, мы можем только утверждать, что рассматриваемый выступ на первой пястной из Пангбоче выражен сильнее, чем у “классического” неандертальца, но не можем исключить наличия такого архаичного признака у любых неандертальцев.

Этот клювовидный выступ на головке первой пястной пангбочской кисти привлекает наше повышенное внимание потому, что он имеет прямое отношение к спорам о гипотезе Г.А. Бонч-Осмоловского о слабой противопоставляемости первого пальца у филогенетических предков современного человека. Как известно, Бонч-Осмоловский исходил в основном из особенностей пястно-запястного сустава первого луча у киик-кобинца. На фотографиях пангбочской кисти мы лишены возможности наблюдать суставную площадку. Однако, судя по фотографиям, можно допустить, что первый луч здесь несколько меньше противопоставлен, чем у современного человека. Но это вовсе не исключает его большой силы и относительной подвижности, на чем и делают акцент критики выводов Бонч-Осмоловского. С.А. Семенов и другие авторы, писавшие о кисти киик-кобинского неандертальца, подчеркивали, что у него дистальная головка первой пястной кости имеет вид массивной шапки с мощными, нависающими на диафиз гребнями, указывающими на исключительно сильную мускулатуру большого пальца. Иными словами, ограниченная подвижность проксимального сустава первой пястной кости у наиболее отдаленных предков современного человека в ряду гоминид, по-видимому, компенсировалась наибольшей силой m.opponens pollicis и прикреплением его наиболее дистально на этой кости с помощью рассмотренного костного образования и, напротив, изменение характера прикрепления и силы этого мускула у современного человека компенсировано “усовершенствованием” суставной площадки проксимального эпифиза.

О мощном развитии мускулов большого пальца свидетельствует также большой изгиб пястной кости с ладонной стороны (то же относится и к основной фаланге первого пальца), весьма напоминающий соответствующий изгиб первой пястной кости киик-кобинца. По поводу глубины этого изгиба у киик-кобинца Бонч-Осмоловский писал: отчетливо вырисовывается, что по крутизне дуги киик-кюбинец превосходит все остальные привлеченные для сравнения кости: после него следует неандерталец (шапеллец), затем горилла, современный человек, шимпанзе и в конце ряда — оранг (Бонч-Осмоловский Г.А. Op. cit., с. 73). Значительная глубина этого изгиба на пангбочской кисти служит признаком, сближающим ее с кистью киик-кобинца и шапелльца, то есть с неандертальскими кистями. Что касается изогнутости первой пястной с тыльной стороны, то, по Бонч-Осмоловскому, несмотря на большие вариации, в общем у человека (современного) в большинстве случаев тыльная поверхность первой пястной сильно изогнута или хотя бы в известной мере изогнута: у антропоморфных обезьян (оранга, шимпанзе, гориллы) тыльная поверхность часто бывает совсем прямая, у киик-кобинского неандертальца изогнутость тела пястной первой кости совершенно отсутствует, у шапелльского неандертальца — едва уловима на репродукции (Ibidem, с. 73). Как легко видеть по фотографии, первая пястная пангбочской кисти по этому признаку опять-таки может быть сближена о киик-кобинской и шапелльской. Наконец, что бы не возвращаться еще раз к вопросу об изогнутости пястных, отметим, что IV пястная на пангбочской кисти, суда по фотографиям, как и IV пястная киик-кобийца, имеет едва намеченную изогнутость с тыльной стороны в отличие от отчетливо выраженной изогнутости у современного человека и еще более выраженной у антропоморфов (Ibidem, с. 85). Таким образом, характер изогнутости пястных костей на пангбочской кисти однороден с таковым у неандертальцев.

Перейдем к самому важному отличительному признаку первой пястной кости пангбочской кисти, который имеет едва ли не решающее диагностическое значение при сравнении последней с известными ископаемыми кистями неандертальцев. Всеми специалистами, изучавшими кисти неандертальцев (Булем, Саразином, Бонч-Осмоловским, Паттом) (Patte E. Les nйanderthaliens (Anatomie, physiologie, comparalson), Paris, 1955) отмечен странный признак, характерный по крайней мере для трех кистей из Феррасси, одной из Сен-Шапелль и одной из Киик-Коба, словом, для всех кистей неандертальца, где есть возможность относительного соизмерения первой пястной кости с какими-либо другими костями конечностей: первая пястная у неандертальцев слегка укорочена сравнительно с современным человеком (что отнюдь не исключает вывода об общей удлиненности пясти). Этот факт небольшой, но несомненной укороченности первой пястной у всех неандертальцев твердо установлен, не подлежит дискуссии (Бонч-Осмоловский Г.А. Op. cit., с. 69 – 70). А вот экспертиза по пангбочской кисти известного советского анатома проф. Л.П. Астанина, который как раз не вспомиил об этой особенности неандертальцев, так что нельзя даже заподозрить невольного влияния на его измерения каких-либо палеоантропологических реминисценций. Л.П. Астанин, на основе сопоставления данных из своей докторской диссертации “Скелет кисти приматов и человека” (Ленинград, 1950) и измерений, сделанных им на кисти из Пангбоче, пришел к выводу, что пропорции I луча у этой кисти доданы иметь большой теоретический интерес для антропологии. Как показали измерения, сделанные им на снимках, первая пястная кость здесь является укороченной:

Индекс I: длина I пястной кости в % от длины II пястной кости

Современный человек 69,8

Пангбоче 62,6

Горилла 55,2

Оранг-утан 48,6

Шимпанзе 47,0

По значению данного индекса, — пишет Л.П. Астанин в своем заключении, — Пангбоче стоит как раз посредине между человеком и гориллой (Астанин Л.П. Скелет, кисти из Пангбоче (к вопросу о возможном существовании “снежного человека”) // Некоторые вопросы морфологии (Ученые записки Ставропольского государственного медицинского института). Ставрополь, 1962). Правда, некоторые другие анатомы, любезно давшие свои соображения о фотоснимках кисти из Пангбоче, делают к этому индексу осторожные оговорки: “первая пястная может быть смещена проксимально, а истинную границу проксимального конца II пястной разглядеть невозможно”, однако другие эксперты отмечают, что для первой оговорки нет достаточных анатомических оснований, вторая тоже не убедительна, поскольку граница II пястной на снимках достаточно очевидна. Наши проверки первых двух цифр привели к тем же результатам, как и у Л.П. Астанина.

Во всяком случае сам Л.П. Астанин подчеркивает, что причины укороченности первой пястной кости у гориллы и у Пангбоче совершенно различна: у гориллы I пястная кость укорочена потому, что весь первый луч у нее несколько редуцирован, причем палец укорочен еще сильнее, чем пястная кость, что же касается Пангбоче, то в ней I пястная кость укорочена не только по отношению ко II пястной кости, но и по отношению к длине I пальца. Правда, соответствующие измерения Л.П. Астанина затрагивают уже и те кости I луча, которые, как сказано выше, в настоящий момент нельзя безововорочно считать подлинными, но подлинность их настолько вероятна, что безусловно следует привести и этот дополнительный, отнюдь не peшающий, аргумент Л.П. Астанина в пользу укороченности первой пястной:

Индекс II: длина I пальца в % от длины I пястной кости

Современный человек 110

Пангбоче 120

Горилла 96

Кроме столь важного для выводов факта укороченности первой пястной кости на кисти из Пангбоче, отметим другие особенности первого луча, еще раз оговорив не абсолютную достоверность костей пальца, то есть фаланг.

Весь первый луч кисти из Пангбоче отличается массивностью. Основная фаланга первого пальца имеет не типично для современного человека расширенный дистальный эпифиз (головку). Мало вероятно, чтобы эта особенность объяснялась тем, что в мумифицированных мягких тканях здесь, в дистальной головке, сохранились включенные сесамовидные косточки. Заметим, что эта же особенность в известной мере наблюдается и на фотографиях, сделанных в 1958 г. с ладонной стороны: основная фаланга большого пальца кажется неестественно толстой в дистальной части. Ногтевая фаланга I пальца по своей форме явно отклоняется от человеческой: в дистальной части она имеет заметное лопатообразное расширение. Последнее, несомненно, служило опорой для очень крупного грубого ногтя. Из сопоставления с фотографиями 1958 г. можно сделать заключение, что ногтевая фаланга I пальца в дистальной части хотя и широкая, но плоская. Это удивительно близко напоминает особенности концевых фаланга неандертальца из Киик-Коба, на основе которых Бонч-Осмоловский предполагает наличие у него чудовищных ногтей. Проф. Л.П. Астанин предлагает объяснить массивность и укороченность концевой фаланги I пальца тем, что этот палец мог максимально использоваться для выкапывания корней: “понятно, что коротким и толстым первым пальцем легче ковырять землю, чем длинными и тонким вторым пальцем”. Что же касается укороченности первой пястной, то Л.П. Астанин, сопоставляя кисть из Пангбоче с данными по некоторым видам обезьян, высказывает предположение, что эта кисть выполняла сильные движения обхватывания, однако это заключение покажется преждевременным, если поставить вопрос в филогенетическую плоскость: что предшествовало данной форме?

О II пальце кисти из Пангбоче стоит говорить лишь очень кратко, поскольку ее концевая фаланга возможно не подлинная. Но все же это не могло радикально сказаться на очень любопытных результатах измерений, полученных Л.П. Астаниным. А именно, оказалось, что относительная длина II пальца превышает таковую и у современного человека и у антропоидов:

Индекс III; длина II пальца в % от длины II пястной кости

Шимпанзе 116

Горилла 117

Современный человек 118

Оранг-утан 124

Гиббон 133

Пангбоче 145

При этом выяснилось, что на кисти из Пангбоче удлинена как средняя фаланга, так и основная, подлинность которой вызывает наименьшие сомнения.

Есть одно косвенное обстоятельство, позволяющее считать, что в целом II палец на кисти из Пангбоче необычайно длинен: это его относительная длина по сравнению с III пальцем. Ведь III палец, покрытый кожей, безусловно подлинный. Он согнут. Соизмерение его длины со II пальцем очень затруднительно, но мы применили разные методики, использовав не только циркуль и нитку, но пытаясь воспроизвести на многих людях аналогичный ракурс II и III пальцев. Оказалось, что, в отличие от современного человека (и ряда других приматов), на кисти из Пангбоче III палец отнюдь не длиннее II пальца. Свидетельствует ли это в пользу искусственности такого непомерно удлиненного II пальца на кисти из Пангбоче? Или подобный признак свойствен и другим неандертальским кистям? К сожалению, при реконструкциях кистей из отдельных костей Буль, Бонч-Осмоловский и другие в данном отношении принимают за модель как раз кисть современного человека, то есть выдвигают проксимальный конец III пальца дальше соответствующих концов II и IV пальцев. Таким образом, вопрос пока остается без ответа.

Как мы видели, кроме дискуссионных и недостаточно выясненных признаков, остается довольно значительное число особенностей, отличающих кисть из Пангбоче от кисти современного человека и сближающих ее с кистью неандертальца. Остается важный вопрос: а не укладываются ли они в пределы вариаций кисти современного человека? По мнению Л.П. Астанина, при ответе на этот вопрос нужно принять во внимание .отмеченную еще А.И. Ярхо закономерность: отдельные признаки (размеры и форма костей) человеческой кисти варьируют в известной мере независимо друг от друга. Поэтому если данная кисть отклоняется от нормы по нескольким признакам, это имеет гораздо большее значение, чем если бы она отклонялась по одному признаку. “Как раз в случае Пангбоче это и наблюдается. По длине II пальца, укороченности I пястной кости, массивности других метакарпалий и некоторым другим признакам кисть из Пангбоче не походит на кисть современного человека. Если даже допустить, что каждый отдельный признак находится в пределах вариаций кисти современного человека (занимая крайнее положение), то та комбинация признаков, которая обнаруживается в кисти из Пангбоче, у современного человека, видимо, не может встретиться”. Этот вывод тем более неоспорим, что к перечисленным здесь Л.П. Астаниным особенностям кисти из Пангбоче должны быть прибавлены еще такие, как рассмотренное нами специфическое костное образование или гребень на первой пястной кости, относительная величина эпифизов сравнительно с телом пястных и фаланг, характер изогнутости первой и четвертой пястной костей. Вся эта совокупность неандерталоидных особенностей кисти из Пангбоче, по-видимому, отнюдь не коррелированных между собой или хотя бы в известной мере независимых друг от друга, дает право считать, что кисть из Пангбоче стоит вне возможных вариаций кисти современного человека.

Она отстоит от кисти современного человека не менее, чем кисть неандертальцев. Наиболее вероятно, что ее следует определить именно как неандертальскую или неандерталоидную. Правда, для сравнения с древнейшими ископаемыми гоминидами и прегоминидами остеологический материал по кисти руки слишком скуден: есть лишь незначительные фрагменты по парантропам и плезиантропу. Но не видно причин для того, чтобы ставить исследуемую кисть ниже неандертальских. Из восьми неандертальских местонахождений, где найдены кости, относящиеся к кисти руки — Спи, Крапина, Ла Кав, Субалинк Хёле, Ла Шапелль, Ла Феррасси , Кармел и Киик-Коба, полностью опубликованы только четыре последних. На основе совокупности этих палеоантропологических данных можно утверждать, что кисть на неандертальской стадии антропогенеза отличалась большой вариабильностью строения, причем кисть киик-кобинца не может быть без оговорок принята за эталон, более того, в некоторых отношениях она занимает крайнее положение среди неандертальских форм. Но все же определились уже некоторые параметры вариаций неандертальских форм. Кисть из Пангбоче вполне вписывается в эту группу, причем меньше признаков сближает ее с кистью из Ла Феррасси, больше — с кистями из Ла Шапелль и Киик-Коба, что, кстати, совпадает с приведенными выше предварительными впечатлениями Бернара Эвельманса и Османа Хилла.

Я даже позволю себе думать, что кисть из Пангбоче способна пролить дополнительный свет на большие дискуссионные вопросы, касающиеся кисти неандертальцев. Разве не примечательно, например, в этом плане общее впечатление проф. Л.П. Астанина от кисти из Пангбоче: что она лишена черт специализации и как бы совмещает в себе некоторые признаки брахиаторной, круриаторной, способной охватывать предметы кисти?

