Мачей Кучиньский Змеепоклонники

А если такой акт самопожертвования нравственно и духом поддерживался глубоко укоренившейся верой в особое значение этой воды… Тут я подошел к проблеме жертвоприношений вообще. Не вдаваясь сейчас в подробности, я ограничусь замечанием: боги Мезоамерики, по мифам, не были кровожадными и жертв не требовали. Наоборот, они жертвовали собою ради продолжения жизни. Поэтому и людей именовали макеуалес1 (macehuales) – те, которые возникли благодаря жертве богов.

Потребность в кровавых жертвах возникла у людей. Люди решили, что надо жертвовать собой, чтобы, во-первых, показать своим богам, что они благодарны им за их жертвы и поэтому тоже способны к самопожертвованию, а во-вторых, во имя… продолжения жизни. Они верили, что «жизненная энергия», сосредоточенная в живых существах, должнапвновь поступать во всеобщее, вселенское обращение. Справедливо считалось, что Солнце является средоточием такой энергии. И еще: Солнце связано с драгоценным камнем– символом.

И здесь, в Чичен-Ице, в белой скале открывался глазам всех гигантский драгоценный камень. Невозможнопбыло придумать жертвоприношение более непосредственное и экстатическое, ибо оно воспринималось всеми'как действительуое, а не символическое возвращение своего тела Драгоценной Живой Воде – все той же жизни…

Я подумал, что вот так замкнулся очередной круг подтверждений, а в результате я получаю ответ на мой вопрос: что же такое в действительуости человек?

Итак, о Драгоценной Живой Воде.

У меня перед глазами встали десятки пиктограмм и целые страницы кодексов с изображениями изумрудной жидкости, до этого совершенно невразумительуых, а теперь так неожиданно раскрывшихся, ставших понятными… Надо было набраться терпения. Тысячи километров отделяли меня от библиотек и изданных стараниями лорда Кингсборо толстенных многоцветных фолиантов с копиями кодексов– тех, увы, немногих, разворованных, оторванных от своей земли, от своего народа, блуждавших по миру, по Венам, Римам, Мадридам, Лондонам. Да и не совсем еще понятых, но зато уцелевших.

До вечера и весь следующий день я осматривал руины Чи-чен-ицы, потом двинулся к пещерам Баланканче, к дворцам Тлалока. Понадобился месяц, прежде чем мне удалось разобраться в символических подробностях миштекских Книг Жизни, а тогда…

Кодекс Виндобоненси, страница 47-я, пожалуй, чаще других воспроизводимая в качестве доиспанской еретической диковинки. Мне уже было ясно, что и они, да и весь сложенный гармошкой том, после того как они будут прочитаны, станут в °ДИн ряд с величайшими книгами человечества.

Одна из пиктограмм (см. рис. 63 и фото 8) изображала Кецалькоатля, держащего на плечах странуое удлиненное сооружение. Я уже толковал его как небо, с коего был изгнан Кецалькоатлъ, и поинтересовался, проверяя себя, что видит в нем один из проницательнейшихпумов f%-b` +lc. ,%`(* –a*.) археологии, Альфонсо Касо. Вот что говорит ученый: Ке-цалькоатль держит Небо Воды, упавшее на Землю.

Еще одно слово – и столь неясное утверждение стало бы совершенно понятным. Тут, конечно, ничего общего с библейским потопом. Стоило сказать: Небо Драгоценной Живой Воды. Это же ее изображение в виде текущей в обе стороны реки – не крови, как думал Зелер, не обычной воды, Н20 элемента атрибута Тлалока, а клеточной плазмы, живой полужидкой субстанции всех клеток мира. Знаками клеток увенчаны струи этого потока, поскольку их-то и образует цитоплазма: они замыкают ее в себе, окружая пленкой. От момента зарождения жизни на Земле количество живых клеток непрестанно возрастает увеличивается и объем цитоплазмы. Так что перед нами настоящая река жизни, текущая во времени и в пространстве.

Общая биомасса всех организмов Земли, некогда столь ничтожная в первых ее немногочисленных клетках, ныне оценивается в 1013 килограммов. В основном ее составляют растения, и прежде всего ее три четверти – бактерии. В тысячи раз меньше зооматерия, объем которой не превышает кубического километра, ну а тела людей тут можнопбыло бы уместить вп0,1 кубического километра.

«Именно своему динамизму, согласовануости как целое, притоку и аккумуляции энергии обязана биосфера своим существованием в течение миллиарда лет» 2, – писал Влодзимеж Кинас-товский, и этой научной мысли вполне соответствует представление жизни во всех ее формах в виде текущей реки. Течет она, как рисовали ее миштеки, многими потоками. При каждом делении клетки капля ее цитоплазмы переходит в подобную же клетку, а из нее, пополненная, передается далее, новому поколению. Так продолжается неустанное движение полужидкой субстанции с ее органеллами, столь необходимыми для поддержания жизни образованиями, как митохондрии, центриоли, хромосомы. Но ни одно из этих удивительуых образований природы, взятое порознь, не способно к самостоятельуому существованию.

Надо еще добавить, что эта драгоценная вода связывала огромное количество обычной воды. В то время как все реки мира содержат 1,25 тысячи кубических километров жидкости, в растениях и животуых организмах ее содержится 6 тысяч кубических километров. –Стало быть, в них и течет эта сверхрека– гигантский поток.

Вода является основным по массе элементом живой субстанции, составляя от 60 до 98 процентов живого организма. Первые живые существа возникли в праморях– обширных водных растворах. После сотен миллионов лет эволюции потребный для жизни клетки водный раствор соответствующих солей замкнулся внутри нее. Так возникло одно из условий Для выхода жизни на сушу. Организмы прихватили с собой растворы своего окружения; а со временем роль морской воды начали выполнять жидкости организма– такие, как кровь или лимфа. Кинастовский писал:

«Довольно приближенно, хоть и несколько преувеличивая, можно сказать, что в наших телах течет разбавленуаяпморская вода «3.

Я занялся водой, когда понял, что именно этот ее, биоло-, гический аспект был решающим в объяснении могущества культа Тлалока. Я убедился, что Тлалока почитали не только как хозяина обыкновенной жидкости, утоляющей жажду растений, животуых, людей, но и прежде «a%#. как дарителя влаги в составе той драгоценной воды, которая внутри живых клеток этих драгоценных камней, где она составляет их основную массу, материю. Отсюда понимание ее значения и изображение гор-организмов с внешностью Тлалока. Отсюда ее связь в мифах, со змеем. Ибо «зверь из сосуда бога» был «живым зародышем воды», так что Тлалок, давая воду «драгоценным сосудам», создавал нужную-среду их змееобразным созданиям – нитям хромосом.

Мифы упоминают о Небе Воды, которое некогда упало на Землю. Я понимал это не только в переносном, но и прямом значении. Земля в ранней фазе своего возникновения, когда образовывалась в пространстве как комок осколков, была сферическим минеральуым объектом, который, уменьшаясь в диаметре под влиянием сил тяготения, повышал внутреннее давление, а тем самым и температуру. Высокая температура начала расплавлять первоначальноепвещество, из которого через щели в коре вырывались газы, создавая первичную атмосферу. Можно сказать, что это был пот Земли. В полужидкой массе возникли условия для связывания различных элементов в более или менее сложные соединения. В частности, водород соединялся с кислородом, образуя воду в газообразном состоянии. Выделяемая неисчислимыми трещинами, она собиралась в тучи над Землей. Охлаждаясь, конденсировалась и опадала проливуыми дождями. Но в то время температура Земли была очень высока. Любая капля, коснувшись поверхности раскаленных камней, тотчас превращалась в пар. Небо над Землей тогда почти целиком состояло из водяного пара, онопбыло «небом воды», и кромепнего, не существовало ни одного сборуика воды: ни ручейка, ни озерка, ни, тем более, моря. Сотуи тысяч лет ушли на охлаждение земной поверхности, и в конце концов вода в жидком состоянии начала заполнять углубления на планете. Вот что это значит: «Небо Воды упало на Землю». Кто знает, не по этой ли причине Тлалока издревле почитали и как бога огня – он даже носил на голове его знак. Почему? Может, ответ скрывается в древнем знании о происхождении воды из раскаленной лавы?

Но не это меня в тот момент интересовало. Воды упали на Землю, став средою для-возникновения –первых органических клеток, а одновременно материальной их основой. Так что вместе с водой с неба упала и жизнь.

Именно под таким углом зрения, думалось, следует рассматривать рисунок на 47-й странице кодекса Виндобоненси (см. рис. 63и фото 8). Река Драгоценной Воды– клеточной плазмы, – которую держит Кецалькоатль, несет в себе символы, связанные с рождением. Слева направо изображены похожая» на раковину морской улитки круглая, с коричневым ядром прорастающая яйцеклетка; продолговатый, заостренный, тоже ростком, объект с двумя полосками генов, выражающий, быть может, идею сперматозоида; затем – помеченный такими же полосками символ тоже пустившей росток горы-организма в зачаточном состоянии.

Зачем здесь эти знаки – легко объяснить. Существование Реки Жизни зависит от половых клеток, обеспечивающих ее перетекание в последующие поколения. В отличие от них соматические клетки, «кирпичики» организмов, погибают, представляют собою тупиковые ответвления потока жизни, что тоже показано на рисунке.