Могут возразить, что невозможно делать какие либо обобщения на данном анатомическом объекте, поскольку он представлен только серией фотографий и даже нет надежды в ближайшем будущем получить подлинник в руки антропологов. Конечно, такое положение с кистью из Пангбоче сильно ограничивает возможности исследования. Так, мы не видим всех сторон каждой кости. Мы не можем произвести никаких сопоставлений абсолютных размеров, ибо пока не располагаем сколько-нибудь надежным масштабом для определения с точностью натуральной величины кисти из Пангбоче; известно только, что она немного меньше средней человеческой кисти, может быть, принадлежит женской особи. Но остается, как мы видели, достаточно широкая возможность измерений пропорций костей, то есть относительных величин, а также анатомического анализа конфигурации костей, их взаимного расположения и т.д. Главное все-таки в том, что в этих фотопрепаратах исключается артефакт, ибо ведь мы открываем в этом скелете такие свойства, которых не ожидали и не могли ожидать ни обладатели кисти — ламы, ни шерпы, ни путешественники, снимавшие фотографии. Тут ситуация прямо противоположна пильтдаунской. Наш анализ морфологических особенностей кисти из Пангбоче не подтвердил, а опрокинул прогнозы тех, кто снимал фотографии, ибо они ожидали найти подтверждение гипотезы о неизвестном “страшном антропоиде”, а отнюдь не мысли о неандерталоидном характере кисти, которая им была неизвестна и чужда. Что делать, пока приходится довольствоваться фотографиями этого важного объекта. Но ведь можно привести немало примеров существенных и достаточно точных наблюдений и выводов, сделанных и советскими и зарубежными антропологами путем измерений фотографий костей — при отсутствии в руках оригиналов и муляжей.

Поэтому все же хотя бы в самом предварительном порядке сопоставим наблюдения над кистью из Пангбоче с основными положениями Г.А. Бонч-Осмеловского и его критиков по поводу особенностей и филогенеза неандертальской кисти. Хотя кости кисти киик-кобинца сохранились более фрагментарно, чем кости его стопы, и поэтому даже самые скрупулезные измерения не могли дать абсолютно надежных результатов, Г.А. Бонч-Осмоловский построил смелую, своеобразную и во многих отношениях твердо обоснованную концепцию. Естественно, что в некоторых пунктах она неоднократно подвергалась критическому пересмотру (А.Н. Юзефович, В.П. Алексеев и др.). Основные выводы Г.А. Бонч-Осмоловского состоят, как известно, в следующем. Кисть палеоантропа из грота Киик-Коба, как, в меньшей степени, и кисти некоторых из западных неандертальцев, отличались от кисти современного человека (неоантропа) исключительной массивностью и ограниченной возможностью противопоставления большого пальца. В пользу последнего утверждения свидетельствует строение пястно-запястного сустава I луча, не седловидное, каковым оно является у всех неоантропов. В то же время большой палец имеет более ладонное направление, то есть расположен в большей степени в одной плоскости с ладонью, чем у современного человека. Кисть киик-кобинца Бонч-Осмоловский на этом основании сближает с “лапой”.

Больше всего подвергалось критике положение Бонч-Осмоловского о малой противопоставляемости и, соответственно, малой охватывающей способности большого пальца неандертальца. Несомненно, что его вывод должен быть обставлен большим числом оговорок. В этом выводе отчасти чувствуется предвзятость, он в известной мере внушен определенной концепцией, а именно идеями П.П. Сушкина, что помимо сознания Г.А. Бонч-Осмоловского влияло на методику исследования. Но все же навряд ли можно начисто и отбросить этот серьезно фундированный вывод. Между прочим, Бонч-Осмоловский ссылался в подтверждение своего тезиса и на то, что у современного человека при поражениях головного и спинного мозга, связанных с нарушением пирамидных путей (при котором выключается участие коры головного мозга), противопоставление большого пальца или ограничивается, или полностью выпадает. Бонч-Осмоловский ссылался и на данные проф. Н.А. Крышовой о слабости возбудимости сгибателей большого пальца при хватательной функции у новорожденных детей, причем выявляющейся значительно больше при сне, чем при бодрствовании. Эти наблюдения из области эволюционной физиологии нервной деятельности не имеют никакого отношения к чисто анатомической дискуссии: по А. Шульцу закладка оппозиции большого пальца в эмбриогенезе происходит более поздно, чем по В.П. Якимову; эта анатомическая возможность противопоставления большого пальца у зародыша 8 – 9 недель или новорожденного лишь по недоразумению могла быть противопоставлена эволюционной концепции Бонч-Осмоловского, подкрепленной Крышовой, говорившей не об анатомии кисти, а о развитии функций центральной нервной системы, кстати, против такого недоразумения предупреждал сам Бонч-Осмоловский, говоря, что тут мы имеем дело с выявляемым нервной деятельностью “переживанием” той стадии эволюции, когда не было противопоставления, хотя оно обнаруживается на другой стадии онтогенеза, “когда анатомическое строение всей аппаратуры оппозиции уже вполне сформировалось” (Бонч-Осмоловский Г.А. Op. cit., с. 142). Словом, мне представляется, что никаких решающих опроверженией мыслей Бонч-Осмоловского об особенностях большого пальца киик-кобинца не было выдвинуто, хотя мысли эти требуют оговорок и уточнений. Все это упоминается здесь мною только потому, что, по-видимому, как показано выше, кисть из Пангбоче дает некоторые морфологические наблюдения в пользу мнения Бонч-Осмоловского об ограниченности противопоставления большого пальца у палеоантропов.

Но, пожалуй, гораздо важнее отметить, в чем изучение кисти из Пангбоче способно подтолкнуть, хотя бы косвенно, к сомнению в правильности некоторых элементов реконструкции кисти из Киик-Коба, представленной Бонч-Осмоловским. Укажу на два таких элемента.

Во-первых, на кисти из Пангбоче, как отмечалось выше, третий палец едва ли выступает дальше второго, то есть они примерно одинаковой длины. Как известно, то же самое наблюдается на кисти человеческого зародыша 8 – 9 недель. На реконструкции кисти киик-кобинца мы видим третий палец выдвинутым настолько же, как у современного человека. Это побуждает приглядеться: не допустил ли Бонч-Осмоловский ошибки. Ведь не сохранившиеся вторая и третья пястные кости очерчены им на основании догадки, по аналогиям. Но при этом Бонч-Осмоловский явно отошел от сформулированного им самим обобщения: у неандертальцев линия пястно-фаланговых суставов образует не дугу, как у современного человека, а гораздо более выпрямлена. Стоит вспомнить об этом, и возникнет законное предположение: в реконструкции кисти киик-кобинца или слишком удлинена третья пястная, или недостаточно удлинена вторая.

Во-вторых, кисть из Пангбоче неизмеримо более узкая, удлиненная, чем реконструированная Бонч-Осмоловским кисть киик-кобинца, отличающаяся необычайной шириной. Более того, на этот раз Бонч-Осмоловский как раз следует собственному обобщению: у всех неандертальцев якобы пясть в целом отличается значительно большей шириной, чем у современного человека, откуда вытекает и ширина всей кисти. Тщательно прослеживая аргументацию Бонч-Осмоловским этого тезиса, мы обнаружили, что в сущности тезис решительно ничем не доказан. Исходя из того, что все зарубежные авторы и он сам характеризуют пястные (и фаланги) неандертальцев как массивные и коренастые, он незаметно заменяет этот факт утверждением, что пясть и кисть неандертальцев абсолютно и относительно очень широка. Но ведь массивность костей может быть с избытком компенсирована узостью межпястных промежутков, если боковая подвижность всех пальцев у неандертальцев была более ограниченной, чем у современного человека. На кисти из Пангбоче межпястные промежутки как раз сужены сравнительно о кистью современного человека. Всемерно подчеркивая ограниченную подвижность первого пальца, Бонч-Осмоловский почему-то настаивает на огромной возможности “растопыривания” остальных пальцев, вернее, лучей. Он утверждает, что в современной кисти проксимальный отдел, сравнительно с неандертальской кистью, производит впечатление как бы сжатого с боков в улькарно-радиальном направлении, что соответствует и тесной сдавленности костей запястья, тогда как у киик-кобинца и других неандертальцев якобы все обстояло наоборот. Но единственное реальное наблюдение в пользу “растопыренности” пясти, сделанное Бонч-Осмоловским на киик-кобинце, это ориентировка суставной поверхности основания IV пястной кости к V пястной; по словам Бонч-Осмоловсвого, “это говорит о сильном отклонении у киик-кобинца V луча” (Бонч-Осмоловский Г.А. Op. cit., с. 84-66), что представляется мне вполне убедительным. Но отсюда незакономерно делать обобщение о растопыренности и всех остальных лучей. На кисти из Пангбоче мы в самом деле видим сильное отклонение V пальца. Может быть, такова специфика неандертальской кисти. Никаких данных в пользу растопыренности пясти больше нет. Не убедительна и аналогия с женской кистью из Ла Феррасси: а) сам Бонч-Осмоловский неоднократно подчеркивает ее отклонения от неандертальского типа, в) некоторая растопыренность пясти, приданная ей на реконструкции Буля, мало аргументирована последним и может оказаться произвольной, с) Бонч-Осмоловский растопырил пясть киик-кобинца еще значительно сильнее, чем сделал Буль с пястью из Ла Феррасси, не приведя для этого оснований. Таким образом, кисть из Пангбоче, ничего не решая сама по себе, просто служит поводом и толчком к тому, чтобы задуматься над одним из важных тезисов Бонч-Осмоловского: будто “резко выраженная ширина пясти неандертальцев не подлежит сомнению”, а “киик-кобинская кисть была… еще более широкой” (Ibidem, с. 87).

Отметим попутно, что этот недоказанный и, видимо, ошибочный тезис один из упомянутых критиков концепции Бонч-Осмоловского как раз принял за ее самый бесспорный элемент. А именно В.П. Алексеев принимает за доказанное это положение об увеличении сравнительно с современными широтных размеров кисти киик-кобинца, как и западноевропейских неандертальских форм (Алексеев В.П. Некоторые вопросы развития кисти в процессе антропогенеза (о месте киик-кобинца среди неандертальских форм). Антропологический сборник II (Труды Института этнографии АН СССР). М., 1960). По мнению В.П. Алексеева, на ранних этапах антропогенеза, кончая неандертальской стадией, развитие кисти шло в сторону увеличения ее широтных размеров и только у современного человека в силу коррелятивной зависимости от развития стопы широтные размеры кисти уменьшились. Здесь опять-таки имеет место неосторожное отождествление понятия “массивность” костей кисти с понятием “увеличением широтных размеров кисти”. Но ведь массивность костей как раз могла соответствовать уменьшенной боковой подвижности пальцев и, тем самым, суженности кисти.

Словом, имеющийся костный материал по кистям неандертальцев позволяет говорить лишь о том, что у них были толстые, широкие пальцы, но не позволяет вывести широтно-длиннотного указателя кисти в целом. Вероятнее, что она, даже в случае значительной широты, в общем выглядела длинной. Пястные кости были сдвинуты плотнее друг к другу, чем у современного человека, и все пальцы раздвигались меньше.

Таким образом отпадают, по-видимому, основные возражения, которые могли бы быть сделаны против морфологического сближения, кисти из Пангбоче с известными ныне неандертальскими кистьями, включая занимающую среди них в некотором отношении крайнее положение кисть киик-кобинца.

Но в силу сказанного мы можем лишь с осторожностью использовать для пангбочской кисти следующую широко известную гипотетическую характеристику, даваемую Бонч-Осмоловским кисти киик-кобинца: “Она была относительно крупной, очень мощной, грубой и неуклюжей, с широкими, как бы обрубленными пальцами, заканчивающимися чудовищными ногтями. Толстая в основании, она клинообразно утончалась к относительно плоским концам пальцев. Мощная мускулатура давала ей колоссальную силу захвата и удара. Но захват осуществлялся не так, как у нас. При ограниченной противопоставляемости большого пальца, при необычайной массивности остальных, нельзя брать и держать пальцами. Киик-кобинец не брал, а “сгребал” предмет всей кистью и держал его в кулаке. В этом зажиме была мощь клещей”. Из этого яркого описания кое-что может быть перенесено на нашу кисть из Пангбоче, хотя, несомненно, она далеко не тождественна кисти из Киик-Коба.

Перейдем к сопоставлению анатомии кисти из Пангбоче уже не с костями ископаемых предков современного человека, а с совсем другой группой материалов — с современными описательными данными. Выше уже говорилось, между прочим, о большом числе упоминаний в записанных рассказах населения и в народных легендах об обычае охотников отрезать у “дикого человека” кисти рук в качестве трофеев и талисманов.

Из описательных материалов о реликтовых гоминоидах, которые могли бы быть привлечены для сопоставления с кистями из Пангбоче или с реконструированной Бонч-Осмоловским кистью некоторых неандертальцев, упомянем прежде всего приведенное выше сообщение геолога А.П. Агафонова о том, что в июне 1948 г. вблизи оз. Сары-Челек (Тянь-Шань, Чаткальский хребет) очень старый слепой пастух по имени Мадьяр показал ему хранившуюся в качестве родовой реликвии высушенную кисть руки, якобы отсеченную прадедом Мадьяра у убитой громадной прямоходящей рыжей обезьяны. По словам А.П. Агафонова, строение кисти было в общем человеческое, с тыльной стороны ее покрывали редкие, достигавшие до 1 см в длину бурые волосы (ИМ, III, №109). Таджик Маттук Обдераим, описывая проф. Б.А. Федоровичу виденного им в 1944 г. убитого его дядей “яво-хальга” (дикого человека), среди прочих запавших ему в память деталей отмечал: “На руках большой палец ближе к остальным, чем у человека”. В сообщении пастуха Мало-Магома о наблюдении 13 августа 1959 г. самки “каптар” на перевале через Главный Кавказский хребет между Дагестаном и Азербайджаном, которое было записано о его слов через несколько дней после события, в отношении кистей рук говорилось следующее: “На ладонях волос нет. На тыльной стороне волосы растут до середины пальцев. Пальцы рук длиннее, чем у обычного человека, и были плотно сжаты между собой”.

Особенно большой интерес представляет детальное описание кистей рук “дикого человека”, записанное В.А. Хахловым по рассказам казахов. Последние подчеркивали не столько абсолютную ширину кисти, сколько, напротив, ее относительную узость по сравнению с длиной пальцев. “Чтобы показать, как выглядит рука, рассказчики очень сильно сжимали с боков свою ладонь в месте отхождения пальцев, подгибая при этом большой палец к ладони. Тогда человеческая кисть выглядит узкой и длинной, отчасти напоминая обезьянью”. По впечатлению Хахлова от этих рассказов, ладонь “дикого человека” напоминает не столько квадрат, сколько удлиненный прямоугольник. Что касается длины пальцев, то, по предположению Хахлова, III и IV одинаковой длины и самые длинные, а V, в свою очередь, равен II-му. Для сопоставления с Кистью из Пангбоче важны следующие два беглых замечания В.А. Хахлова. “Может быть, такое впечатление создалось потому, что “дикий человек” всегда держал указательный палец слегка согнутым, как это делают и теперь некоторые люди, что и создавало впечатление его укорочеиности и что может быть поставлено в связь с характером схватывания”. “Большой палец довольно длинный и, видимо, лежит почти в одной плоскости с ладонью. Во всяком случае, он не может быть противопоставлен так и производить такие схватывающие движения, как у человека… Когда очевидцы старались показать на своей руке положение большого пальца “дикого человека”, они прижимали его сбоку к основанию указательного”.

К этому морфологическому описанию прибавляются очень важные функциональные наблюдения. Когда на “дикого человека” была наброшена петля, рассказывал казах, тот схватывал ее не так, как это сделал бы человек: “Он сверху набрасывал на веревку все пять пальцев и прижимал ее к ладони. Было впечатление, что пленник накидывал на веревку широкий крюк, которым являлась вся рука” (ИМ, IV, с. 47-50). Нельзя не отметить поразительного сходства этого описания со словами Бонч-Осмоловского о не столько захватывающей, сколько “сгребающей” кисти киик-кобинца. Далее, заслуживает внимания и свидетельство казаха, видевшего самку “дикого человека” на привязи: предмет или насекомое она прижимала большим пальцем к средней фаланге согнутого указательного пальца, а не схватывала концами их, как сделал бы человек. В.А. Хахлов полагает, на основании опроса казахов, что у “дикого человека” высокоразвитое скалолазание обеспечивается хватанием за выступы особенно сильными и подвижными тремя последними пальцами, тогда как большой и указательный могут при этом оставаться свободными.

Весьма любопытна одна деталь, которую можно заметить, сравнивая серию упоминаний о древолазании “снежного человека” с теми случаями, когда человек спасался от приближавшегося “снежного человека” залезая на дерево. Казалось бы, здесь противоречие. Но, вчитываясь внимательно, мы замечаем, что речь идет о двух разных вещах. “Снежный человек” отлично лазает по ветвям, стоит на них, держась за другие, или повисает, подтягивается; а спасающийся от него человек взбирается по топкому стволу, как по шесту, до высоко расположенных ветвей, и в этом случае “дикий человек”, пытавшийся почему-то настичь человека, принужден был топтаться под деревом. Это следует объяснить тем, что для цепляния за ветви не обязательно схватывание их противопоставленным большим пальцем, можно накладывать всю кисть как крюк, а для влезания на гладкий ствол или шест абсолютно необходимо схватывание противопоставленным большим пальцем.

Описание кисти “дикого человека”, данное Хахловым, оставалось бы неполным, если бы мы не отметили, что в результате настойчивых расспросов о ногтях он характеризует их, как “узкие, длинные и выпуклые”. “По всей вероятности, — добавляет Хахлов, это — когтевидные ногти, как назвала бы такое образование сравнительная анатомия. Разобраться в этом можно было бы, лишь имея перед собой объект, хотя бы в виде пальца “дикого человека”” (ИМ, IV, с. 47-50). Теперь это условие налицо, и ногти с кисти из Пангбоче действительно напоминают предварительное описание Хахлова.

Во всем остальном описательном материале мы многократно встречаем упоминания о “крепких”, “крупных”, “сильных” пальцах изучаемого нами вида (ИМ, I, с. 42; II, с. 115 и др.). В реалистической или легендарной форме мощная сила захвата кисти этого существа фиксируется рассказами о “джез-тырмаке”. Указания на особенно длинные сравнительно с человеческими ногти на руках встречаются также в большой серии различных независимых друг от друга показаний наблюдателей (ИМ, I, с. 42; II, с. 115 и др.). Наконец, нет ни единственного показания, которое противоречило бы многократно повторяющемуся утверждению, что ладонь рук (как и подошва на ноге) не имеет волос (в том числе свидетельства Хахлова, Топильского, Агафонова, Карапетяна), но характер и степень обволошенности тыльной стороны кисти описываются не вполне одинаково: иногда просто говорится о наличии на ней волос, иногда отмечается, что она обволошена не полностью, а, например, только до первого сустава пальцев и т.п. (ИМ, II, с. 71; II, с. 115, кавказские данные).

Итак, в основном сходятся три комплекса данных о кисти: 1) анализ фотографий кисти из Пангбоче, как и сведения об обволошенности кисти с тыла 2) итоги морфологических исследований кисти кииккобинца и западноевропейских неандертальцев, 3) описательные опросные сведения. Из этого сходства мы заключаем, что кисть “снежного человека” в общем тоже имеет близость к тому, что известно науке о палеоантропах, может быть, шире — об ископаемых гоминидах.

Таким образом, мы существенно продвинулись в поисках опоры для биологических сопоставлений “снежного человека” с другими известными видами. Приведенные параллели, касающиеся вещественных, реальных, зафиксированных многочисленными фотографиями стопы и кисти реликтовых гоминоидов, — это уже не мало! Выводы относительно этих двух конечностей, основанные на совершенно независимом друг от друга материале, в общем одинаковы. При этом мы можем заметить, что у реликтовых гоминоидов диморфизм верхних и нижних конечностей выражен слабее, чем у современного человека: если стопа реликтового гоминоида характеризуется большей, чем у современного человека, подвижностью пальцев, в частности, I пальца, то кисть характеризуется меньшей подвижностью, в том числе меньшей противопоставляемостью I пальца.

Эта особенность конечностей реликтового гоминоида лишний раз свидетельствует о его филогенетической примитивности по сравнению с современным человеком. Ведь, по меткому определению П.П. Смолина, анатомическое различие между обезьянами и людьми состоит между прочим в том, что люди — переднерукие, обезьяны же — заднерукие, то есть обхватывающие движения, держание чего-либо осуществляются у обезьян преимущественно задними конечностями. палеоантроп, как можно судить по сказанному выше, был менее “переднеруким”, чем современные люди, менее “заднеруким”, чем обезьяны.

Тело и голова

Рассмотренные вещественные источники, относящиеся к конечностям, было бы, разумеется, в высшей степени желательно дополнить данными о костях черепа. Ведь череп остается фундаментальным материалом для научной систематики в зоологии и в антропологии. Естественно, что исследователи проблемы “снежного человека” искали прямых и косвенных путей к установлению морфологических особенностей его черепа.

Однако поиски пошли, по-видимому, по неправильному пути. Опыты реконструкции формы головы по скальпам “снежного человека”, предпринятые В. Чернецким, не могли дать положительного результата. Весьма спорным является материальный памятник, который некоторые авторы предлагают рассматривать почти как вещественные останки “снежного человека”. Речь идет о случайно найденной в одной коллекции зоологом С.М. Успенским буддийской ритуальной маске, применявшейся лишь в редчайших церемониях посвящения духовных лиц высшей степени. С.М. Успенский склонен допускать, что, за вычетом явно вымышленных элементов (зубная система), эта маска может рассматриваться как подлинная копия, снятая может быть путем наложения чего-то вроде слоев папье-маше с мумии или черепа “снежного человека”. Более того, С.М. Успенский сделал интересную попытку реконструкции облика “снежного человека” методом восстановления лица по черепу, разработанным проф. М.М. Герасимовым (Uspenski M.S. Une figuration inconnue de l'homme des neiges // La terre et la vie. Paris, 1960, №4, p. 200 – 203). Однако антропологами и приматологами выдвинуты веские возражения против сближения изображаемого маской существа с каким-либо из высших приматов, будь то антропоиды или гоминиды.

Но никому не пришло в голову привлечь совсем иной материал для изучения черепа реликтовых гоминоидов. В предыдущей главе мы указали на “подкумскую крышку” и другие неандерталоидные черепа Северного Кавказа, имеющие весьма молодой геологический и археологический возраст. С точки зрения биологической науки и ее обычных хронологических масштабов эти ископаемые черепа могут быть названы современными. Между тем на “подкумской крышке” мы видим характерные особенности палеоантропа (хотя и смягченные у данной особи) –развитый надглазничный рельеф или валик, покатый лоб, слабо развитые сосцевидные отростки, большую межглазничную ширину и др. Но не только на Северном Кавказе, а и во многих других географических областях найдены черепа и другие кости достаточно ярко выраженного неандерталоидного типа, относящиеся отнюдь не к палеолитическому времени, а к неолитическому, палеометаллическому и еще более позднему. Антропологи ни в коем случае не связывали эти находки с неандертальской проблемой, ибо не было даже мысли о сохранении на земле реликтовых пелеоантропов. Между тем количество таких находок в сумме весьма значительно и их уже никак нельзя рассматривать в качестве патологических случайностей. Краткий обзор состояния вопроса будет дан в главе 13. Пока необходимо лишь отметить, что находки неандерталоидных черепов голоценового возраста, в том числе “эпохи бронзы” сделаны, кроме Северного Кавказа, также в Тибете, или лучше скажем наоборот: на всех территориях, где сделаны находки поздних неандерталоидных черепов, имеются сведения о встречах в настоящее время или об обитании в прошлом аналогов “снежного человека”. Как увидим, в описаниях внешности последних наблюдателями снова и снова подчеркиваются выступающие надбровья, прикрывающие глубоко запавшие глаза, покатый, убегающий назад лоб. Следовательно, можно предполагать, что мы обладаем обильным остеологическим материалом для изучения если и не чистых, то скрещенных особей Homo troglodytes (“снежного человека”), живших в историческое время и, вероятно, почитавшихся при родовом строе наподобие “ларов” и т.п. (см. главу 14).

Во всяком случае мы получили некоторые твердые опорные пункты для начала морфологической характеристики реликтового гоминоида и определения его систематического положения. Вкратце наш вывод можно сформулировать так: с точки зрения узко морфологической (т.е. не касаясь трудовой, психологической, социальной стороны процесса “очеловечения” приматов) это существо эволюционно находится не дальше от современного человека, чем австралопитековые, но и не ближе к нему, чем неандертальцы (палеоантропы).

Есть несколько самых общих признаков, неизменно повторяющихся в огромной массе устных сообщений, отличающих аналогов “снежного человека”, с одной стороны, от современного человека, с другой стороны, от любой обезьяны. От современного человека во всех описаниях его отличает 1) волосатость тела (наблюдаемая ввиду отсутствия одежды), 2) отсутствие членораздельной речи. От обезьяны же аналогов “снежного человека” в той же абсолютно подавляющей массе сведений отличают 1) прямохождение (по своей определенности и сходству с человеческим не идущее в сравнение с намечающимся прямохождением горных горилл), 2) наличие у особей женского пола развитых и даже гипертрофированных сравнительно с женской грудью грудных желез (в общем совершенно отсутствующих у всех обезьян, хотя в виде исключения иногда и наблюдается набухание и даже обвисание молочных желез, например, у самок гориллы, но только в период лактации). Что касается низших обезьян, то от них “снежного человека” отличает отсутствие какого либо хвоста, ѕ признак опять-таки подтверждаемый огромной массой описательных материалов.

Однако прямохождение у этих реликтовых гоминоидов все же еще далеко не столь выработано, как у современного человека, и отличается как бы некоторой незавершенностью. Выше уже приведен ряд показаний, характеризующих их неуклюжую, раскачивающуюся походку на несколько расставленных и слегка согнутых в коленях ногах. К этому нужно добавить встречающиеся указания на их относительную коротконогость, а также в некоторых случаях — кривоногость, косолапость (ИМ, I, с. 9; III, с. 115; IV, с. 56-57, а также кавказские данные). Мы не встретили оснований признать характерным для “снежного человека” тип фигуры, реконструированной Хахловым: с осью, в общем сильно наклоненной вперед, но зато очень часты, как подчеркивает и Хахлов, указания на сутулость, согнутость вперед плеч и головы, как бы сгорбленность, причем чаще при описании движущегося существа, реже — в стоячем положении (ИМ, I, с. 42, 6, 8, 83, 85, 92; II, с. 50, 61, 85, 106, 117; III, с. 12, 33, 70, 85, 115; IV, с. 58, 113, а также кавказские данные). Эта сутулость, столь характерная, как известно, для фигуры неандертальца, объясняется, с одной стороны, особенностями в посадке головы, с другой стороны, сдвинутостью вперед плечевого пояса. Последнее создает на скелете неандертальца впечатление длиннорукости, так как руки свисают вперед и спускаются низко, хотя действительная длина рук сравнительно с длиной туловища и ног и мало отличается от нормы современного человека. То же впечатление оставляет и фигура аналогов “снежного человека”. В значительной серии наблюдений указывается на большую, чем у человека, длину их рук, спускающихся до колен и даже ниже (ИМ, I, с. 6, 9, 26, 42, 83, 85; II, с. 47, 79, 51; III, с. 38, 106, 115; IV, с. 43 – 45, 136, а также кавказские данные). Но нам важно не только это зрительное впечатление о длиннорукости. Еще гораздо существеннее серия наблюдений, указывающих на использование аналогами “снежного человек” передних конечностей при передвижении.