Это вневременное движение жизни подчеркнуто на рисунке фризом со знаками Венеры, однозначно указывающими на то, что вода эта– в –%!%. Таким вот неожиданным, но, честно говоря, наиболее желанным для меня заключением закончилось мое толкование. Я давно пытался показать, что миш-текское небо, по крайней мере одно из тринадцати, а их было именно столько, сияло не в высях, а в телах, в их клетках, и заселяли егопбоги, управлявшие великим жизненным процессом. И вот наконец, после вереницы частных доказательств, онопявилось мне: нарисованное во всей красе Небо Драгоценной Воды – живой, изливающейся субстанции биомассы.

Рисунок принес для меня и другие сенсации. Дело в том, что это небо поддерживал плечами не кто иной, как Эекатль – Кецалькоатль в маске бога ветра и духа, символизируюшей и сознание человека, единственного в нашей части космоса существа, которое благодаря способности мыслить перестало быть инертным творением этого потока бытия и обрело способности воздействовать на нее, тормозить либо ускорять ее движение, вполне ведая, что он творит.

Сознание поставило нас вне потока, за пределами неба, вне него. Это было… изгнанием,

И наконец, прямая связь с мифом. Жрец; покинувший свое селение, чтобы обрести тело, был Кецалькоатлем!

«Прибыв на небесное побережье божественной воды, сам разжег костер и спалил себя… «

Кецалькоатль, будучи еще, на языке науки, хромосомой, вЬ1брал изгнание. «Спаливпсебя в процессах преобразования материи, он создал собственное тело, а вместе с ним – разум.

Замкнулись за ним пределы неба. С этого момента он мог только держать его напруках. Обладать сознанием – значит достойно нести на своих плечах груз жизни, ее тяготы, и не только в мученическом значении. Главное – нести от-. ветственуость за свою жизнь. В Древней Мексике чрезмерное чувство этой ответственуости толкало .людей приносить жертвы жизнями соплеменников. Сегодня эта ответственуость понимается как путь к высшему бытию – от единичного, через видовое к планетарному уровню организовануости жизни.

Следующие рисунки не оставляли места сомнениям относительуо закономерности такого прочтения.

На страницах 40-й и 44-й кодекса Виндобоненси показано, что Драгоценная Живая Вода, изливающаяся из яйца, несет, как и гены, полосчатые ленты и умножающиеся скрученные шнуры,

Наряду с частичными пояснениями мексиканский мудрец обращался в своих рисунках также и к человеку.

Так вот на 5-й странице Бурбонского кодекса Река Живой Воды вытекала из-под трона Чальчиут-дике, богини этой Драгоценной Воды, неся в своем потоке двух человек, двух созданий, которые были ее; богини, творением, еще одной разновидностью ее бесчисленных воплощений, ее новой маской, сосудом жизни в ее победоносном движении. Рис. 97. Живая Вода, несущая создан– Чтобы не оставалось ных ею людей (Бурбонский кодекс) сомнений относительуо роли, выполняемой человеком в этом потоке, кодекс Mугталь на 19-Й странице так изображает бракосочетание княжны 3– кре-мень с князем 12-Ветер:

Двое сочетающихся об-рашены липами друг к другу, стоят на коленях на двух связках палочек, несущих их имена. Тут, скорее, связано с чем-то таким очень важным, исходным, первопри-чннным, как генотип, «набор» генов человека, а не с таким вторичным, результативуым, «поверхностным», «внешним», как его тело.

Рис. 98. Супруги княжна 3-Кре-мель и князь 12-Ветер как два потока Живой Воды (кодекс Нутталь)

В брак вступают именно эти две связки палочек, два «набора» генов, которые свели, столкнули между собой своих носителей, эту человеческую пару. Сочетание на рисунке происходит под патронатом вытянутой полосчатой ленты, согнутой в виде ярма: не потому ли, что она изображает здесь хромосому? Сверху две жрицы, 10-Дом и б– Кремень, выливают на головы брачу-ющейся пары из драгоценных сосудов две струи живой воды, изображенной – и это знаменательуо! – с генными полосками, попеременно узкими и широкими. Традиционное объяснение этой сцены как свадьбы, несомненно, вторично. Важнее то, что здесь символично изображено истинное значение брака. А в верхней части рисунка предстоит встретиться на супружеском .ложе двум потокам живой воды, до этого протекавшим отдельно в двух разных телах.

Потребностям этой Драгоценной Живой Воды служили бракосочетания и в династических интересах царствующих домов. Конечно, не исключалась и любовь молодых. Однако они сами, их чувства, принципы их политики – все было эманацией этой особой Воды, ее творением, малым, бренным, преходящим, подчиненным лишь тому, чтобы она могла протекать во времени…

Но в этом был и проблеск надежды. Ибо хотя людям и была отведена некая служебная, второстепенная роль, они тем не менее были очень нужны этому потоку. Ах, если б они еще знали, куда он течет!..

Окончательуый синтез знаний о драгоценной, живой воде, извечной реке клеточной плазмы и органической связи с нею человека я обнаружил на 21-й странице кодекса Лауд (см. фото 5).

Исключительуому значению представленных здесь сцен соответствовало графическое их исполнение. Идеальуо скомпа-нованный, прозрачуый рисунок, восхищающий правильностью и точностью повторяющихся знаков, твердость, четкость и чистота линий, их элегантная выразительуость заставляли думать о прекрасно разработанной, рафинированной технике, наверняка включавшей не только линейки, лекала и шаблоны, но и перья или приборы, близкие к рейсфедеру, которые, однако, и сегодня не дадут более совершенного результата.

Суть двух изображенных внизу сцен представилась мне прекрасным итогом всего того, что я уже сказал себе о биологическом знании в Древней Мексике. Справа, в нижнем углу, темный, мглистый фон с перьями кецаля означает его укрытую, невидимую человеческому глазу сферу. Скелетоподобное существо с черепом и… отросшими человеческимипруками и ногой были, счел я, теми костями, которые Кецалькоатль вынес из Миктлана. Это – время, когда генетический скелет облекается плотью. Вот второй череп… уже частью покрылся «.+.a ,(, в которых светятся столь важные для воссоздания жизни «драгоценные камни» – клетки с ядрами. Тут же два змея, «живые зародыши воды»– символы бивалентных хромосом, полосчатых лент, – первоначальная ипостась Кецаль-коатля. И сам Кецалькоатль! Бог, как процесс творения человека, с палочкой полосчатой Х-хромосомы на лбу. Преобразовавшись из змееподобного создания – генетической «записи», – он уже выставил из невидимого мира свои человеческие руку и голову, под маской Эекатля – бога души, сознания, духа.

Таково происхождение каждого из нас.

Левый рисунок внизу изображает то же самое. Но уже как бы в глобальном масштабе. Река драгоценной воды – сама жизнь, течет по руслу, выстеленуому перьями – хромосомами. В ее потоке плывут ножи, окровавленные с двух сторон, выражая идею бесконечных делений – сущность течения этой реки жизни. И тут вот высунутая из потока рука человека. Да, да! И та самая, которую на рисунке рядом выставляет Кецалькоатль. Но здесь она уже покрыта кожей и с браслетом на кисти.

Перед нами не взывающий о помощи утопающий, а человек, стремящийся выйти вовне из этой текучей, волнующейся массы. Она становится его телом от загустения краешка жидкости. А тело, другое, во всей красе уже шествует, облаченное в кожу, с маской Эекатля на животе, с покаянными остриями в одной руке. Повернувшись лицом к реке, из которой он вынырнул, человек многообещающим движением пальца второй руки вызывает другого, еще только возникающего, и что-то ему «говорит» лентою, явленною из его рта как струйки пара. Может, о тех лентах, в которых надежда на вечную жизнь?..

Вот окончательуо, без оговорок изреченная правда о человеке! Не был он никакой колонией хромосом или генов. Если я об этом и размышлял, то только в мечтаниях своего существа, жаждущего быть всегда если не собой, то, во всяком случае, хоть чем-то, составленным из частичек фиксированных, постоянуых и значительуых.

Миштеки развеяли мои заблуждения. Они прекрасно знали, что мы есть нечто столь же преходящее, как водоворот или волна на воде. Одно из миллиардов воплощений этой воды. Она застывает на мгновение, сгущается, обволакивает своипполосчатые ленты, нарастает вокруг них, вздымается бурунчиком, складываясь в указанные имипформы. А потом, когда созданное ею существо оказывается на вершине своего бытия, откидывает его, как выброшенный на берег песок, отделяет от себя, чтобы оно распалось на мертвые составляющие, растворилось там и впиталось в нежную материю Земли.

Но при этом нечто сулит ему частичное вознаграждение: новое смешение с потоками великой Живой Воды, новое воплощение в иуую, столь же невечную структуру.

Б кодексе Виндобоненси я нашел страницу, которая эти сведения о живой воде повторяла и расширяла, показывая способ, к которому прибегает природа для поддержания жизни в мире. Эта рисованная «глава» книги показалась мне заслуживающей особого доверия, потому что говорила она относительуо растения абсолютно то же самое, что кодекс Лауд сказал о человеке.