Эти случаи употребления рук для локомоции относятся к самым разным ситуациям: барахтанью в снегу, перепрыгиванию через трещины, убеганию от опасности и преследования, карабканью на скалы, а также и на деревья (ИМ, I с. 15, 21, 32, 43, 44, 45, 46, 52, 53; II с. 38, 48; III с. 32, 101; IV, с. 92, 113, а также тянь-шанские и кавказские данные). Характерно, что нет ни одного указания на то, чтобы экземпляр “снежного человека” в какой бы то ни было ситуации при передвижении на четырех конечностях опирался на тыльную сторону кистей рук, как это всегда делают антропоиды. Он неизменно опирается на ладони. В случае, описанном геологом М.А. Строниным, существо это бежало вверх по довольно крутому склону помогая себе передними конечностями, “подкидывая их под себя, как лошадь, бегущая наметом”. В описании этих существ другим наблюдателем говорится: “Много работают руками, особенно при подъемах на гору”. Последнее замечание особенно важно: если подчас, судя по рассказам, “снежный человек” бросается бежать на четвереньках даже на плоском месте, будучи сильно испуганным, то все же роль передних конечностей в локомоции “снежного человека” выступает чаще всего и особенно ясно при подъемах на скалы и крутые склоны. В этих случаях на передние конечности ложится задача подтягивания тела, а нижние конечности играют скорее вспомогательную роль. У В.А. Хахлова на основе рассказов охотников-казахов, видевших как “дикий человек” лазает по крутым склонам и скалам, сложилось впечатление, что он “быстро ползает главным образом на своих длинных руках, подталкивая тело ногами” (ИМ, IV, №122, с. 46 – 47). Выше приводилось одно наблюдение с Кавказа: “дикий человек”, перелезая через забор, сначала подтягивается на руках, затем перебрасывает ноги. Цитировался и анализ горцами-шерпами отпечатков, оставленных “йе-ти” на снегу: чтобы сесть на высокий камень, он подтянул себя, опираясь на руки, о чем свидетельствуют следы двух вмятин по краям отпечатка его ягодиц (ИМ, I, с. 45).

Но все же вся серия упоминаний об использовании передних конечностей при локомоции составляет ничтожный процент к постоянным, неизменным указаниям на прямостояние и прямохождение, как основную форму положения тела аналогов “снежного человека”. Они способны, судя по различным описаниям, на задних конечностях подниматься в гору, идти на протяжении многих километров, быстро бежать, спрыгивать на 1,5 м. вниз, перепрыгивать через камни. Иными словами, выпрямленное положение — их существенная видовая черта. При этом он может садиться как человек, — преимущественно на корточки, что отмечено в очень большой серии показаний, но в меньшем числе случаев сидел и на ягодицах на камне, как на стуле, или съезжал сидя со снежного склона (ИМ, I, с. 33, 38, 47, 54, 56; IV, с. 136 и др., а также кавказские данные). И все-таки для биолога не менее важно отличие локомоции реликтового гоминоида от человеческой, выражающееся в том, что он пользуется передними конечностями для передвижения и лазания значительно больше и чаще, чем человек.

От особенностей способа передвижения вернемся к строению тела аналогов “снежного человека” в целом. В большинстве случаев непосредственное впечатление наблюдателей состоит в том, что фигура этого существа и спереди, и сбоку, и сзади похожа на человеческую, хотя нередко в показаниях оговаривается, что оно именно только похоже на человека, т.е. человекоподобно, а есть в его внешнем облике и что-то звериное, обезьяноподобное (ИМ, I, с. 23, 82, 83; II, с. 112; III, с. 33, 38, 42, 49, 70, 71, 73, 77, 87, 97, 105, 115; IV, с. 32, 136, а также кавказские и Тянь-шаньские материалы). Наряду о упомянутыми выше особенностями фигуры, как например, в большей или меньшей мере выраженная у разных особей сутулость, свисающие руки и пр., нередко указывается также на относительно большую длину туловища сравнительно с ногами (ИМ, III, с. 87; IV, с. 56), на относительно большую ширину плеч и всей верхней части туловища сравнительно с тазом и всей нижней частью (ИМ, II, с.115; III, с. 70, 105, 115 – 116). В нескольких показаниях подчеркивается общая массивность, мощность телосложения, мускулистость, коренастость, могучая грудная клетка (ИМ, I, с. 26, 28, 31, 37, 40, 85; II, с. 115; III, с. 11, 89, 116; IV, с. 103, 121). Лишь в очень редких случаях (у В.А. Хахлова, Н.А. Байкова, в некоторых кавказских опросных материалах) говорится, наоборот, о худобе, узкогрудности, щуплости, слабой физической развитости, что, конечно, вполне объяснимо как индивидуальное или популяционное отклонение от более обычного физического типа в результате плохих условий питания, болезней и т.д.

Как уже отмечалось, особенно велик размах колебаний — в данных, касающихся роста аналогов “снежного человека”. Значительно более 50% всей серии имеющихся показаний говорит о том, что рост наблюдавшегося экземпляра равен росту среднего человека (около 1,5 – 1,7 м.) Однако, в немалом числе случаев отмечается рост выше среднего человеческого (1,8 – 2,2) и даже якобы доходящий у некоторых экземпляров до 2,5 – 3 м. В других случаях указывается рост ниже среднего человеческого для предположительно взрослых особей “снежного человека”, однако эти данные, как и самый нижний отмечаемый предел роста, не представляют для морфолога особого интереса, ибо могут относиться не только к низкорослым особям или популяциям, но к подросткам или детенышам. Что касается веса тела, то единственная попытка определить его по глубине следов крупного экземпляра в снегу была сделана Вис-Дюнантом и привела к ориентировочной оценке веса в 80 – 100 кг (ИМ, I, с. 51).

По описательным данным может быть замечена существенная разница в росте и массивности мужских и женских особей (половой диморфизм) (Напр., ИМ, III, с. 52; 1У с. 61 – 62). У самок в большой серии показаний отмечены очень отвисшие грудные железы и только в одном случае, относящемся явно к очень молодой особи, указаны небольшие расположенные высоко молочные железы (ИМ, IV, с. 62). Описания детенышей реликтового гоминоида слишком скудны для определения каких-либо особенностей в строении тела.

Самцы, самки и детеныши реликтового гоминоида покрыты с ног до головы волосами. В этом сходится 100% показаний. Подошвы ног и ладони рук, напротив, по всем показаниям, не имеют волос. Волосяной покров на теле аналогов “снежного человека” определяется наблюдателями очень конкретно, образно, нередко с помощью сравнений с теми или иными животными. Наряду с совпадением общей характеристики обволошенности тела, мы обнаруживаем огромное многообразие в деталях. Как объяснить эту мозаичность сведений — не фантазией ли рассказчиков? Проф. В.А. Хахлов предложил гипотезу, которая представляется более рациональной: и цвет и характер шерсти резко изменяются у животных, как диких, так и домашних в летнее и зимнее время, и даже у человека прослеживаются реликты этих изменений; следует полагать, что у аналогов “снежного человека” также происходит смена и изменения волосяного покрова по сезонам, откуда, может быть, разногласия и противоречия у рассказчиков (ИМ, IV, №122, с. 77). Выше упоминалась аналогичная мысль д-ра Б. Эвельманса о возрастных изменениях окраски волос у высших приматов. Иными словами, мы можем допустить большую индивидуальную, популяционную, возрастную, сезонную вариабельность волосяного покрова у вида Homo troglodytes L.

Каковы же данные о цвете волос реликтовых гоминоидов? Значительно больше половины всей серии показаний по этому вопросу называют рыже-бурый или коричневый цвет. Но в остальной части есть и значительные колебания: цвет подчас определяется как более темный, вплоть до характеристики его как “коричнево-черный” и просто “черный”, а в другую сторону — как светло-коричневый, желтоватый, желто-серый, серо-палевый, просто серый (ИМ, I, с. 3, 8, 9, 10, 15, 21, 22, 24, 26, 27, 31, 33, 37, 40, 43, 45, 53, 63, 65, 71, 80, 82, 88, 90, 93; II, с. 6, 8, 9, 13, 15, 18, 27, 31, 52, 61, 81, 100, 105, 117; III, с. 12, 14, 30, 32, 37, 42, 50, 51, 68, 70, 73, 88-89, 100, 105, 106, 107, 113; IV, с. 61, 100, 113, 103, 104, 121, 124, а также кавказские и другие данные). Цвет волос не всегда вполне одинаков на всем существе: иногда указывается отличие цвета на животе или груди, еще чаще — на голове (ИМ, I, с. 40, 71; II, с. 6). Наконец, упомянем уже отмечавшиеся редкие сведения о совершенно белых особях — седых или альбиносах.

Несколько слов о длине и характере волос на теле. На основе описаний можно уверенно полагать, что у реликтового гоминоида нет подшерстка (подпуши), как у всех представителей отряда приматов. Показания о волосах колеблются от характеристики их как “коротких” (длиною в 1 – 2 – 3 см,) до определения как “длинных”, от эпитета “редкие” до эпитетов “густые”, “лохматые”, “косматые” (ИМ, I, с. 3, 8, 9, 15, 21, 26, 27, 28, 37, 41, 63, 65; II, с. 9, 16, 18, I9, 31, 47, 61, 71, 81, 82, 88; III, с. 12, 30, 32, 37, 50, 70, 71, 76, 85, 88, 89, 97, 100, 104, 105, 107, 106, 113; IV, с. 59, 61, 77, 100, 121, 124, а также кавказские и другие данные), Однако этот размах определений длины и густоты волос как раз в наибольшей степени может быть объяснен изменениями организма и среды, в том числе сезонной сменой волосяного покрова. Напомним цитированное выше сообщение начальника автономного уезда из юго-западной части Синьцзян-Уйгурской автономной области КНР о ежегодной линьке живущих в горах “диких людей” (“волосы падают в апреле”). Таким образом, в пестроте показаний можно усмотреть не столько противоречивость, сколько отражение большой изменчивости волосяного покрова реликтового гоминоида. Впрочем, немалую роль может играть, конечно, и субъективная оценка наблюдателя, неточность масштаба для определений. Например, шерсть “снежного человека” характеризуется то как “жесткая”, то как “мягкая” или “пушистая” (ИМ, I, с. 21, 26, 31, 45, 63; II, с. 6). Более объективный характер, несомненно, носят указания на неравномерность обволошенности или разную длину волос на разных частях тела (ИМ, I, с. 42; II, с. 85; III, с. 78, 100). Представляют, в частности, интерес несколько имеющихся указаний на весьма малую обволошенность ягодиц. Неоднократно повторяются указания на разное направление роста волос в верхней и ниженей части тела (что находит аналогию и в направлении роста волос у некоторых людей) (ИМ, I с. 22, 29, 42, 46; II, с. 9).

Почти единогласно наблюдатели указывают, что волосы на голове аналогов “снежного человека” имеют иной характер, чем на теле: они отличаются прежде всего своей длиной, ниспадая на плечи и на лоб; они спутанные, косматые; они, по редким данным, отличаются от волос на теле также большей жесткостью и подчас иной окраской; наконец, в случаях остроконечной формы головы, отмечается и пучок волос на макушке (ИМ, I, с. 26, 28, 32, 42; II, с. 8, 9, 27, 117; III, с. 33, 38, 41, 42; IV, с. 102, 121, а также китайские и кавказские данные). У самок волосы длиннее, чем у самцов (ИМ, I, с. 68; III, с. 100). Непонятным исключением из этой серии непротиворечивых свидетельств о длинных волосах на голове реликтового гоминоида является впечатление, вынесенное В.А. Хахловым из рассказов очевидцев-казахов, будто волосяной покров на голове “дикого человека” вообще мало развит (ИМ, IV, с. 42). Может быть в этом пункте имело место недоразумение между зоологом и информаторами, которые подумали, что он спрашивает их о волосах на лице? Однако и впечатление Хахлова об отсутствии бровей на мощных надбровьях этого существа (при наличии выраженных ресниц) не совпадает с другими свидетельствами (ИМ, IV, с. 37-38; II, с. 115).

Ни в одном показании из всей массы имеющихся у нас свидетельств не упоминается о бороде и усах, напротив, в ряде случаев подчеркивается их отсутствие. Несомненно, это — очень важный устойчивый видовой признак, отличающий Homo troglodytes L. от человека. Отмечается либо мелкая обволошенность всей кожи лица, либо полная безволосость лица при темной, черной, красноватой коже (ИМ, I, с. 15, 31, 42, 53, 77; II, с. 29, 47, 79, 82, 114, 115, 117; III, с. 49; IV, с. 113, а также китайские и кавказские данные).

Голова Homo troglodytes характеризуется подчас как крупная, массивная (ИМ, II, с. 13; III, с. 70, 115 ИМ, II, с. 13; III, с. 70, 115). Имеется серия указаний на то, что голова длинная, заостренная кверху, конической формы (ИМ, I, с. 22, 24, 31, 33, 36, 53, 69, 71; II, с. 13, 27, 29, 47, 52, 107; III, с. 49; IV, с. 36, 136).

Серия описательных данных, хотя и не очень обширная, указывает на особенности посадки головы. Особенно подробно охарактеризована эта особенность в записях В.А. Хахлова: “Толстая шея “дикого человека” наклонена вперед, в силу чего голова расположена не так, как у человека. Сильные затылочные мышцы удерживают голову, не давая ей склоняться вниз. Поэтому и создается впечатление, что голова у него втянута в плечи. Как можно было предполагать по свидетельству очевидцев, положение головы по отношению к шее у “дикого человека” приблизительно такое же, как у человека, смотрящего вверх. Оба очевидца говорили, что когда “ксы-гыик” смотрит на кого-нибудь, то невольно создается впечатление, что он готов вот-вот броситься на него; в этом отношении они сравнивали его с борцом, который приготовился к состязанию” (ИМ, IV, с. 57). В нескольких других записях отмечается, что у “дикого человека” шеи словно и нет: прямо на плечах — голова, прямо на груди — подбородок (ИМ, I, с. 66; IV, с. 136, а также кавказские данные). Этот признак, хотя он не всегда фиксируется и, очевидно, не всегда выражен, представляется нам очень важным. Он снова вызывает параллель с посадкой головы на скелетах неандертальцев. У них эта посадка головы, весьма похожая на описанную В.А. Хахловым, объясняется не столько сильным развитием затылочных мышц, сколько особым положением затылочного отверстия на черепе: оно находится не в центре основания черепа, как у современного человека, а сдвинута по сравнению с ним кзади. Очевидно, мы можем предполагать эту особенность и в скелете реликтового гоминоида.