Начало– справа вверху – представляет собою как бы вступление, (++nab`(`cni%% религиозный, мистический аспект биологического процесса. Два старых бога, ответственуых за жизнь, сидят на драгоценном сосуде, в котором начала формироваться «гора» организма. Другие боги – ниже – держат необходимые для этого действия природы причиндалы. Уже дымится животворный двойной жезл Кецалькоатля. Тут и сосуд с дымящимся копалем, горение жизни, и, наконец, три листа травы малиналли для скручивания шнуров. Два божества – еще ниже– трубят в раковины, символизирующие рождение тела и духа.

Затем в дело вступает сама природа. В самом низу справа изображен знак клетки, а рядом – календарный символ солнечного луча, связанный шнуром. Два божка скручивают из двух нитей шнур, подобный двойной гелисе, содержащей генетический «план» созидаемого растения. Слева от них шагающий прямоугольник с полосками и лентой, что должно означать, что генетическая информация о растении является образцом, переходящим из-поколения в поколение. Пониже две пары двойных хромосом служат основаниями: одна для храма, другая для пирамиды – мест, посвященных культу жизни. Каменные блоки для этих строений связаны шнуром малиналли, подобно тому как информация о белковой материи заключена в структурах ДНК.

В нижнем углу слева храм со скрученным шнуром на крыше – место почитания змея (глаза) с его генетической мудростью. В этом левом ряду выше еще три храма. Первый, с аттиком в виде ступенчатых кирпичиков (символ белка) и с изображением драгоценных камней (клетки) на фри-3Cj место поклонения Солнечной птице – частичке Солнца, пребывающей на Земле. Второй – его фриз с изображением драгоценных камней, – священное место двойственуости, где благодаря удвоению клеток возникает материя тела, символизированная в виде крови – двойной ее, в зеркальном отражении, струи. Третий храм, с «белковым» аттиком и фризом, – хранитель процесса, в котором материнский плод какао, отдавая собственное вещество, питает им возникающий дочерний плод.

В третьем ряду снизу– повторение: драгоценный сосуд – здесь семя какао, – разделившись порождает еще одну «гору» клеток – новый куст какао. Всему этому помогает отвечающее за гены божество, несущее ленточку с узкими и широкими полосками, а также три листка. И другое божество, добывающее жизнь с помощью тростника, вращая его в отверстии деревян-«ного чурбачка.

Выше идет завершение «главы», содержащее ряд обобщений. Храм впсередине с фрагментом драгоценного сосуда и покрытым точками шариком в нем оберегает генеративуую клетку– семя какао, – служащую сохранению искры жизни: ведь шарик копаля означает поддержание этого огня. Другой храм – первый в этом ряду – содержит внутри фрагментарно изображенного драгоценного сосуда некое семя как источник, из которого брызжет новая струя драгоценной воды – еще одно растение. Между двумя этими храмами, в рамке из ступенчатых кирпичиков (белков) вздымается волна великой Живой Воды, несущая знаки раковин: круглой, как яйцо; заостренной, как сперматозоид, и закругленной, подобно горе. Эта волна и есть растение. Ибо растение нестойко, как волна, и являет собой форму, временно принятую Живой Водой. Оно – всего лишь одна из форм, творимых богами из единой субстанции ц предназначенных после короткой жизни к распаду.

А выше эта Живая Вода – тоже в обрамлении ступенчатых кирпичиков (белков): ведь и растения созидаемы из белков – закручивается в виде спирали, что говорит о том, что ее жизненная сила основана на внутренних свойствах материи, которые управляют и неживым миром. Спираль у древних мексикан-Цев была знаком камня.

Рядом еще два символических изображения: храм сломанного, мертвого какаового деревца: ведь смерть ждет на Земле каждое растение. И храм двух изломанных животворных жезлов Кецалькоатля, бивалентной хромосомы:-ведь одновременно с разложением клеток гибнут и их хромосомы. Таков конец любого оживотворенного всплеска Живой Воды.

И все же река течет дальше. Об этом возвещают два рисунка правее: нижний как будто только напоминает, что драгоценный сосуд созидает всего лишь неизбежно «горы"' – смертные организмы, – зато верхний воспринимается как жизне-утверждение, показывая, как оплодотворенный драгоценный сосуд (раковина – сперматозоид внутри него) порождает другой такой же драгоценный сосуд – семя какао, благодаря чему и течет в будущее жизнь, и это символически показано в виде оберегаемой птицей кецаль бьющей ввысь драгоценной струи Живой Воды, несущей все те же сперматозоиды и яйца, творящие из все тех же клеток (они ее окаймление) все те же неисчислимые для этого мира тела,

Закончив эту свою попытку прочтения текста, я понял, что он мне дал гораздо больше, чем я мог ожидать. Он однозначно, так сказать, черным по белому, поведал о том, что существуют два рода клеток: генеративуые и соматические. Первые, изображаемые в виде драгоценных сосудов, наполненных драгоценной водой, служат продолжению жизни; это– яйцеклетки. Вторые, рисуемые в виде драгоценных камней из двух концентрических кружочков, создают временные структуры, что свойственуо клеткам тела. Здесь на этой странице на одном рисунке показаны в действии сразу и те и другие. Предельно верно здесь изложение биологического принципа жизни высокоорганизовануых многоклеточных существ как в растительуом, так и животуом мире: не каждая клетка тела участвует в размножении, а только особые половые клетки. Они и переносят генетическую информацию, образец будущего существа, из поколения в поколение вместе с определенным количеством протоплазмы. Остальуым клеткам тела, хотя они тоже несут такую информацию, суждено погибнуть, а генетическим сведениям в их хромосомах – пропасть. Палочки переламы ваются…

И еще одно, не менее поразительуое положение записано на этой странице.: символы клетки (драгоценный сосуд или кружочки), мертвой материи (камень), организма (гора), а также источника жизни (живая вода), используемые для описания биогенеза растения, совершенно такие же у миштеков и в применении к рождению человека. Ценуость этой информации воистину высоконаучна, К выводу об идентичности определенных элементов размножения человека и растения биологи пришли лишь через несколько столетий после миштеков.

О том, как глубоко эти биологические знания укоренились в сознании древних мексиканцев, и не только у их мудрецов, свидетельствуют поэты. Вот что писал о бренности нашей жизни ацтек:

Ничем, только лишь цветком является человек на земле. Очень краткий миг радуется человек весенним цветам… Я плачу, я грущу, я всего лишь певец. Если б когда-нибудь мог я покрыться цветами, если б мог украситься ими там, где те, что без тела!4*

Значит, и он знал о том внутреннем громадном небе бестелесных созданий, откуда явился он сам, о потоках драгоценной воды клеток. Он хотел бы там зацвесть, иначе говоря, обрести сознание меж существ постоянуых: лент хромосом и полосок-генов, живущих тысячи и миллионы лет. Погруженный в эту бесцветную жидкость, он не страдал бы от сознания своей смертности, был бы вечным вневременным в своих бесконечных копиях, повторяющих одна другую до мельчайших подробностей…

В свете этих свидетельств древнего знания, подумал я, могло бы показаться, что у миштеков не было надобности еще более растворять, обезличивать человека, лишать его какого-либо значения. Вероятно, это и так угнетало, заставляло искать забвения в песнях, танцах, цветах. Это даже толкало искать умозрительуого возврата, фигуральуо говоря, под собственную кожу, в те сокровенные процессы, что протекают в теле. Иллюзию такого возврата давало состояние, вызываемое одурманивающими напитками из кактуса, еще сильнее – галлюциногенными грибами горных лесов, а также пей-отлем пустынь. Их употребление изменяло восприятие, обостряло зрение, слух и осязание, позволяло даже обращать Действия органов чувств внутрьпсебя и переноситься в мир иного измерения в «обитель богов» **.

* Перевод С. Мироновой.

** Мысль о возможности такого способа познания самого себя более подробно освещена в книге М. Кучиньского «Диск из Атлантиды» (М.: Пан-Гея, 1994),

Однако чувство тоски и отчаяния у мексиканцев древности имело более глубокое объяснение, нежели только осознание недолговечности личной жизни. Правда о Живой Воде, каплями которой, увы, обреченными на высыхание, являемся мы, не была последним словом ученых-философов миш-текских храмов. Они шли еще глубже, и эту драгоценную воду тоже «познали до дна» – до самого Миктлана.

Но на их пути была еще одна, выше царства мертвых, страна – ОМЕЙОКАН.

Там я задержался подольше, обнаружив, что концепция этого города двойственуости тесно связана как с небом клеток, так и с драгоценной водой.

Кецалькоатль из кодекса Виндобоненси, держащий на плечах «небо воды», вызывал у меня в памяти часто повторяющуюся пиктограмму, которую называют «колонной Неба», непонятной, во многом не объясненной до сих пор, как, впрочем, и парная к ней пиктограмма– «колонна Земли». Вот каким образом эта «колонна Неба» изображена в кодексе Нуггаль на 75-й странице:

ЭТТ

В драгоценном сосуде – яйцеклетке, – наполненном живой f(b./+ ',.), множество знаков, символизирующих его свойства: раскрывшаяся круглая раковинка– делящееся яйцо и остроконечная, с полосками (гены), раковинка – живчик. А третья, уже большая раковина морской улитки, выпускающая двойной росток, символизирует зародыш. Рыба над нею, как всегда, говорит о начале жизни в праокеане. Ее орлиный клюв и крыло– о глубоких основах жизни, о связи ее с Солнцем и космосом. Пернатый Змей выражает сложную символику полосчатых лент – хромосом и созидания ими тела; с этим процессом связаны «звездные глаза» «перемены», изменения. Наконец, Чудовище Земли, в присущем ему виде, без нижней челюсти, являет собою неживую материю, необходимую для созидания яйца, порождающего организм.

Этот организм, возводимый из обрамленных ступенчатых кирпичиков– белков, согласно «записи» в удваивающейся полосчатой ленте – хромосоме, уже появляется из сосуда в виде горы. По поверхности вод к горе приближаются на плотах бог Солнца Уициолопочтли и Кецалькоатль в двух своих воплощениях. По некоторым комментариям, это просто рыцари, атакующие гору острова средь озера. О их нападении якобы свидетельствует в горе стрела. Я не стал ломать голову над таким объяснением, поскольку независимо от меры его справедливости оно ничем не противоречило моей концепции событий в биологическом плане. Ведь индейцы воспринимали окружающий мир в его мистической ипостаси, и обыденные земные явления представлялись им всегда отражением событий, происходящих в иуом, невидимом мире.

Ну а дальше? Слева от горы с опорой на драгоценный сосуд– яйцеклетку, стоит колонна Неба. Узкая и широкая полосы на ней воспринимаются как полоски хромосомы «х». Ее цвета– «черные и красные чернила» (только полосы черные, а вся она красная) – у индейцев символизируют «знание», «мудрость» – напоминая не забывать о самой древней и бесценной генетической «записи».

Вот такая колонна подпирает на рисунке небо, а небо совсем такое же, как на другой картинке, где его поддерживает Кецалькоатль. Недостает только символа Живой Воды. Одним словом, ничто не обрадовало бы Ричарда Доукинса, биолога, автора «Эгоистического гена», сильнее:..

Обнаружив таким образом еще одно подтверждение тому, Что небо миштеков, по крайней мере, одно из тринадцати Или, по другим источникам, – девятое, сияет внутри живых организмов, я решил заняться вопросом о нем.

После всего того, что я смог выявить относительуо деления удвоения, копирования двойника, трудно было как-то не соотнести' эти биологические явления с Омейоканом – (местом Двойственуости, на языке науатль) – самым высоким, тринадцатым небом.

«Тексты индейских информаторов» сообщают:

«…и знали тольтеки, что небес множество, говорили они, что их двенадцать, лежащих наверху.

Там живет истинный бог и его подруга, бог небесный зовется господиуом Двойственуости Ометекутли, а его спутница зовется Госпожей Двойственуости, ! Омечиуатль.

Небесная госпожа речет: над двенадцатью небесами стоит царь, стоит Господиу».

К этому объяснению отец Саагун добавляет: «Говорили, что от этого великогопбога зависело существование всех вещей и что он позволял божественному существованию всего и оказывал божескую милость и сердечность, благодаря чему в утробах матерей зачинались дети « 6.

Оба эти речения, наряду со многими другими, скорее всего указывают на вполне определенный характер двойственуости. Я приходил к заключению, что здесь речь идет о той великой борьбе противоположностей, которою пронизано Бытие: день и ночь, солнце и луна, дождь и сушь, жизнь и смерть, холод и тепло, добро и зло, прекрасное и безобразное, развитие и застой, правые и левые и т. д. Мне показалось, что эта двойственуость у индейцев касается прежде всего биологических основ размножения. Мотив двойственуости с наидревнейших времен пронизывает все культуры Мезоамерики и связан прежде всего с культом плодородия на различных ее территориях. Археолог Витрауд Цандер так писала об этом: «Мы склоняемся к тому, чтобы поверить гипотезе, гласящей, что плодовитость является общим фундаментом и единственным источником всех традиций и проявлений двойственуости» 7.

Если так, сказал я себе, то, исходя из того, что я уже выяснил относительуо древнего биологического мышления, почему бы не употребить наиболее подходящие тут слова – «оплодотворение» и «репликация», которые незамедлительуо переведут проблему из мистического плана в реальуый мир клеток.

Так я и поступил, и тут же пара двойственуых божеств пришла на память в присущей им сфере: в яйцеклетке. В ходе оплодотворения в ней встречаются две совокупленуости хромосом – отцовская и материнская. Благодаря последовательуым делениям остаются они и в каждой клетке тела. Любое свойство ребенка обусловлено двумя генами – «аллелями», как называют их биологи: геном, унаследованным от матери, и геном отцовским. Понятие двойственуости могло как-то объяснить природу 2-Господиуа и 2– Госпожи. При этом я, конечно, не забывал, что высшее, мыслящее существо сложено прежде всего из духовных начал. Двойственуость глобально отразилась во всех существах на Земле: физически – в их двуполости, психически – в инстинктивуом поведении особей или в особенностях мышления и психики индивидуумов.

Ацтеки верили, что Ометекутли положил начало жизни своим дыханием. Однако что было началом жизни, как не репликация? Первые частицы в химическом «бульоне» океана свыше четырех миллиардов лет назад начали удваиваться, создавая точные копии самих себя. Сегодня их называют генами. В этом их свойстве органического копирования кроектся причина начала и движения жизни.

В праокеане возник Омейокан – 2-Место. А самореплици-руюшиеся молекулы и есть «шнуры и ленты, упавшие с неба».

И от этого вот уровня я решил проследить структуры клеток и найти в Древней Мексике соответствующие им изображения особей, которыми можно заполнить общую картину Места Двойственуости.

Итак, прежде всего гены. В кодексах они изображены в виде полосок умерших, амапамитль (amapamiti), и полосок на жертвенуых флажках – узкой и широкой.

101. Удваивающиеся флажки амапамитлъ с узкими и широкими полосками (кодекс Борджиа)

Гены, «записанные» в двух нитях двойной гелисы, «калькируются» так: молекулы ДНК расплетаются, и к каждой из нитей достраивается комплементарная нить, воспроизводя таким образом первоначальную молекулу в двух копиях. Символично это изображают раздвоенные змеиные языки тлаицко-пинтли (tlahizcopintli) – или узор расходящегося в виде буквы «V» гена драгоценного орежелья, а еще – удваивающихся молекул на щитах Кецалькоатля и других богов.

Структурой более высокого порядка является хромосома – моток нитей ДНК. Хромосома, создав свою копию, некоторое время остается с нею связанной, ц.два змеевидуых образования носят названия бивалента.

Биваленту удивительуо соответствуют условные изображения змея с двумя головами или двух переплетшихся змей, или параллельуо лежащих змей, глаза которых, порой чрезмерно увеличенные,' ассоциируются с дочерними клетками. Удивляет и заставляет задуматься то, что древние майя уподобляли единичного перистого змея «живому зародышу воды».. А удвоение в таком случае подобно хромосоме как созданию, оживотворяющему «драгоценную воду».

Эту фазу – удвоение, – считал я, изображает знак оллин – движения в различных его вариантах. Наиболее соответствует его условному образцу фигурка, изображающая дугообразно отклонившиеся одна от другой палочки С человеческимиплицами. Сим-

Рис. 104. Фигурка, изображающая палочки оллин с человеческимиплицами; двойная фигурка с удлиненными головами (обе из Тлатилъко) и бивалентная хромосома

метрия раздвоения, как я уже заметил при описании «орлиною тотема» со страницы 16-й кодекса Нутталь, визуально выражает идею копирования генов в хромосомах, удвоение их «записи», дающей индивидуальную неповторимость лица и всего тела.

Таким же образом следует воспринимать и глиняную фигурку из Тлатилько.

Две ее удлиненные головы, подобные одна другой, как и в предыдущем примере (кстати, из того же района), казалось, открывали новое направление для моих поисков. Но я отложил это ради иной работы, отметив лишь, что многочисленные фигурки, относящиеся к различным регионам и временам,'изображающие антропоморфных существ с чрезмерно вытянутыми головами, могут тоже иметь «хромосомное» происхождение. И в конце концов, как знать, не это ли было причиной намеренной деформации толов у майя? Своим новорожденным они сжимали лбы досочками, что и приводило к удлинению черепов. Эту мысль о уподоблении хромосоме удивительуо подтверждает тот майяский рисунок, на котором человеческая голова превращается в нечто змееподобное и ярмообразное.

Мне еще подумалось, а не в палочках ли хромосом следует искать #%-%'(a так называемых фаллических памятников мира? Обелиски, удлиненные валуны, стоящие парами; столбы, менгиры, палицы, столбовые тотемы, гладкие и с рельефами; световиды с одним, двумя, четырьмя лицами – может, все это вовсе не фаллосы, а хромосомы? Или и то и другое одновременно? Но я несколько отвлекся…

Возвращаясь к нашей теме, ее развитие я увидел в фигурке двух женских тел-хромосом, еще соединенуых между собой, но уже с некоей печатью наступающей репликации деления. С их плеч свисают по две параллельуые ленты или палочки – конечно же не косы! Того же типа фигурка из монте-альбана напоминает не только хромосому, но и животворный жезл Кецаль-коатля, функциональноепсходство которого с бивалентом я старался показать уже при совсем других обстоятельствах.