Что касается общей формы лица реликтового гоминоида, то надо отметить прежде всего постоянные сравнения его наблюдателями с человеческим лицом, причем отличия от последнего подчас вовсе не фиксируются их вниманием. Например, врач Карапетян констатировал: форма лица овальная (круглолицый), обезьяньих черт в лице не замечено, но цвет лица не человеческий, необычайна темный и т.д. (ИМ, II, с. 115). Госохотинспектор Леонтьев отмечал: “во всяком случае это было лицо, а не удлиненная звериная морда” (ИМ, III, с. 115). С другой стороны, может быть более точно определение офицера Колпашникова: лицо похоже на очень грубое человеческое лицо (ИМ, IV с.102). По словам шерпы Пхурпа, это было плоское лицо зверя со множеством морщин, очень напоминавшее обезьянью морду (ИМ, II, с. 47). По словам другого шерпы, морда была “как у обезьяны” — “безволосая и коричневая” (ИМ, I, с. 46).

К очень важным для морфолога признакам в строении головы и лица аналогов “снежного человека” относится форма его лба и надбровий. Дело в том, что именно эта часть скелета ископаемых гоминид представлена наибольшим числом находок и наиболее скрупулезно изучена, следовательно, даже недостаточно точные описательные данные о лбе аналогов “снежного человека”, как и вообще о его черепе, дают повод для сопоставлений, хотя, разумеется, самых осторожных, с палеоантропологическими данными. “Покатый”, т.е. низкий и убегающий лоб реликтовых гоминоидов отмечен не в очень большой, но все же значительной серии показаний (ИМ, I, с.8; II, с. 50, 61; III, с. 32, 87; IV, с. 113). Особенно следует отметить записи В.А. Хахлова о том, что по описаниям очевидцев, лоб у “дикого человека” есть, “но мало заметен, так как очень покатый…; для уточнения наклона лба рассказчик показывал это не только на себе, но для большей наглядности и на других (взрослых и детях) и даже пытался уловить сходство между лбом “дикого человека” и некоторых животных, причем собачий лоб, по-видимому, больше всего подходил для этого” (ИМ, IV, с. 35 – 36). Атанасиус Кирхер отмечал “сморщенный узкий лоб” (ИМ, IV, с. 105). Тибетский лама говорил: “череп очень плоский” (ИМ, III, с. 37). Следует, однако, отметить и исключения. Так, очевидец таджик из юго-западной окраины Синьцзяна, опрошенный проф. Б.А. Федоровичем, говорил, что у виденного им убитого экземпляра был “почти прямой лоб, не скошенный, нормальной высоты, как у человека”; однако, во-первых, и среди палеоантропов встречаются вариации, когда покатость лба выражена слабее, так что не могла бы броситься в глаза не-антропологу, во-вторых, не исключено недопонимание при расспросах, например, информатор может быть имел в виду, что “не скошенным”, “прямым” было лицо в целом (в отличие от животного). В общем же приведенная серия показаний о покатости лба, показаний, исходящих от лиц, не знающих антропологии, очень важна, ибо указывает как раз на один из решающих “примитивных”, т.е. в той иди иной мере обезьяньих диагностических признаков, отличающих черепные крышки ископаемых гоминид, включая неандертальцев.

Невольно вызывает сопоставление с ними и одно любопытное упоминание, содержащееся в устном сообщении тибетца Гэ Лана: черепная крышка “дикого человека”, которую он видел в руках у монахов, по его впечатлению, была по разрезу (распилу) длиннее, чем обычная черепная крышка человека (ИМ, II, с. 9). Нельзя не сравнить этого с известным фактом, что черепа палеоантропов обладают тем же признаком: их черепные крышки как бы вытянуты в длину сравнительно с человеческой за счет затылочной части. Но тибетец Гэ Лан не мог знать об этом!

Непосредственно с убегающим назад лбом связана и другая важнейшая деталь строения лобной части черепа и лицевого скелета: выступающий надбровный рельеф или валик. Антропологи довольно уверенно узнают по этому признаку черепа, принадлежащие не современным людям (хотя в ослабленной степени он попадается и на черепах последних). Палеоантропы и стоящие ниже них ископаемые гоминиды, как вообще все высшие приматы, характеризуются этими выступающими надбровьями. О них же говорит серия показаний, относящихся к аналогам “снежного человека” (ИМ, I, с. 8; II, с. 50, 61 и др.), в том числе детальное описание этого признака у В.А. Хахлова (ИМ, IV, с. 34, 37-38).

Нередко при зрительном наблюдении очевидцы обращают внимание не на выступающие надбровья, а так сказать на обратную сторону того же самого явления: на глубоко сидящие, глубоко впавшие глаза. Например: “Брови очень густые. Под ними — глубоко впавшие глаза” (ИМ, II, с. 115).

Об особенностях и цвете глаз есть некоторое число описательных данных, однако их еще преждевременно обобщать, а какой-либо сравнительный материал по ископаемым гоминидам, кроме формы глазниц, естественно, отсутствует.

Зато в этом отношении очень важны описания нижней части лица аналогов “снежного человека”. Для сравнения с ископаемыми формами, для определения его места среди приматов очень важен вопрос: в какой мере у него выражен прогнатизм, т.е. выступание вперед челюстей, косая посадка зубов?

Один из кавказских информаторов, пользуясь доступными ему средствами описания, употребил такое выражение в своем рассказе о “диком человеке”: лицо, как у человека, только губы вытянуты вперед, так что морда представляет как бы середину между человеком и обезьяной.

На этот вопрос снова и снова пытаются дать ответ наблюдатели: морда или лицо? На соответствующий вопрос В.А. Хахлова, “подумав немного, оба очевидца говорили, что у “дикого человека” хотя и есть лицо, но оно больше похоже на морду” (ИМ, IV, с. 58). Также и для ряда других ответ представлял известную трудность, хотя большинство сами ставили его лишь для того, чтобы ответить: все-таки скорее лицо, чем морда. Так, геолог М.А. Стронин говорит: “у медведя — морда (рыло), а у этого существа не было выдвинутой вперед звериной морды, она была гораздо более округлой”. То же утверждает охотинспектор В.К. Леонтьев: “во всяком случае это было лицо, а не удлиненная звериная морда” (ИМ, III, с. 115). В такой же связи возникают сравнения физиономии “снежного человека” с обезьяной и человеком. Иногда ответ гласит “морда как у обезьяны” (ИМ, I, с. 46; II, с. 105), иногда — “похоже на обезьяну и человека” (ИМ, II, с. 9), иногда — “обезьяньих черт в лице не замечено” (ИМ, II, с. 115; III, с. 32). Попадаются определения, что морда (лицо) аналога “снежного человека” — более плоская, чем у обезьяны, но менее плоская, чем у человека, или же: “плоское лицо зверя” (ИМ, I, с. 42; II, с. 47).

Создается впечатление, что прогнатизм выражен у реликтовых гоминоидов меньше, чем у обезьяны, но у многих особей, если не у всех, — больше, чем у человека. За это говорит ряд более определенных указаний о строении нижней части лица: 1) массивность нижней челюсти и скул (ИМ, I, с. 8, 24; II, с. 50; IV, с. 34 – 35, 113 и др.); 2) нижняя челюсть выдается вперед (ИМ, III, с. 51; IV, с. 113); 3) зубы поставлены скошенно, прикус резцов, по выражению казахов, “как у лошади” (ИМ, IV, с. 40); 4) подбородок срезан назад, т.е., на нем отсутствует подбородочный выступ (ИМ, IV, с. 39). Эти признаки чрезвычайно ясно сближают аналогов “снежного человека” с палеоантропами или их эволюционными предшественниками.

В нескольких случаях отмечено, что разрез рта у аналогов “снежного человека” значительно шире, чем у людей, а губы — тонкие или почти совсем не видны (ИМ, IV, с. 39, а также кавказские и индокитайские данные).

В нескольких показаниях отмечаются оскаливающиеся крупные зубы. Особенное внимание некоторых наблюдателей привлекли выступающие больше, чем у человека, клыки. В.А. Хахлов полагает, на основе рассказов казахов, что резцы и клыки “дикого человека” почти в два раза больше человеческих, и, соответственно, предполагает, что очень крупными могут оказаться и коренные зубы (ИМ, IV, с. 79– 80).

Весьма разноречива имеющаяся небольшая серия показаний о размерах и форме носа аналогов “снежного человека”. О одной стороны, налицо несколько указаний на небольшой запавший нос с бросающимися в глаза ноздрями, с другой, — упоминания о достаточно крупном, напоминающим человеческий, носе (ИМ, I, с. 31, 42; II, с. 82, 115; IV, с. 38 – 39, I05). Эта разноречивость могла бы несколько обескуражить морфолога, если бы он опять-таки не обратился к палеоантропологическим параллелям: черепа неандертальцев свидетельствуют о большом многообразии степени развития и формы наружного носа в рамках этой группы, начиная от сильно проваленного до крупного выступающего вперед.

Наконец, остается добавить, что мы не располагаем пока сколько-нибудь ясными описательными данными об ушах аналогов “снежного человека”. Немногие имеющиеся сведения разноречивы; уши то “прижаты”, то “оттопырены” (ИМ, I, с. 46; II, с. 82; IV, с. 40 – 42).

Подводя итог, можно отметить, что данные по морфологии вида Homo troglodytes L. (“снежного человека”) представляют по многим признакам и общим описаниям картину некоторой амплитуды колебаний: от сближения его с антропоидом до сближения с человеком. Эти колебания можно объяснить двумя причинами: объективной и субъективной.

Во-первых, ископаемые гоминиды тоже рисуют нам картину аналогичных вариаций, располагающихся между формами, более близкими к антропоидам, и формами, имеющими “сапиентные” черты, подчас весьма выраженные, делающие их во многих отношениях по строению тела, конечностей, головы, лица похожими на современного человека (Homo sapiens). Правда, среди части антропологов распространено мнение, что эти формы всегда следует трактовать как эволюционно переходные к современному человеку, как ступеньки “перерождения” неандертальца в человека современного физического типа. Однако, ряд находок, геологически и археологически достаточно древних, заставляет внести поправки в такое понимание. Это не значит, что можно присоединиться к существующей концепции о “пресапиенсах”, якобы с очень древних эпох уже представляющих особую ветвь эволюции гоминид, ведущую к современному человеку совершенно в стороне от неандертальцев. Правильным нам кажется представление, что среди ископаемых гоминид формы более или менее “сапиентные” были до определенного времени всего лишь одним из проявлений полиморфизма, одной из вариаций, вкрапленной среди других, но не имевшей еще принципиальных биологических преимуществ перед другими. Вот Homo troglodytes L. (“снежный человек”) также имеет значительные вариации, и часть популяций этого вида обладает большим внешним обманчивым сходством с современным человеком, чем другая часть.

Во-вторых, при наблюдении неведомого человекоподобного существа многое зависит от субъективной направленности внимания. Так, глядя на обезьяну, один человек более поражен ее сходством с нами, другой — отличием, и в зависимости от этого каждому больше западут в память те или иные черты. Описательные данные о реликтовых гоминоидах, несомненно, отразили на себе в некоторой мере воздействие этого психологического фактора — фиксацию тех или иных признаков в зависимости от установки наблюдателя.

ГЛАВА 12 ● ПРОДОЛЖЕНИЕ. ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ ОПИСАНИЕ HOMO TROGLODYTES L. (“СНЕЖНОГО ЧЕЛОВЕКА”)

(2) БИОЛОГИЯ

Если по строению тела Homo troglodytes L. (“снежный человек”), как мы убедились, может быть сближен с ископаемыми гоминидами, то его образ жизни не имеет ничего общего с восстановленной археологами картиной жизни древнейших и древних предков человека. Каждая ступень эволюции последних характеризуется той или иной специфической формой находимых вместе с их костными останками искусственных орудий из камня. Археологи четко отличают, скажем, каменные “культуры” обезьяно-людей (питекантропов, синантропов, атлантропов) от каменных “культур” неандертальцев (палеоантропов). Налицо тенденция связать даже и австралопитековых с определенными формами искусственных костяных орудий, иными словами — с некоей археологической “культурой”. В связи с находимыми каменными и иными изделиями и следами обитания древнейших и древних гоминид делаются предположения об их труде, общественной жизни, психике. Напротив, никаких данных о “культуре” “снежного человека” нет. Поскольку наш предварительный материал уже довольно обширен, можно с уверенностью думать, что у него нет никакой специфической “культуры” в археологическом смысле.

Следовательно, нет никаких оснований рассматривать образ жизни исследуемого реликтового гоминоида по аналогии, допустим, с тем, что известно археологам об образе жизни неандертальцев (поздне-ашельская и мустьерская культура). По образу жизни, по своей биологии реликтовый гоминоид предстает перед нами без каких-либо признаков труда, характеризующих прямых предков современного человека. Иными словами, налицо нет никаких поводов, чтобы рассматривать его как ступень очеловечения обезьяны. Он по своему образу жизни выступает как животное, и только как животное,

В главе 5 был очерчен предполагаемый ареал распространения реликтового гоминоида, — если не в самое недавнее время, то в относительно недалеком историческом прошлом. В главах 6 – 10 был дан обзор разнообразных описательных данных, относящихся к различным географическим областям этого ареала. Как уже неоднократно подчеркивалось выше, достоверность всех этих данных далеко не равноценна, можно допустить, что часть из них окажется основанной на ошибке или на народных легендах. Но данные носят массовый характер, в подавляющем большинстве подтверждают и дополняют друг друга, контролируются немалым числом достаточно надежных наблюдений вполне культурных людей, а также приведенным в предыдущей главе вещественным фактическим материалом. Поэтому мы можем с неменьшим основанием обратиться к характеристике природной среды обитания реликтового гоминоида, а вместе с тем и к его предварительному биологическому описанию.

Характерная для обитания того или иного вида территория, с определенным ландшафтом, растительным и животным миром, называется его биотопом. Существуют виды узко приспособленные к одной определенной природной зоне, но существуют и другие, способные обитать в разных и даже в весьма различных биотопах, — их называют эвритопными. Реликтовый гоминоид принадлежит к числу последних (может, быть его даже придется назвать убиквистом, наподобие лисицы, беркута или ворона). Приведенные описания встреч и наблюдений говорят, несомненно, о приспособляемости этого вида к сильно варьирующим природным условиям. Перечислим главные типы природной среды, встречающиеся на огромном пространстве ареала реликтового гоминоида, к которым приурочены встречи и наблюдения.

а) Начать надо с высокогорных снежных полей и ледников. Этот ландшафт мы ставим на первом месте отнюдь не из-за его решающей роли в жизни реликтового гоминоида, а чтобы сразу подчеркнуть полнейшую условность и случайность привычного термина “снежный человек”. Эпитет “снежный” глубочайшим образом искажает сущность всей проблемы в глазах широкой общественности. Хотя в течение ряда последних лет уже ни одному мало-мальски осведомленному автору не приходит и в голову всерьез приурочивать обитание крупного высшего примата исключительно к области вечных снегов и льдов, что является биологической бессмыслицей, этот эпитет по-прежнему служит в глазах неспециалистов чуть ли не главным возражением против возможности его существования вообще. Потребуется большая научно-популяризаторская работа, чтобы читатели привыкли понимать вошедший в обиход эпитет “снежный”, как совершенно условный. Д-р А. Сэндерсон в письме к автору этих строк замечает, что, по его впечатлению, сейчас главная причина, мешающая постановке серьезного научного исследования проблемы “снежного человека”, состоит в ложном толковании проблемы, возникшей из некритического восприятия термина: оно заключается в том, что якобы эти существа являются не только обитателями гор, но и живут около снежной линии или выше нее. Однако, продолжает А. Сэндерсон, из всех сотен случаев, занесенных мною в картотеку, у меня нет ни одного, который хотя бы намекал, что “снежные люди” живут в такой экологической зоне.

Эпитет “снежный” вошел в широкий обиход по той причине, что снежные поля Гималаев оказались своего рода предательской ловушкой, выдавшей тайну изучаемых нами существ. Оставшиеся на снегу следы явились первыми документальными вещественными доказательствами их существования, ставшими доступными мировой науке. Однако уже предшественникам Иззарда и Стонора, а тем более после экспедиции 1954 года, было ясно, что искомое животное только пересекает время от времени высокогорные снежные поля, а не обитает в них. Что же заставляет эти существа появляться на снежниках и ледниках? Много ли времени они проводят и могут проводить в этой зоне?

В основном они появляются здесь перекочевывая из одной нижележащей не заснеженной области в другую. Указывается на два фитологических фактора, которые, возможно, побуждают их пробираться и в высоколежащие области приледниковых морен. Во-первых, наличие соли в некоторых растущих там лишайниках и мхах. Во-вторых, способность некоторых лишайников и мхов синтезировать под снегом в течение зимы очень высокий процент витаминов Е и Д. Переселения некоторых птиц и грызунов для размножения на огромные расстояния как можно ближе к подтаявшей снежной линии в полярных областях объясняются сейчас некоторыми биогеографами тем, что и освобожденные из под снега растения, а также питающиеся ими насекомые имеют колоссальную питательную ценность, в частности, обеспечивающую развитие молодняка упомянутых птиц и грызунов, хотя бы и в суровых условиях приполярного климата. “Мы уверены, — пишет А. Сэндерсон в упомянутом письме, — что так обстоит и с горными “снежными людьми”. Они намеренно идут вверх к снежным границам, чтобы добыть витамины (и может быть также соль), которыми богаты там растения и животные”.

Наконец, на снежных высокогорных перевалах “снежные люди” появляются, несомненно, и уходя от опасностей: откочевывая со склонов и из долин, где им опасны люди, может быть также и некоторые хищники, например, волки.

Следует иметь в виду также возможные неточности и приурочения обитания “снежных людей” к заснеженным районам высокогорья: даже в очень заснеженных хребтах и даже в суровое зимнее время склоны южной экспозиции подчас свободны от снежного покрова и дают возможность грызунам и копытным (а. следовательно, и интересующему нас виду) выкапывать сохраняющиеся круглый год подземные питательные части растений — луковицы, корневища и клубни. Кроме склонов южной экспозиции свободными от снега бывают и склоны или районы выдувания (выветривания) снега, где также держатся зимующие высокогорные животные.

Итак, “снежный человек” появляется на снегу лишь временно, мигрируя в поисках пищи (даже когда он держится в холодных высокогорных областях), переваливая из долины в долину или уходя от опасности. Но все же несомненно, что он способен проводить известное время и совершать немалые маршруты в зоне снегов и льдов. Детальные описания запечатлевшихся на снегу его приемов преодолевать снежные сугробы и спуски, его передвижений по пересеченным ледникам и крутым ледяным склонам должны рассматриваться как свидетельство его сравнительно высокой адаптации к снежно-ледяному ландшафту и к суровому холодному высокогорному климату. Какие биологические приспособления обеспечивают эту возможность? Так как “снежный человек” принадлежит к отряду приматов, у него нет подшерстка (подпуши), следовательно, достаточно теплого меха, хотя мы и допускаем значительное сезонное увеличение его волосяного покрова. В основном, по-видимому, адаптация к миграциям в условиях снегов и льдов достигается путем разрастания толщины кожи и подкожной клетчатки, в особенности же жирового слоя, как и у многих животных, интенсивно накапливаемого осенью. Следует предположить у “снежного человека”, как и у других высокогорных животных, способность к периодическим долгим голодовкам, что и дает ему возможность совершать переходы по, может быть, огромным безжизненным снежным пространствам. Как отмечалось выше, можно предполагать, что в наиболее суровых приледниковых районах долгое время могут оставаться лишь особенно крупные пожилые особи, видимо, преимущественно самцы. И все-таки, хотя “снежный человек” и адаптирован в известной мере к снежному ландшафту, одна любопытная деталь, повторяющаяся чуть ли не во всей серии наблюдений, когда это животное удавалось “тропить” по его следу, позволяет утверждать, что оно не только не предпочитает снежный покров, но покидает его при первой возможности: след “снежного человека” неизменно в конце концов теряется на незаснеженном скальном каменистом грунте.

б) Весьма характерный ландшафт для “снежного человека” — это скалы. Если локомоция “снежного человека” в известной мере приспособлена к передвижению по снегу, то в значительно большей степени она приспособлена к скалолазанию. На удивительную ловкость, с которой это существо преодолевает труднейшие скальные участки, совершенно недоступные для человека, на легкость его подъема вверх по крутым скальным стенкам и спуска вниз указывает большая серия описательных данных. Реликтовый гоминоид по меньшей мере так же хорошо, а может быть и лучше, адаптирован к скальному ландшафту, как и наиболее типичные обитатели скального высокогорья вроде горных козлов и барсов. Здесь, в скальных и каменистых зонах высокогорья, вклинивающихся ввысь в зону вечных снегов и”льдов, имеется значительная кормовая база для грызунов, копытных, хищников. В то же время она служит надежным убежищем от некоторых хищников, таких, например, как волки.

в) Следующий характерный ландшафт, с которым связаны многие наблюдения реликтового гоминоида, — это альпийская каменисто-травяная зона. К ней может быть отнесено почти полностью то, что сказано выше о скальном ландшафте. Здесь весьма обильны виды растений, различные части, початки, плоды которых могут служить пищей крупному животному в разные сезоны. Здесь же обильны колонии различных горных грызунов — полевок, пищух, сурков и т.д. 3десь находят пастбища стада диких горных копытных — от косуль до яков. По представлению, сложившемуся у исследователей проблемы “снежного человека” в Непале и Сиккиме, именно альпийский каменисто-травяной ландшафт и является характернейшей зоной его обитания, по крайней мере его не гигантских и не карликовых популяций.

г) Несколько позже стали накапливаться все более обильные данные, указывающие на обитание реликтового гоминоида также в кустарниковых и лесных субальпийских поясах. В настоящее время серия наблюдений, указывающих на “заросли кустарника”, “кусты”, “непроходимый лес”, “чащу”, “горный лесной склон” и т.п., уже очень велика. В своем месте было приведено сообщение проф. Ю.Н. Рериха, у которого на основе опросных данных, относящихся к Бутану и другим областям южных склонов Гималаев, сложилось представление, что обезьяноподобные “дикие люди” обитают даже преимущественно ниже линии, с которой начинаются лесные долины. Многочисленные указания на кустарниковый и лесной ландшафт, нередко связанный с долинами горных речек, собраны в Саянах, на Кавказе и в некоторый других областях Советской Азии, как и за пределами СССР.

Если колючие непроходимые кустарниковые заросли могут дать надежное укрытие от человека и хищников, то то же самое следует сказать о ветвях высоких деревьев. Привлекает большое внимание серия сообщений о древолазании реликтового гоминоида, о наблюдениях его на ветвях больших деревьев. При этом ни в одном случае речь не идет о чем-либо похожем на брахиацию, т.е. характерный для обезьян способ передвижения по деревьям преимущественно с помощью рук. Все случаи наблюдения реликтового гоминоида на дереве дают совпадающие описания: он стоял ногами на ветви или на ветвях (круриация). Однако все же накапливаемые сведения рисуют нам его уже не только как скалолаза, но и как древолаза.

д) Довольно большая группа сведений связывает реликтового гоминоида с ландшафтом песчано-каменистых пустынь. Хотя речь идет по большей части о нагорных пустынях, т.е. расположенных на довольно .значительной абсолютной высоте, все же этот ландшафт уже заставляет нас отказаться от представления о привязанности “снежного человека” исключительно к горам. В пустынях Центральной и Средней Азии наблюдения над ним приурочены не к абсолютно безжизненным участкам, а к тем местам, где в определенные сезоны появляется и фауна крупных млекопитающих — где бродит подчас медведь-пишухоед, где встречаются и стада диких копытных и следующие за ними как пастухи ирбисы, где пернатые хищники-падальщики могут находись трупы павших животных. Иными словами, речь идет о тех районах песчано-каменистых пустынь, где жизнь не пресечена полностью, где есть растительность концентрирующая влагу и питательные вещества, где есть тот или иной животный мир. Конечно, условия жизни и миграций в этой зоне весьма тяжелы. Они предъявляют к организму “снежного человека” не менее жесткие требования, чем зона вечных снегов и льдов. Если он все же наблюдается и здесь, это несомненно свидетельствует о его широчайшей приспособляемости, –о способности выдерживать климат и ландшафтные условия пустынь.

е) Равнинный лесостепной ландшафт.

ж) Другим своеобразным ландшафтом обитания реликтового гоминоида являются большие тростниковые заросли. Таков, прежде всего, ландшафт огромной низменности, окружающей озеро Лобнор. Эти тростниковые заросли представляют собою настоящий заповедник разнообразнейшей живности. Указания на обитание “дикого человека” в зарослях камышей относятся также к более северной части Синьцзяна (данные В.А. Хахлова), как и к его юго-западной окраине, и к некоторым другим географическим областям, например, к р. Пяндж.

з) С вышеуказанным тростниковым ландшафтом кое в чем сходен и часто непосредственно соприкасается другой ландшафт, к которому отсылают нас некоторые сведения о “диком человеке”: болота. Об обитании реликтового гоминоида в болотистых районах, с одной стороны, нижнего течения реки Тарим в Центральной Азии, в другой стороны, подножья Талышских гор на юге Кавказа, как и в некоторых других местах, имеется известное число независимых друг от друга указаний.

и) Однако и тростниковый и болотистый ландшафт представляют собою лишь частные случаи гораздо более широкой проблемы экологии реликтового гоминоида: вопроса о связи этого животного с водой и водоемами. Если бы перед нами был узко специализированный высокогорный вид, мы должны были бы предполагать его очень малую потребность в водопоях и малую связь с водоемами, что характерно, например, для горных козлов, которые получают необходимую влагу преимущественно из поедаемых растений, а также могут получить недостающую организму влагу в виде снега, они не посещают сколько-нибудь регулярно водопоев, могут не появляться целыми месяцами вблизи рек и озер. Насколько присущи реликтовому гоминоиду навыки и инстинкты общения с такой специфической природной средой, как вода? С одной стороны, у нас есть основания предполагать, что он, как другие высокогорные животные, может длительно или даже постоянно утолять жажду растениями и снегом и не нуждается в частом и периодическом посещении водопоев. С другой стороны, в нашем распоряжении серия описательных данных, свидетельствующих о том, что он нередко переходит вброд достаточно бурные горные речки и ручьи, идет по воде вверх по течению (ИМ, II, с. 69, 66, 40, 42, 108, 113; III, с. 20. 67, 107; IV, с. 134, а также кавказские данные). Можно упомянуть два независимых друг от друга свидетельства, будто самки этого гоминоида купают своих детенышей в горных озерах и речках. Довольно обильны сообщения, в частности с Кавказа, о ночных купаниях взрослых самцов и самок. Отсюда — один шаг до сведений не только об адаптации этих существ к обитанию в камышах и болотах, но и об обитании небольших популяций непосредственно у горных озер, скрывающихся в прибрежных зарослях и в мелководьи (например, таковы сведения об обитании нескольких семейств “одами-оби” на озерах Искандер-куль и Парьён-куль в районе Гиссарского хребта). Мы имеем все основания думать, что реликтовый гоминоид может быть довольно близко связанным с водой и водоемами, что он, как и многие другие виды приматов, может хорошо плавать.