Удвоение нити ДНК и последующее удвоение их мотков – хромосом предвосхищает самое важноепсобытие в жизни клеток – их деление и образование от каждой двух дочерних клеток. И вот пришло время задать себе кардиуальуый вопрос: а знали ли миштеки о делении клеток, и отражали ли в своих рисунках именно этот столь глобальный для продолжения жизни процесс? Изображения, которые я исследовал до сих пор, прямым доказательством того не были. Ч&шиукокапмь (chalchiuhcocatl) – шнур, ожерелье из драгоценных камней, иероглиф понятия «ребенок» – мог, конечно, быть цепочкой клеток, но ничего не говорил о том, каким образом клетки возникают. В других же случаях, там, например, где давший трещину драгоценный камень выпуски росток, наличие трещины отнюдь не говорило прямо о начале деления камня на два дочерних.

Первым же примером, наводящим на размышления по моему вопросу, показалась мне фигурка из доклассического периода, найденная в Тлатилько и изготовленная из раскрашенной глины.

Два соединенуых в одно тела казались верным изображением делящейся клетки! Конечно, тут мог быть всего-навсего двойной клубень, но… это «всего-навсего» мало соответствовало месту находки: Тлатилько, зато там обнаружено неисчислимое множество других двойных объектов, – например, две детские головы с ольмекскими чертами лиц– и все на ту же самую тему о Делящихся палочках. Да и в «клубнях» тоже что-то явно таилось; как бы два носа, надавливающих изнутри на внешнюю оболочку, как бы элементы лиц, которые только еще начали формироваться. Это изображение, как и прочие в этом роде из того же района, несло в себе касающийся двойственуости сокровенный смысл. А поскольку другие фигурки так явно изображали именно бивалент – напрашивалось соотнесение их с наиболее близкими к хромосомам, делящимися сферическими объектами. Ими были «драгоценные камни»-клетки.

О том, что я был на веруом пути, прямо сказал мне рисунок из кодекса Виндобо– . = ненси. Глядя на него, трудно было усомниться, что речь тут идет именно о двух клетках, условно изображенных в момент после деления.

На это всем видом своим указывают два движущих клетками духа, яростно устремленных друг от друга в противоположные стороны, с одной целью– оторваться от двойника. А рядом я увидел схематичуый рисунок-кремневого ножа. Его присутствие здесь невозможно было понять иначе, как подтверждение моей мысли, что жертвенуый нож b%*/ b+l (tecpatl) символизировал у миштеков не только жертвоприношение, но и раздвоение.

Следующую фазу деления – уже на четыре клетки, казалось, демонстрировал знак в виде кинкунке (qyincynce), который обыкновенно у миштеков носили боги, или они его помешали в некоторые из своих тотемов.

Но лишь новые для меня рисунки из кодекса Виндобоненси прямо и несомненно сказали о том, как возникают драгоценные камни– клетки.

Изображенное там построение очень напоминает гору из кодекса Нутталь, на 16-й странице. Как и там, оуо содержит в себе знак храма, а'рядом– конус. Следуя принятому тогда мною объяснению, я и на этот раз счел, что храм здесь является мистическим изображением тела, заселенного божествами-процессами. Конус же символизирует новую, растушую, подобно вулкану, гору клеток– плод. Здесь даже есть объяснение, что этот рост происходит благодаря делениям драгоценных камней – клеток: внутри изображен лопающийся «созревший» драгоценный камень, а два подобных, и тоже делящихся, мы видим в аттике.

А рисунок рядом показывает следующую фазу этого деления– на четыре клетки! Драгоценный камень, поделясь, дал уже четыре драгоценных камня, как и оплодотворенное яйцо в начале своих делений.

Более того, на 31-й странице делящаяся клетка изображена как объект поклонения: она поднята на возвышенное основание – нечто вроде пьедестала. Слева от нее начавшая делиться клетка в обрамлении из ступенчатых кирпичиков-белков: явно для того, чтобы показать знающему читателю кодекса, что процесс этот протекает внутри белкового создания – тела.

А рисунок справа показывает, что эти невидимые глазу деления имеют целью и копирование генетических особен ноете и листа или плода.

Это же Омейокан! Истинное Место Двойственуости!

При таком его биологическом толковании я не мог не принять за истину, что двойные двухголовые фигурки очеловеченных подобий хромосом относились к архаической эпохе и начинавшему развиваться сельскому хозяйству, а поэтому могли использоваться как средство для получения помощи от высших сил. Так что, по крайней мере, толика биологических знаний была распространена в народе как миниму за несколько столетий до появления таких основательуых «учебников», какими являются дошедшие до нас кодексы миштеков. О последних известно, что созданы они были, скорее всего, незадолго до 1330 года. Фигурки же из Тлатилько датируются примерно 860 годом до нашей эры. Невольно возникает мысль о существовании в Древней Мексике каких-то двух источников информации. Один теряется во мгле веков-г– от него дошел культ палочки, жезла, столба, тотема, часто двойных, параллельуых или пересеченных, со всеми их разновидностями, запечатленными на стенах пещер уже в каменуом веке, а также культ змеи, как живого зародыша воды. И второй более поздний источник, который, по той причине, что он появился при более развитых культурах, мог быть понят точнее, подробнее и дать знание в виде настоящей доктрины,

В Мексике принято, как исторический факт, что человеком, который создал культ Кецалькоатля со всей сопутствующей ему символикой, был верховный жрец тольтеков, носивший то же имя. Он-то и развил религиозно-мистическое учение об Омейо-кане с его владыкой Ометеотлем – Двойственуым Богом.

Затем я узнал, что о фигурках из Тлатилько написано исследование по проблеме двойственуости. Витрауд Цендер считает, что эти фигурки изображали не богов и не были портретами людей. Конечно же, мог добавить я, они попросту отображали процесс репликации– копирования.

В ацтекские времена существовал обычай приобщения родившегося ребенка богу Ометеотлю такими словами, произносимыми женщиной, принимавшей роды:

«Ты, Господи, владыка наш, ты. Госпожа в юбке из жада *, ты, излучающий солнечный блеск. Bofn явился человек, а прислали его сюда наша мать, наш отец, Господиу Двойственуости, Госпожа Двойственуости, тот {который обитает] на девяти уровнях, тот, кто из места двойственуости «8, * Жад или жадеиг– полудрагоценный камень.

Это более намек на естественуый источник, которому ребенок обязан своим рождением, чем обращение к высшей силе, управлйюшей Вселенной, хотя и о ней упоминается («солнечный блеск»). Ведь не зря сказано в кодексе, что именно Ометекутли, 2-Господиу, положил начало жизни. Биолог мог бы уточ^ нить, добавив от себя: начало жизни положили репликаторы.

Как бы графический итог всему тому, что мне удалось установить относительуо Омейокана, я нашел на 18-й странице кодекса Нутталь.

В верхнем правом углу два старых бога, Ометекутли и Оме-ч:йуатль, восседают на своем двойственуом небе, в обрамлении подобном тому, которое обыкновенно имеют драгоценные сосуды – яйцеклетки. В ленте изумрудной драгоценной воды нарисованы знаки Венеры, говорящие о небесном характере этой сферы, а выпученные глаза– о ее недоступуости человеческому взору. Между богами – Солнце, вскармливающее в своих недрах драгоценный сосуд, из которого расходятся четыре ленты драгоценных камней – дочерних клеток, а в самом центре его знак оллин символизирует жизнеполагаюшее свойство Омей-окана: удваивание палочек и драгоценных камней.

Из этого пространства ниспадает «лента, упавшая с неба1'; она из шнура малиналли, «скрученного», а также перьев кеца-ля, что как раз и означает место ее происхождения. Лента несет в себе и с собою жизнь, атрибуты которой держат два шагающих вниз по ней божка.

Первый божок несет кинкунке из пяти клеток и мешок смолы – копаля, горение его – символ тепла, жара жизни. Перед ним – ожерелье из драгоценных камней – иероглиф, обозначающий ребенка. И это раскрывает смысл всей записи.

Второй божок несет на спине тоже ленту, «упавшую с неба», которой были связаны две змеи – почти бивалент, – а также храм, помеченный /."%`ec шнуром, – им, храмом, должно стать возникшее из ленты тело новорожденного.

Под большим скрученным шнуром, – символической генетической «записью», возникающей из пучин полужидкого неба биомассы, – покоится драгоценный сосуд – яйцеклетка, со всеми ее обычными символами. В нем уже дымит смола – горит жизнь,

Яйцеклетка вместе со своей драгоценной водой помещена в пещере – теле. Его обозначает иероглиф горы справа, созданной из полосчатой материи изогнутой влево, чтобы образовать свод этой «пещеры».

На драгоценном сосуде у конца шнура, ниспадающего с неба, стоит нечто вроде алтарчика, составленного из символов: двойного, как бивалент, жезла Кецалькоатля, связанного ленточками амапамитль (amapamitl) с узкой и широкой полосками генов; деревянного бруска для добывания огня с тремя отверстиями и тростника, который, если его быстро вращать в отверстии, лунке, «вырабатывает» тепло, а потом огонь – жизнь. был одним из наиболее «темных» иероглифов в ацтекс-ком тексте. Атль (ml) означает «вода», тлачинолли (tlachinolli) – «сгоревшая вещь», «сжигание», «горение», а также «пожар». Получается, что все вместе, как ни крути, должно означать «сгоревшая вода»…

Этот иероглиф, составленный из дзух противоположных по свойствам элементов – огонь и вода, был символом войны, и в частности «войны цветов», или «цветочных, войн», – ,ритуальных баталий, ацтеков с целью захватить пленных для принесения .в жертву их крови. Сердца и кровь плененных непрерывно сжигали в храмах, «возвращая» Солнцу его. истощающуюся жизненную энергию…

По мнению Альфонсо К.асо, этот символ у индейцев составлен из изображений струи воды, с дисками и улитками, на ее разбрызгах, а также некоего объекта, подобного шиукоатль (xiuhcofltl) – змее, исторгающей пламя. Иероглиф атль – «вода» означает еще и «пускание стрел», что синонимично понятию «воевать». «Огонь», «сгоревшая вещь» – это ведь намек на уничтожение, на жертвы. Отсюда все в целом следовало понимать как «война ради добычи жертв».

И тут я понял, что чуть было не прозевал: древние мексиканцы утвердили, идею небесного океана – ильуикатлъ (ilhuicatl), Он у них окружал Землю и изображался волнистыми линиями, толстыми и тонкими попеременно; и «спиралями энергии», такими, например, как камень (см. раздел «СПИРАЛЬ И КАМЕНЬ»), – совершенно так же, как живая вода в сугубо земных драгоценных сосудах. Стало быть, эта вода – с неба. Мне тотчас по ассоциации пришла в голову мысль о Египте, где праокеан Нут, заполняющий Вселенную, был прапри-чиной всего сущего, и из него брала начало священная река Нил. В таком случае ильуикатль наверняка был не простой водои, а чем-то таким, что индейцы Северуой Америки называли мана (лгапа)– род жизненной энергии, заполняющей Вселенную и дающей начало всему на свете, в том числе и жизни. Выходит, Н20, дождевая и речная вода, как и кровь человеческая, считалась земными эманациями ильуикатль. В таком духе мне надлежало углубить толкования понятие о драгоценной Живой Воде в драгоценных сосудах. Вот почему ее считади драгоценной и живой, отмечали знаком спирали, а иногда и знаком Венеры, то есть Неба,

Теперь знак аль-тлачинолли проявил иной смысл. Один из двух его элементов– водяная струя у индейцев падала с неба и была правеществом, дарующим жизнь. А змеевидуая полоса при струе, родственная шиукоатль, змеям огня, тоже звездного происхождения, тоже пришла оттуда, сверху. Ко всему кроме своей змеевидуости имела в своем изображении ожерелье драгоценных камней и отдельуые или соединенуые парами ярма. Да ведь это же не раз нами объясненные шнур или лента, «упавшие с неба»! Иными словами, символ линейной генетической информации – непременной основы органической жизни. Эта лента оканчивалась знаком клетки и чашечкой цветка. Иначе и быть не могло ведь: «задача» ее и драгоценного –камня – «выращивание» стебелька и цветка, тела и духа.

Знак аль-тлачинолли, объединяющий в себе генетическую информацию с энергией, воплощающей ее в жизнь, стал для меня знаком сущуости жизни на молекуляруом уровне. Здесь она начинается, жизнь в этой ленте, со струею из соединения этих двух элементов. Стало быть, атль-тлачинол-ли означал «жизнь». И это не противоречило его «военному» толкованию.

Было здесь место и для «сжигания» – та же самая символика тлеющего копаля как знака горения жизни. Но главное жизнь – как процесс преобразования материи простых молекул в сложные системы благодаря энергии, идущей от Солнца.

В. Кинастовский в уже упоминавшемся его труде говорит об этом так;

«Все живые клетки получают необходимую энергию путем окисления, сжигания топлива, каковым является получаемая ими пища « *.

Так вот о чем шла речь! Атль-тлачинолли не был «aguna qyemada «, «сгоревшая вода», как перевели на испанский, а скорее всего тут горение надо понимать как преобразование материи, ведущее к органической жизни.

«Воина!» – так звучало в те времена у мексиканцев древнее понятие жизни. Знак атль-тлачинолли выражал и то и другое. Все 'живые существа, в том числе и человек, были органическим результатом этого– в особом значении– «военного» процесса. 'О том же, видимо, говорит и рисунок на 10-й странице кодекса Нутталь, где бог Солнца Тонатиу с лицом Кецалькозтля держит на распростертых руках двух воинов– рыцарей Орла и Ягуара. Схватка, которую они ведут,– это борьба за жизнь, о чем свидетельствуют бьющие из их колен струйки огня и дыма.

Процесс жизни был для мексиканцев постоянуой борьбой, боем, войной между невидимыми и неясно понимаемыми ими силами, в иной, шедшей на небе, на земле и под землей, в телах животуых и людей. Этот процесс был для них неугасающим пожаром, постоянуым поглощением одних существ другими, непрекращающимся жертвоприношением одних существ ради жизни других.

«Война!» – восклицает Орел на ацтекском рельефе, хранящемся в Музее истории и антропологии в Мехико. «Жизнь!» – слышалось мне, и я считал, что так именно и надо слышать крик царственной птицы. Этот крик – знак атяь-тлачинолли– на рельефе под самым ее раскрывшимся клю-'вом. Ведь Орел-Солнце, принося в мир энергию, $"(&ci o сила жизни. Прорастает опунция и дает плоды – на рельефе оссоооо ИЗ. Томатиу, бог Солнца, между рыцарями орла и Ягуара (кодекс Нутталь)

они со знаками клеток. Корни ее в челюстях черепа Миктлан-текугли, непрестанно дающего материю для этого роста. Сам череп в обрамлении наподобие драгоценного сосуда – яйцеклетки или семени, через который движется река Живой Воды. Божество, явленное таким вот образом, было у индейцев распорядительуицей воды– богиней Чадьчиутлике,

Рельеф говорит о космических масштабах процесса, происходящего между Солнцем и Землей.

Теперь становилось понятным, почему ацтеки считали роды битвой, а рождение ребенка – захватом пленника. И неудивительуо, что женщины, «полегшие», умершие при родах, удостаивались чести называться «славными воинами».

Вот почему на страницах кодексов ведущие бои боги и рыцари Орла и Ягуара носят круглые, ну как стеклышки микроскопов, боевые щиты, со знаками, словно показывающими в огромуом увеличении невидимые глазу самокопирующиеся подобно ДНК вереницы драгоценных камней – клеток.

Вот почему их стрелы, попадая в цель, чаще инициируют жизнь, нежели убивают. Этот змей, раненный такой благословенной стрелой Солнца-Орла, украшенный его перьями, истекает кровью хромосом, дает росток и благодаря символически изображенному делению клеток порождает цветы тела и духа, а они ведь от Кецалькоатля-Эекатля, наделившего человека и тем и другим.

Я хотел знать, что за небеса были ниже, под Омейоканом. Их должно было быть тринадцать либо девять. Где-то в этом вертикальном ряду, на одном из. уровней, распростерся Тлалок °о своим Тлалоканом – земным раем, изображенным на фреске в Теотиуакане. Относительуо других небес оставалось только строить предположение. Исключением здесь был самое низшее небо, если вообще можно называть небом место, помещаемое древними мексиканцами под землей. Во всяком случае, туда после смерти у них отправлялись души и'там же проживали владыки этой страны – Миктлантекутли с супругою Миктекачиуатль.

Их значение в религиозно-мистической жизни Древней Мексики было удивительуым, прямо невообразимым. Жрецам не было нужды при каждом случае напоминать народам Мезоамерики что-нибудь вроде: memento топ (думай о смерти – лат.\ потому что символы смерти – черепа и берцовые кости – были у них всюду, куда ни кинь взгляд. Они украшали храмы, изображались на керамике, барельефах, картинах и в скульптурах. В специально предназначенных для этого апофеоза смерти помещениях храмов черепа принесенных в жертву людей, насаженные сквозь отверстия в висках на шесты, висели тут сотуями. И думается, это не вызывало особого трепета, который испытывают теперь поклонники того древнего «искусства». По многочисленным древним свидетельствам, каждый в те времена знал, что несет в теле скелет, а его лицо всего лишь прикрытие черепа – лика бога смерти. H это было не .просто анатомическим знанием, и дело даже не в том, как я убедился, что тот человек знал, что уже с рождения «носит в себе смерть». Нет, в этом видели нечто более глубокое, .некую истину, восходящую к истокам бытия.

Остатки такого восприятия смерти дошли до наших дней. Достаточно в День Мертвых пройтись по улицам Мехико, чтобы убедиться в этом.

В тот день я добрался до столицы уже в сумерках, по южному шоссе. В четырех переливающихся цветными волнами рядах автомобилей я двигался по асфальтированной ленте Мишкоака-на, извивающейся, словно змея, то вправо, то влево, то вверх, то вниз между темными домами, нависшими над проезжей частью улицы, будто скалы в ущелье. Огни встречуых машин слепили глаза. Прогрохотал над головой туннель, разгорелись вос-ково-желтые неоны; хор моторов гудел, словно глухой соборный орган; удушали выхлопные газы. «МАДЕРО»– блеснула в темноте надпись. Я вырвался из потока, свернул на «улитку» и оказался в тиши переулка с аркадами. Втиснул машину между двумя автомобилями. Дальше пошел пешком по древней, еще колониальных времен, улочке в сторону Сокало. Вокруг– кованые ворота, дубовые двери, стены из вулканического камня, резные обрамления окон из красноватого туфа, тяжелые ставни.