Подводя итог, мы должны констатировать огромное многообразие экологических условий жизни реликтового гоминоида. Это, прежде всего, огромное многообразие физических факторов. Мы видим перепад климатических условий от мороза ледниковых высокогорий до зноя пустынь, от чрезвычайной влажности заболоченных низменностей до почти полной безводности песчаных барханов. Верхний пояс обитания “снежного человека” — пять-шесть тысяч метров над уровнем моря, и, видимо, он хорошо адаптирован к этим огромным высотам, где люди не могут длительно обитать, однако немало наблюдений относится и к совсем незначительным относительным и абсолютным высотам. Бесконечно разнообразны также физические свойства грунта, по которому передвигается реликтовый гоминоид, — скалы, лед, снег, песок, болотная жижа, почва самой различной консистенции. Ландшафт нередко в высшей степени пересеченный или лесисто-кустарниковый, в других случаях — открытый и ровный. Все это предъявляет чрезвычайно многообразные требования к локомоции и ряду физиологических функций реликтового гоминоида. Диапазону физических факторов его обитания соответствует, конечно, и разнообразие биотических факторов. Признаться, мне не показалась убедительной попытка А. Сэндерсона (который он придает большое значение) показать о помощью мировой карты вегетативных зон (карта №16), будто все данные о ABSM на пяти континентах умещаются в одну и ту же зону, в сходный широкий тип растительности. Реликтовому гоминоиду приходится уживаться в довольно многообразных растительных и животных сообществах, иметь весьма варьирующие пищевые связи. Словом, реликтовый гоминоид выступает перед нами действительно как эвритопное животное, шире — эврибионтное, т.е. обладающее приспособляемостью к весьма различным условиям среды. Это можно также назвать высокой биологической пластичностью. Никакой другой вид приматов не обладает и в отдаленной мере такой способностью обитать в разных географических условиях, за исключением разве человека, у которого однако возможность широчайшего расселения обусловлена не столько биологической пластичностью, сколько созданием искусственной среды — огня, жилища, одежды, средств труда. Впрочем, и при этом условии реликтовый гоминоид значительно превосходит людей в том смысле, что он обитает в некоторых таких зонах и стациях, где люди даже и при современнейшем оборудовании практически не могли бы долго жить.

Мы уже отмечали, что при всем многообразии биотопы реликтового гоминоида пространственно взаимосвязаны, могли представлять единый ареал его переселений и блужданий по горным цепям и нагорьям Евразии, а вероятно также Африки и Америки. Но есть ли что-либо общее в его биотопах с экологической точки зрения? Да, все они имеют по крайней мере одну обязательную общую черту: основное условие биотопа этого гоминоида состоит в незаселенности его людьми, или по крайней мере — в минимальной заселенности.

Несколько неожиданный вывод для экологии дикого животного! Выходит, что биология некоего вида определяется в первую очередь отношением его с людьми — так называемым антропическим фактором. В биологии других животных этот фактор нередко играет большую роль, но, за исключением домашних животных, никогда не играет роли определяющей. Раз так, отсюда следует, что биология этого гоминоида окончательно эволюционно сформировалась сравнительно поздно, в “антропогене”, т.е. в четвертичном периоде, безусловно в какой-то тесной связи с формированием и расселением людей. Очевидно, люди с какого-то момента своей истории оттесняли, выталкивали палеоантропа на край эйкумены, в наиболее негостеприимные, неудобные для своего обитания места, и тем самым косвенно определяли эволюцию его биологии: заставляли его адаптироваться к этой среде, мобилизовывать все резервы своей биологической пластичности.

Перед нами весьма необычный случай эволюции животного вида: своего рода противоположность образованию новых форм животных путем одомашнения (эволюции домашних животных). Тут — приспособление животных к условиям жизни при человека, там, наоборот, — приспособление к среде, удовлетворяющей отрицательному условию: отсутствию контактов с человеком. В этом смысле реликтовый гоминоид антитеза домашним животным. Что касается описанных случаев приручения и дрессировки отдельных экземпляров этого гоминоида, то их ни в коем случае нельзя смешивать с одомашнением, т.е. образованием особых одомашненных форм или разновидностей. Постоянные миграции, составляющие, как увидим, характерную биологическую особенность реликтового гоминоида, детерминированы не только поисками пищи, но в огромном числе случаев сезонная перемена стаций реликтовым гоминоидом объясняется непосредственно сезонным выгоном людьми своих стад на горные пастбища, т.е. переменой местопребывания людей.

Вот как описывает это В.А. Хахлов. “Дикого человека, по словам казахов, можно встретить от ледников в горах до песков и зарослей камышей в пустынях, вблизи водоемов — озер и рек. Уловить какую-либо приуроченность его к определенной обстановке нельзя. По-видимому, для него важно одно — безлюдность. На первых порах мне казалось, что в горах и пустынях живут разные обитатели. Есть “дикие люди” — жители гор и другие — жители камышей. Те и другие отделены друг от друга культурным предгорным поясом, населенным современным человеком с его хозяйством и земледелием. Однако, от такого представления пришлось отказаться… Интересны результаты сопоставления встреч в горах и камышах. И те, и другие бывали только в летнее время, но, оказывается, в разные месяцы. В высокогорной зоне с “диким человеком” приходилось сталкиваться только в первое время после прибытия казахов на джайляу. А это обычно происходит в июне, когда в долине появляются комары и всякий гнус, вследствие чего дальнейшее пребывание там со скотом становится ухе невозможным. Только в первые дни после появления на джайляу удавалось заставать там “ксы-гыик”, и это объясняется тем, что после появления людей и скота “дикий человек” куда-то уходит. В долине, в камышах весной, когда казахи откочевывают от зимовок, не видят и не слышат ничего о “ксы-гыик”. Осенью же, когда прикочевывают с джайляу, иногда слышат, что кто-то видел “дикого человека” или его следы, но и отсюда через некоторый промежуток времени он уходит, куда-то исчезая. По всей вероятности, в данном случае имеет место следующее: “дикий человек” избегает контакта с людьми и всякий раз уходит из тех мест, где появляются кочевники. Пока они со своими стадами живут в долине, “ксы-гыик” уединяется в горах. Как только человек прикочевывает в горы, “дикий человек” спускается в камыши, где и живет, никем не тревожимый, до прихода людей. Такие передвижения в Центральной Азии из долин в горы и обратно можно отметить для многих крупных зверей… По отношению к “дикому человеку” это более чем вероятно, так как это существо очень осторожно, всеядно и превыше всего ценит безлюдье. Оно легко приноравливается к новой обстановке. Однако, так же легко оставляет место, как только нежелательное соседство делает этот район недостаточно надежным и спокойным” (ИМ, IV, №122, с. 69 – 71).

Эта выписка из В.А. Хахлова могла бы быть пополнена большим числом параллелей, относящихся, например, к Тибету и едва ли не ко всём областям, где имеет место отгонное скотоводство.

Подобным же образом на опыте гималайских экспедиций последних лет, направлявшихся на поиски “снежного человека”, наиболее наблюдательные участники, как Джералд Рассел, сделали обобщение, что искомые существа уходили из каждой долины, куда входили исследователи, иногда в течение первой же ночи или, самое большее, через несколько дней. Братья Бирн, упорствовавшие в посещении одних и тех же долин на протяжении нескольких последних сезонов работ, добились того, что в этих, прежде излюбленных местах обитания “йе-ти”, перестали попадаться его следы и всякие признаки его присутствия.

С другой стороны, сумеречно-ночной образ жизни “снежного человека”, о котором ниже будет речь, тоже в немалой мере может объясняться необходимостью избегать контактов с людьми: ведь районы обитания тех и других далеко не всегда могут быть полностью разграничены, иногда вследствие географических условий они тесно соприкасаются друг с другом или находят друг на друга. В таком случае единственным средством сведения контактов с людьми почти до нуля является размежевание с ними времени суточной активности.

Очень большое значение имеют зоогеографические наблюдения П.П. Смолина над картой распределения сведений о встречах реликтового гоминоида. П.П. Смолин установил, что эти сведения падают не просто на малозаселенные области, неудобные и недоступные для жизни людей. Он заметил и убедительно показал, что, если человек исторически расселялся по рекам, то данные о встречах реликтового гоминоида сгущаются на водоразделах. Причем наибольшее сгущение приходится на стыки водоразделов. Другое, может быть еще более выразительное обстоятельство: данные о встречах этого гоминоида сгущаются также на ряде этнических, национальных границ –не только на водоразделах, но и на этноразделах; похоже, что народы, расселяясь, теснили этих примитивных гоминид-животных, вследствие чего те и оказывались подчас зажатыми между встречными направлениями расселения, в узких зонах, где сохраняется пространство почти не заселенной “ничьей земли”. Наконец, сведения об этих существах обнаруживаются на действительном краю эйкумены — на крайней северной границе Евразии, куда их могло оттеснить расселявшееся по лицу земли человечество. Заметим при этом, что отступление гоминид-животных происходило не без сопротивления, не без боев: в разных районах их обитания записаны рассказы о защите ими тех или иных урочищ от людей с помощью камней, устрашающих криков и т.п. Но, конечно, эти средства оказывались в конце концов ничтожными перед могуществом человека.

Сказанное выше уже отчасти объясняет сравнительную редкость и скудость имеющихся в нашем распоряжении данных о наблюдениях реликтового гоминоида. В подавляющем большинстве случаев они являются результатом совершенно неожиданной для обеих сторон случайной встречи. Лишь очень редко этот гоминоид, побуждаемый активной ориентировочной реакцией, “любопытством”, сам приближается, чаще всего под покровом ночи, к палатке, жилью или костру человека.

Выше мы говорили о ландшафтной и экологической характеристике мест встреч и наблюдений реликтового гоминоида в разных частях его огромного ареала, не дифференцируя при этом районы более или менее постоянного обитания этих существ, районы их временных миграций или, наконец, случайных заходов единичных особей. Теперь было бы желательно наложить на карту порознь случаи встреч и наблюдений одиночных особей (отдельно самцов и самок), пар, групп с детенышами и без детенышей. К сожалению, однако, наш информационный материал еще недостаточно велик, чтобы допускать подлинную статистическую и картографическую обработку. Наши заключения могут пока носить лишь ориентировочный и предварительный характер.

В имеющейся серии (порядка нескольких сот) записей прямых и косвенных сведений о наблюдениях реликтовых гоминоидов не менее 75% относится к наблюдениям единичных особей. Среди них пол отмечен далеко не во всех случаях, но бесспорно, что самки составляют меньшинство. Из остальных наблюдений подавляющая часть относится к парам, причем это почти всегда самец и самка. Есть несколько наблюдений трех особей вместе — самец, самка и детеныш (или самец и две самки) — и уже совсем единичны упоминания о группах более трех особей. В рассказах населения все же довольно часто утверждается, что эти существа живут “семьями”.

В главах, содержавших обзоры описательного материала по разным географическим областям, мы особенно внимательно фиксировали все указания на наблюдения детенышей. Тем самым в пределах ареала наметились немногочисленные очаги размножения реликтового гоминоида: в юго-западном углу Кашгарии; где-то на пространствах между озером Лобнор, южной частью пустыни Гоби и хребтом Нань-шань; в афганском Бадахшане; на Гиссарском хребте; может быть, на Скалистом хребте (на Кавказе). Эти очаги отнюдь не расположены на самых больших горных высотах. Но все они относятся к весьма безлюдным, ненаселенным местам, изолированы от человека, являются особенно мизантропными по географическим условиям. Впрочем, все эти очаги размножения носят явно реликтовый характер. Видимо, условия размножения данного вида удовлетворяются здесь в самой минимальной степени. Но все же именно в указанных местах зафиксировано наибольшее число сведений о наблюдениях “семей” — самцов, самок и детенышей, а иногда и целых групп особей.

Все остальные наблюдения мы можем разбить на две зоны.

Во-первых, зона наиболее широких миграций одиночек. В основной массе эти одиночки представляют собою, по всей вероятности, подросший молодняк, уходящий из очагов, где он вырос, ввиду недостаточности там кормовой базы. Это — уже биологически самостоятельные особи, способные находить пищу, но еще не произведшие потомства, ничем биологически не отягощенные и в связи с этим бродящие в одиночку. Можно думать, что они высоко подвижны и могут уходить на огромные расстояния от места своего происхождения. Выше уже высказывалось предположение, что именно эти биологически самостоятельные, но еще не имеющие потомства подростки и составляют основной контингент особей, наблюдавшихся в Гималаях — на южной географической окраине необозримой внутренне-азиатской территории блужданий. Мы не знаем пока, какой именно инстинкт заставляет их, возможно, лишь в определенные сезоны, появляться на склонах этих высочайших в мире гор. Но высоко к линии ледников, судя по описаниям, эти подростки не забираются. Там, на самых больших высотах, в наиболее труднодоступных условиях, встречается другая категория одиноких бродяг-холостяков: “гиганты”, пожилые и мощные особи, ушедшие из очагов размножения из-за той же причины — недостаточности там кормовой базы для них.

Во-вторых, мы можем заметить зону блужданий молодых пар, ищущих благоприятных условий размножения. Эти пары, самец и самка, отмечены в довольно разнообразных географических точках. Но найти в настоящее время минимально необходимые для размножения экологические условия все более трудно. Эти пары как раз особенно часто и оказываются жертвами случайного выстрела: то убит самец, то самка, составлявшие пару, то гибнут и оба или даже с детенышем, которого они пытаются вести с собой в поисках места обитания (ИМ, I, с. 88, 91, 93; IV, с. 100, 133).

Если судить по записанным народным преданиям, по большей части ведущим нас в отдаленное историческое прошлое, некогда “стада”, “племена” этих человекоподобных диких животных представляли собою более распространенное явление. Рассказывают об истреблении людьми таких “племен” во вновь заселяемых горных районах или об изгнании людьми после ожесточенной борьбы этих “племен” в более недоступные места. Но современные упоминания о скоплениях или “стадах” таких существ являются уже редчайшими исключениями и относятся почти только к упомянутым районам размножения.

В целом реликтовый гоминоид является в высшей степени редким животным. Разумеется, очень трудно пытаться дать хотя бы самую предварительную оценку современной численности данного вида. Однако, поскольку налицо упоминания о скоплениях хотя бы в некоторых пунктах десятка и более особей, мы можем предполагать с большой степенью вероятности, что на земле в настоящее время обитают в общей сложности не единицы и не десятки, а по меньшей мере сотни особей этого вида животных. Но они в значительной своей части рассредоточены на колоссальном географическом пространстве. Иными словами, реликтовый гоминоид в общем является в высшей степени рассеянным (“дисперсным”) видом, может быть, самым рассеянным видом живых существ на земле. Эта “дисперсность” в немалой степени объясняется скудостью его современной кормовой базы. По словам проф. И.А. Ефремова, “каждое дикое животное требует определенной площади для того, чтобы прокормиться на ней, и обеспечить свое существование на весь срок жизни. Чем более бесплодна и пустынна местность, тем большая площадь обитания нужна животному, особенно крупному. Пара лебедей требует для жизни и размножения 2,5 кв. км. воды и суши. Пара страусов нуждается уже в 24 кв. км. пустынной степи. Лиса нашей умеренной зоны нуждается во много меньшей площади, чем лиса пустыни. Еще сложнее дело с большим антропоидом или обезьяно-человеком. Если питающийся плодами антропоид в тропическом лесу свободно просуществует на сравнительно небольшой (относительно размеров животного) площади, то антропоид в пустынной горной зоне потребует для поддержания жизни площади во много раз большей. Если же крупный антропоид перейдет к обитанию в холодной, близкой к вечным снегам горной зоне, то на одно лишь обогревание его организма пойдет большое количество качественной пищи, что резко увеличивает потребную для прокормления площадь обитания” (Ефремов И.А., Техника молодежи. М., 1959, №5, с. 37). Проф. И.А. Ефремов, высказывая эти соображения в свое время, предполагал, что они служат опровержением возможности существования “снежного человека”, ибо речь тогда шла лишь об узкой полосе южных склонов Гималаев. При современном представлении об азиатском ареале реликтового гоминоида приведенные соображения хорошо увязываются с выводом о крайней “дисперсности” этого вида, рассредоточенного на необозримых пространствах нагорно-пустынной Азии.

Вместе с тем реликтовый гоминоид выступает перед нами как животное в малой степени оседлое, в большой степени приспособленное к широчайшим миграциям. “Алмас — по словам одного информатора-монгола — ведет бродячий образ жизни и не держится постоянно на одном месте, исчезая там, где он встречался, показываясь там, где его не было раньше подобно гобийским антилопам, диким лошадям и онаграм — куланам” (ИМ, IV, №123в, с. 98). Это не исключает, конечно, наличия у реликтового гоминоида временных, а может быть и более или менее долговременных логовищ, к сведениям о которых мы сейчас обратимся, но все же прежде всего необходимо отметить его высокую биологическую приспособленность к передвижениям. В дополнение к уже приведенным данным о его локомоции, здесь надо подчеркнуть сумму свидетельств о его приспособленности к тасканию на себе как детенышей, так и предметов. В частности, думается, что именно как биологическое приспособление к постоянным миграциям может быть истолкована и воя довольно обширная серия настойчивых утверждений наблюдателей, будто грудные железы самок очень длинны и нередко при ходьбе или беге, если не придерживаются ими руками, закидываются за плечи. Очевидно носить детеныша самка прямоходящего высшего примата может только на спине. Возможность кормить его молоком не прерывая движения на задних конечностях или карабканья в скалах с помощью также и передних конечностей — очень важное приспособление. Детеныш может сосать грудь матери на ходу. Для поддерживания его на спине ей вполне достаточно одной руки (если он не держится сам достаточно цепко). Вспомним цитированное сообщение начальника автономного уезда на юго-западе Синьцзяна Сиженбека об обитающих в горах обезьяноподобных “диких людях”: “они ходят в вертикальном положении, детей держат по-человечески на руках”; тому, кто не знает горцев Азии, эти слова могут показаться опровержением вышесказанного, но на самом деле “по-человечески” носить детей в тех краях значит носить их не спереди себя, как делаем мы, а сзади, на спине, поддерживая снизу одной или двумя руками, –только так носят малышей в горах и женщины и мужчины. Очевидно, Сиженбек мог иметь в виду только это, прибегая к своему сравнению. Следовательно, данное сообщение подтверждает наше предположение о способе ношения детенышей самками реликтового гоминоида, о вероятной возможности совершать таким образом очень длительные и сложные переходы, не отставая от самцов, без остановок для кормления детеныша грудью.

Передвижение в вертикальном положении сопряжено также с возможностью ношения на длительные расстояния тех или иных предметов, ибо хождение на одних задних конечностях делает передние свободными. Действительно, из наших описательных материалов может быть выбрана серия упоминаний о ношении реликтовым гоминоидом палок, камней, туши крупного животного или частей туши (например, большой кости, шкуры). Ношение предметов осуществляется, как видно, тремя приемами в зависимости от величины предмета: а) в руке, б) подмышкой (например, “нес два больших камня подмышками”), в) на шее (загривке), придерживая крупную ношу поднятыми руками.

Высокой приспособленности реликтового гоминоида к миграциям отвечает в общем малая приспособленность его к оседлой жизни. Мы за редкими исключениями почти не встречаем данных о его долговременных логовищах, напротив, информаторы нередко подчеркивают, что он не имеет постоянных жилищ (Напр., ИМ, I, с. 2, 77). Подчас речь идет о находках его временных лежек и гнезд, выстланных спутанными ветвями, травой, камышом (ИМ, I, с. 39; II, с. 33 и др.). Эти лежки невольно вызывают в памяти сопоставление с однодневными гнездами антропоидов. Немало есть указаний и на то, что для временного обитания реликтовый гоминоид использует естественные пещеры и навесы, ямы и промоины. “Логова — пишет В.А. Хахлов, — обнаруживали под нависшими камнями, в углублениях под густыми кустами, в нишах глинистых обрывов. Всегда в логовах обнаруживали какую-то выстилку, состоящую из крупных стеблей и травы. В камышах, как говорили казахи, временные жилища “дикий человек” устраивает в ямах или промоинах, прикрытых сверху камышом, или под завалами старых камышей. Здесь подстилкой служил камыш” (ИМ, IV, с. 74). Однако пастухи-монголы в Гоби, нашедшие по следам “алмаса” его логово, яму, утверждали, что они обнаружили там лишь кости животных, обглоданные “алмасом”, но никакой подстилки, так же как орудий или следов огня (ИМ, IV, с. 98). О навыках использования чисто временных убежищ свидетельствуют и довольно многочисленные утверждения, что этого гоминоида заставали живущим в пустующих человеческих строениях или в ямах, вырытых людьми (Напр., ИМ, II, с. 86, а также кавказские данные). В то же время имеется некоторое число известий, что он сам выкапывает себе ямы для временного обитания, даже выкладывает или укрепляет их камнями, или складывает из камней временный заслон от ветра.

Но все же нельзя делать категорических выводов о полном отсутствии мест оседлого обитания реликтового гоминоида. Проф. Ринчен и проф. Г.П. Дементьев собрали сведения об “холмах алмасов” в юго-западных районах МНР, может быть свидетельствующие об относительно большей оседлости части этих существ в еще совсем недавнем прошлом. Это — заросшие саксаулом холмы, внутри которых вырыты просторные норы и отдушины для воздуха. Размер одного из таких холмов, с которого сделана зарисовка, — 3,5 м., ход в нору — 1,6 х 1 м., немного выше сбоку имеется другое отверстие. Посетивший эту искусственную пещеру заведующий местным кабинетом краеведения Цоодол нашел в ней кости зайца и кал, похожий на человеческий. По словам стариков, в этих норах, теперь уже в большинстве обрушившихся и обвалившихся, несколько десятков лет назад жили “алмасы”, по местному наименованию “нухны алмас”, т.е. норовые или пещерные “алмасы” (ИМ, IV, с. 90 – 91). Не следует ли отсюда, что в недавнем прошлом в этих местах кормовая база “алмасов” была еще настолько обильной, что не требовала, по крайней мере от всех них, постоянных перемещений?

С этим вопросом следует связать и другой, более широкий: не является ли современная предельная “дисперсность” изучаемогонами вида результатом резкого сокращения или исчезновения его прежней кормовой базы, не принужден ли он в настоящее время перейти к “викарному”, т.е. не самому желательному и характерному для него, вспомогательному корму? Прежде чем пытаться хотя бы совершенно гипотетически ответить на этот вопрос, надо суммировать современные данные о питании реликтового гоминоида.

Хотя немногие информаторы пытаются охарактеризовать этого гоминоида то как “вегетарианца”, то как “плотоядного”, подавляющая масса описательных данных ясно рисует его нам как животное всеядное, как эврифага, В отличие от антропоидов и большинства других обезьян, он далеко не растительнояден по преимуществу, в его рационе важное (а может быть даже и первенствующее) место занимает мясная пища.

Всеядность реликтового гоминоида выступает и как вариабильность его питания в разных географических зонах и локальных условиях, в разные сезоны. По этой огромной вариабильности питания реликтовый гоминоид может быть сравнен с бурым медведем, у которого в пределах одного вида отмечается великое множество местных вариантов питания, а также индивидуальных навыков и сезонных изменений.

Как и всякий примат, реликтовый гоминоид прежде всего растительнояден, и разнообразная растительная пища, судя по обильному описательному материалу, является если и не излюбленной, то во всяком случае спасительным резервом при отсутствии иной, хотя ее собирание и представляет довольно экстенсивный биологический процесс для такого крупного прямоходящего примата в перечисленных выше ландшафтных условиях (в отличие от биотопов обезьян — тропических лесов). Исключением служат только леса диких плодовых и ореховых деревьев на некоторых горных склонах, например в Тянь-Шане.

Мы можем констатировать наличие серии указаний на употребление реликтовым гоминоидом в пищу “травы и листьев”, побегов бамбука, некоторых разновидностей папоротника, ревеня и других растений, по-видимому некоторых видов мхов и лишайников, всевозможных ягод (например, тутовника), диких плодов и фруктов; среди последних подчеркивается его пристрастие к яблокам. В этой связи следует подчеркнуть случаи появления реликтового гоминоида в некоторых районах вблизи человеческих поселений в сезоны поспевания культурных фруктов, плодов и овощей, поедания им алычи, тутовника и разных фруктов в садах, дынь на бахчах, початков кукурузы и овощей на полях к огородах. Но в безлюдных горных условиях едва ли не основным ресурсом растительной пищи реликтового гоминоида являются не столько наружные, сколько подземные питательные части растений. Серия указаний на употребление им в пищу корней растений особенно велика. Упоминаются корни рододендронов, женьшень; не раз тот или иной наблюдатель описывает фигуру реликтового гоминоида, как нагибающегося к земле, что-то вырывающего или выдергивающего, снова нагибающегося: “землю копали и траву ели”, “каждой рукой поочередно выдергивал какие-то маленькие растения, разглядывал их, очищал корешки от земли и ел” и т.п. (ИМ, I, с. 2, 16, 20, 76, 69, 68, 59; II, с. 9, 16, 18, 48, 52, 69, 117; III, с. 41, 42, 45, 46, 51, 77, 84, 88; IV, с. 75, а также данные по Средней Азии, Кавказу и пр.).

Использование реликтовым гоминоидом этих подземных частей растений — корневищ, клубней и луковиц особенно важно подчеркнуть, как указание на источники его питания в наиболее неблагоприятное зимнее время, если, конечно, поверхность земли не покрыта толстым слоем снега. Высказывалось предположение, что реликтовый гоминоид, хотя, конечно, не “запасает на зиму мышей”, как по недоразумению записано в одном сообщении, но извлекает запасы растительной пищи, сделанные на зиму мышами-полевками, каждый такой склад содержит килограммы пищи, при неглубоком снежном покрове реликтовый гоминоид может находить их по следам полевок.

Имеется серия указаний на использование реликтовым гоминоидом в пищу червей и крупных насекомых, в частности, одного вида горных сверчков. В поисках этой пищи он переворачивает камни. То же делает он в поисках крабов и лягушек, которые, по мнению некоторых авторов, якобы даже составляют два любимых вида его пищи (ИМ, I, с. 32, 36, 16; II, с. 11; III, с. 51; IV, с. 22, 75).

Очень ограничены данные об употреблении реликтовым гоминоидом в пищу, с одной стороны, рыбы, с другой стороны, птиц, а также их яиц и птенцов. Сведения о вылавливании рыбы руками в мелких тугаях и пожирания ее в сыром виде относятся преимущественно к району озера Лобнор и низовий Тарима и стекающих с Алтын-тага рек (ИМ, III, с. 33, 95). Упоминания о ловле диких птиц носят единичный характер и мы не знаем, как может производить реликтовый гоминоид эту ловлю, хотя уларов, например, некоторые наземные животные вылавливают весьма успешно. Более конкретны имеющиеся указания на разорение реликтовым гоминоидом птичьих гнезд и поедание птенцов (ИМ, IV, с. 75 – 76).

Наиболее богаты наши сведения об употреблении реликтовым гоминоидом в пищу разнообразных грызунов, так что создается впечатление, что, наряду с растительной пищей, они-то и составляют его характернейший пищевой ресурс, по крайней мере в современную эпоху. Среди них упоминаются и сравнительно мелкие грызуны вроде песчанки, и зайцы (талай?), но особенно многочисленны указания на поедание им сурков и пищух. Сурок представляет довольно крупную добычу (до 57 см длины и до 8 кг весом), пищуха — более мелкую (впрочем, до 30 см длины), но зато весьма обильную и, по-видимому, довольно легко доступную реликтовому гоминоиду. Пищухи живут обширными колониями, являются круглогодично активными животными, запасая на зиму сено, которое в степях собирают в стожки, а в горах прячут в щели между камнями. Согласно записанным наблюдениям, реликтовый гоминоид подкарауливает пищух у их нор или в россыпях крупных камней, а поймав, умерщвляет их ударом о камень. Сурков он извлекает из их нор путем раскапывания последних или подкарауливая у выходов. Следует отметить, что сурки залегают в спячку на 6 – 8 месяцев в году по нескольку особей в одной норе, отъевшись осенью, и именно во время спячки их выкапывают, например, медведи. Согласно некоторым описаниям, реликтовый гоминоид также добывает находящихся в спячке сурков, тщательно разбирая руками все камни, которыми выложены и закрыты их норы, и, по-видимому, подчас помогая себе при раскапывании палкой. Есть указания, что зайцев и сурков он убивает камнями (ИМ, I, с. 33, 31, 37, 38, 41, 32, 36, 77; II, с. 9, 30, 31, 33, 32, 98; III, с. 16, 48; IV, с. 75 – 76).

0|1|2|3|4|5|6|7|8|9|10|11|