Где-то в глубине, за темными окнами, горели слабые огоньки; они таились во мраке, в коридорах, комнатах, словно в Ночь Мертвых только духи остались в этих стенах. Я не очень-то ошибался. Свернул с улицы Боливара на Мадеро. Утомленный, с лицом, покрытым пылью дальней дороги, знающий, правда, что следует ожидать, но невольно приготовившийся – пришелец из Европы – к заупокойной тишине, задумчивости, меланхолии, едва обогнув каменуый контрфорс, я сразу же понял, куда подевались жители этого района. Я оказался в толпе и потоке огней.

Здесь и всегда-то было многолюдно и шумно, но в тот вечер! Ярко освещенные магазины – я протискивался к сердцу торгового района, окруженный горящими, веселымиплицами, смехом, шутками, восклицаниями. И при всем том у меня было ощущение, будто я нахожусь на кладбище, меж рядами склепов, приподнятые плиты которых позволяют взглянуть на игры скелетов. Ими были полны витрины. В магазине игрушек огромуый скелет объезжал коня на колесиках, другой обнимал за талию двух кукол, третий выглядывал из детской коляски, которую толкал тоже скелет. Рядом, в мебельном магазине, закинув нога на ногу, в глубоких креслах сидели два скелета в натуральную величину с сигарами в оскаленных зубах, подняв за здравие своими фалангами бокалы с коньяком.

У меня за спиной мексиканская семья– отец, мать, несколько детишек и domestica * – заливались смехом. Уличуый торговец на поставленном у стены столике раскладывал рядами сахарные черепа и черепочки, ярко раскрашенные, с выписанными розовой глазурью на лбах именами– Хосе, Хуан, Мария, Пепе, Лаура, Лопе. Торговля шла бойко. Мексиканцы искали нужные им имена дорогих сердцу усопших. Переходили от лотка к лотку. Маленький ребенок на руках у отца, воспользовавшись минутным невниманием, вонзил зубки в череп дедушки Энрике и захрустел сахаром.

Пекарня выставила «хлеб мертвых» – хлебцы и булочки, выпеченные в виде птиц, животуых, людей, ползающих;вокруг всего этого зверинца ',%), посыпанных сахарной пудрой всех цветов радуги.

Я добрался до Сокало, крупнейшего центра колониального Мехико, окруженного домами, помнивщими времена вице-короля. В глубине – кафедральный собор Virgen Guadeliipe** – храм христианского Бога. А после него – недавно обнаруженные', еще все в глубоких ямах и траншеях руины величайшего святшшша ацтеков: Темпло Майор – Священного Сердца Те-ночтитлана. Пятисотлетние стены, останки величайшей некогда державы здешнего мира, который, однако, уже знал – не совсем ушел в небытие. Если б сейчас ожил кто-нибудь из древних жрецов и взглянул на витрины – увиденное вряд ли бы удивило его. Может, он только подумал бы; что-то изменился обычай, коли скелеты и черепа вышли из храма и кружат меж людьми, а поскольку настоящих костей недостает, вот и стали их делать из сахара, гипса и бумаги.

Навсегда дано мне было запомнить этот вечер. Тогда-то и подумалось, что давнее индейское видение-потустороннего мира, не убитое проповедями церкви, очевидуейшим образом легло в основу теперешнего обычая. Не было во всем этом раздумий над страшной могилой, тоски по умершим, ушедшим, утраченным навсегда, Потому это, подумал я, смерть, может, не была для них концом жизни?..

Археологические находки и письменуые памятники говорят, что умерших, обернутых полотном и оплетенных шнура-ши} хоронили вместе с их собаками или сжигали на кострах.

* Домработница, прислуга, слуга (itcn.).

** Собор Пресвятой Девы Марии Гваделупской.

Люди свято верили, что душа усопшего через четыре года после смерти, избежав многочисленных опасностей, прибывает в подземный мир на берегу реки Чикунауаппн, и гут ей следует помочь переправиться через стремнину. Сделать это можно было лишь в том Т:лучае, если на другом берегу се ожидает песик, веруее, его душа, которая, узнав душу своего хозяина, кидается в воду, и они вместе переплывают поток..

Собак, предназначенных в мир иной, предпочтительуо палевого окраса, убивали стрелой, направленной в шею, затем обвязывали неплетеным хлопковым шпагатом. Кроме собаки высокородного покойника сопровождали его женщины, а также невольники, но это было привилегией избранных.

До сих пор представления о Миктлане напоминали картину Аида. Он тоже лежал в бездне земли, его тоже окружала мрачная река, и в нем тоже была собака, правда, страшная, трехглавая и отнюдь не помогавшая душе, а, скорее, напротив; но дальше начинались существенуые различия. В Миктлан попадали только души умерших в результате несчастных случаев и болезней. Те, кто тонул или был убит молнией, то есть оказывались во власти Тлалока, а еще прокаженные, покрытые коростами, запаршивевшие, подагрики, – шли в земной рай, Тлалокан, на вершины гор, покрытые облаками. Воины же, полегшие на поле брани, а также люди, принесенные в жертву богам и светилу, отправлялись на Восток и оттуда сопровождали Солнце в его ежедневуом восхождении к зениту. Женщины, умершие во время родов – рождение считалось боем, а успешное рождение ребенка /`(` «-(« +.al к захвату пленного,– принимались Солнцем в зените и спускались с ним к Западу, месту своего пребывания. Одним словом, никто не умирал, но никто и не мог утешить ближних заверением в том, что они встретятся на том свете.

…На площади Сокало в аркадах плотно теснились ювелирные магазинчики с витринами» горящими золотом, серебром и драгоценными камнями. Я стоял, притиснутый к стене, в плотной толпе зевак, глядя на два женских скелета, увешанных драгоценностями, в'диадемах, с костями, потяжелевшими от браслетов, в юбках из нитей жемчуга, с бюстгальтерами из бриллиантовых брошей, прикрепленных к ребрам, и смотрел, как, повиснув на проволочках, они, подчиняясь работе Укрытых моторчиков, призывно покачивали бедрами…

Мне почудилось, что подобные же дивы прогуливаются но тротуарам, вознесенные на своих вытянутых, как кость скеле-га каблуках, в таких тугих юбках, что, казалось, они охваты в а ют уже кости их таза. В полумраке в их темных глазных впадинах загорались огоньки, когда также, как они, скелеты – мужчины поворачивали свои черепа им вслед.

Двигаясь вокруг ающади, я начал обдумывать суть Микт-лана и понял, что необходимо отДелить разговоры о душе от мыслей о теле. Бессмертная душа была прекрасной мечтой, никак не проверяемой надеждой на то, что, быть может, сознание не исчезает после смерти. Это была сказка для взрослых, которую тогда, как и сегодня, рассказывали перед смертью, на вечный сон грядущий. И сегодня этой сказке не может воспротивиться никто, даже, пожалуй, самый рационалистически мыслящий ученый, и нет оснований думать, будто когда-то было иначе. Другой разговор – тело, его жизненные процессы. Сегодня, хотя в общепринятом понимании, могила есть конец пути, тупик, стена, о которую разбивается жизнь, а скелет– символ смертного конца, люди образованные, знакомые с достижениями естественуых наук, не говоря уже о биологах, знают, что в природе ничто не начинается и не кончается, что все в ней движется, что одно тело превращается в другое и что в ней нет никакого тупика. Так вот им, индейцам Мезоамерики, сознание которых было столь удивительуо пронизано биологическим видением, подумал я, скелет должен был напоминать нечто прямо противоположное концу, а именно: некое начало, сокрытую реальность, из которой снова и снова возникают люди.

Смерть и разложение тела лишь вскрывали для них внутренние его леса, сущуость тех процессов, которые, действуя невидимо, в укрытии, создали это тело. Скелет– выразительуый «представитель» всех тех несметных созданий. Которые сидят в человеке и как бы говорят: «Мое убранство, мое тело». Я снова слышал голоса многочисленных ацтекских поэтов, от-' рицавших смерть как конец:

«Может, тебе кажется, сердце мое, что только на земле ты | будешь жить?» |0.

«Тот дом, где ты родился, есть лишь гнездо, есть лиш\ заезжий двор, в который ты прибыл… В ином месте находится^ твоя настоящая земля» «.

«Над цветами поет Царь о'mexf что возвращаются!» 12V.

Ацтекскиг мудрецы, поучая, говорили, что жизнь– з приготовление к смерти, которая есть истинное рождение. Са*\ агун записал: «Они говорили, что не умирали, а пробуждали^ ото сна, который пережит.,. « 1Э *

Так чем же в таком случае был для индейцев Миктлан, ежели смерти для них не существовало? В чем же тогда была роль Господиуа Мертвых – Миктлантекутли? В одном ч не сомневался ни на минуту: чтобы до конца понять Миктллн. надо было его увидеть в обшей системе мышления древних мексиканцев, похоже, глубоко биологического, как все говорило о том до сих пор.

Я стал рассматривать изображения этого бога. В исконуом виде, как и в кругл' европейской культуры, он был человеческим скелетом: там Смерть, Костлявая – этакая мертвенуая старуха в просторном белом балахоне, вооруженная косой, гоняется за жертвами, чтобы отсечь им головы, а у миштеков Мик-тлантекутль, скелет в одной набедренной повязке, пользовался для той же цели кремневым ножом, но чаше вскрывал им грудную клетку, чтобы выхватить из нее сердце. Что ж, в действии он представал именно как Бог Смерти. Непонятными только были его украшения и принадлежуост, поскольку они отнюдь не ограничивались ножом и скрещенными костями…

Он носил на себе пантойауалли (pantoyahualli) – сломанные двойные'флажки умерших, помеченные узкой и широкой полосками. А ведь удваивание полосок было у индейцев символом жизни! Бедра его часто прикрывала юбочка из травы мали-налли – знак чего-то скрученного. А если он был в полотняной набедренной повязке, то, во всяком случае, пучок этой травы для скручивания животворных шнуров имелся где-нибудь при нем. На спине он носил связку хвороста в виде палочек, что легко счесть за топливо для погребального костра, если б не то обстоятельство, что очень уж напоминали они пучки Шипе, а они в объяснениях процесса размножения, помешенных в кодексах, играли роль набора хромосом.

На одних изображениях у него из уха брызжет кровь, как у кающегося в храме грешника, колющего себя до крови иглою агавы уицшш (huitzli) или костяным шилом омитль (omitl). На других– живое сердце выглядывает у него меж ребер, живое потому, что оно дымится, п, что замечательуо, с цветком, который говорит здесь о возобновлении жизни.

В кодексе Борджиа этот скелет появляется с источником жизни – диском Солнца на спине, и тут даже Эдуард Зелер, далекий от мысли, что этот бог вне стереотипа, не придумал ничего луч-, шего, как дать ему такое имя: Солнечный Бог Полмира!

Выходило, что бог Смерти был также и богом Жизни! Такое понимание его подтверждалось еще и тем, что на некоторых рисунках он нес жреческую суму со смолой– копанем, а тлеющий ко-как нам известно, был у миштеков символом иду!ней жизни.

И наконец, его спутница, черепоглазая богиня подземного мира, часто изображалась с телом в виде двойной спирали! Выходит, Миктлантекутли был обручен с мифическим .воплощением этой органической.структуры, химической молекулы, строение которой, делая возможным самокопирование, давало жизнь, и жизнь !%a*.-%g-cn, вечную!

В том, что я нахожусь на пути к открытию необычному, я понял, прочтя о том, что на 61-й странице кодекса Мальябеччи, созданного уже после завоевания Мексики, Кецалькоатль назван «сыном иного бога, которого зовут Миктлантекутли и который является господиуом места мертвых» |4.Для меня не могло быть более поразительуого утверждения! Кецалькоатль, этот мифологизированный человек в процессе его возникновения и развития, от набора генов до деятельуого сознания, рожден из мертвого?.. Смерть не отнимает жизнь, а дает ее. Да, так у индейцев, и трудно было в этом усомниться. Ведь абсолютно то же передавал рисунок из кодекса Лауд: Кецалькоатль-человек, изображенный вначале в виде лент с черепами, обрастает плотью, принимает человеческий облик и выныривает из потока Живой Воды.

За подтверждением я обратился к кодексу Борджиа, на пятнадцати страницах которого, названных Зелером «Путешествием Венеры в ад», помешен исчерпывающий «путеводитель» по Ммктлану. Гидом мог быть только Кецалькоатль, потому что за символом этой планеты стоял он. Он пересекал восток, север, центр, запад, юг и подземное царство, где встречал души и те явления и процессы, которые лежат в основе возникновения жизни и человека. Он был там не сторонним наблюдателем, а объектом воздействия и формирования, тем существом, которое превращалось в зрелого, точнее во вполне расцветшего человека, с его совершенным телом и сознанием.

Я шел ему вслед, и открытия приходили одно за другим. Всеобъемлющим было то, что власть Миктлантекутли выходит за пределы подземного мира, проникая внутрь живых существ. Ничего странного, мог сказать я себе: ведь он должен присутствовать всюду, где смерть гасит жизнь. Он дол'жен прерывать биение сердца, останавливать дыхание, замораживать кровь в жилах и разлагать тело. И он проникал туда и действовал, но… совершенно с другой целью. Он участвовал в «скручивании шнуров», в излиянии струй живой воды, в разжигании жизни. Из отворенных им врат Миктлана появлялся Кецалькоатль, и в преддверии мертвого царства начиналось деление «драгоценных камней», из них вырастали полосчатые стебли хромосом, трепетали листья генов…

Все это подсказывало мне только одно: Миктлантекутли правил не только смертью– по-видимому, он правил еще той пограничной сферой, где неживая материя органически входит в живые структуры. Он поставлял эту неживую материю для неких созданий, уже способных размножению: для «лент», «змей», «шнуров» и– клеток! Подумав об этом, я тут же спросил себя, действительуо ли речь идет о неживой материи? Ведь будь так, Миктлантекутли, по мифу, не мог стать родителем Кецалькоатля, пернатого Змея, ибо из мертвого не может самопроизвольно происходить живое.

А поскольку я уже привык рассуждать, идя как бы двумя путями одновременно: первый памятник Мексики, второй – современная наука, – постольку мне пришло в голову, что в свете субатомной физики такое понятие, как «мертвая материя», вообще не имеет смысла. Материя есть форма энергии, поэтому она изначально обладает потенциальной способностью к изменениям, связям, объединению в более сложные структуры. Жизнь, движение неотъемлемы от материи, ее внутренней энергии; по сути своей материя и есть жизнь, $"(&%-(%.

Такой метод прочтения или толкования, как я не раз убеждался, вполне удавалось применить к любым изображениям Миктлана. Не противореча «религиозной биологии» древних мексиканцев, правда о Миктлане состааадла с нею единое целое. Она не только дополняла ее, лучше объясняла природу внутриклеточуых процессов, но и открывала новый, громадуый раздел этих знаний.

Миктлан не был последним пристанищем быгия, но лишь этапом. Жизнь не начиналась ни здесь, ни в Омейокане, ни на Солнце, ни на Земле. Она оказывалась явлением космическим, исток которого следовало искать в безднах Вселенной. Прежде чем устремиться этим путем, я попытался упорядочить и научно подтвердить, если это окажется возможным, все, что я узнал о тайне этого подземного мира.

Миктлан был обширной сферой, отнюдь не ограниченной одними только подземельями. Он находился всюду, где неживая материя'органически входит в живую субстанцию. Одним словом, Миктлан окружал всю биомассу планеты: мертвая материя «притаилась» сразу же за оболочками клеток. Река драгоценной Живой Воды текла в русле Миктлана. Она постоянуо пополнялась за счет него, обновляла свои запасы, перерабатывая его неживое вещество в свое, Но Миктлан проникал также и «внутрь» живого: ведь питающие клетки соединения, до того как живая субстанция использует их, тоже были неживой материей.

Поразительуо, насколько это видение границы между мерг твым и живым в кодексах миштеков было близко взглядам современного биолога Кинастовского, который писал:

«Трудно установить какую-то непроницаемую границу между материей живой и средой, поскольку живая .материя функционирует как. открытая система* постоянуо находящаяся в материально– энергетическом обмене с окружающим миром» '\

Добывая ему материю, Миктлантекутли и его поддан^ ные, скелеты, копошились в Омейокане среди «тех, кто без тела1' – «шнуров» и «полосчатых лент»: ведь это из них возникает каждый организм на Земле, они растят ею тела. Можно сказать, в каждом человеке в виде его собственного скелета сидит один из «соавторов» жизни – Миктлантекутли.

Творческую роль этого бога прекрасно выражают два изображения. Один – из кодекса Виндобоненси. Это – череп с раскрытыми челюстями, из которых истекает струн живой воды. Это так выразительуо дает понять то, что источником живой субстанции является мертвая материя: химические элементы, газы и жидкости, камни, песок, которые лишены свойств, присущих органической жизни. Тут глубокая, философская мысль о непрерывности и единстве природуых явлений. Сущуостью мертвого и живого в мире является одно и то же, только на разных уровнях организованности. И только уровень имеет значение при решении вопроса о принадлежуости к той или другой сфере.

Второе изображение – ацтекский барельеф, на котором череп испускал из себя знак атль-тлачинолли (живая вода – сгорание), что относится к нашей теме, поясняя, каким образом неживая материя /`%.!` 'c%bao в жизнь.

US. Река Живой Воды, вытекающая из MuKttLMHti в драгоценном сосуде (кодекс Виндобоненси), и череп, символ Микпиана, эмани-рующий знак атлн-(ацтекский бар&гьеф)

Тут и лента.со знаками хромосом, и ожерелье драгоценных камней, и сам камень, нагреваемый пламенем– преобразованным в огонь материи.

Наряду со столь неожиданной ролью в жизни Миктлантекутли выполнял еще одну, как будто более свойственуую ему роль – Господиуа Смерти» отнимающего у всего живого жизнь. С одной стороны, он позволял Живой Воде течь, а с другой – приводил к тому, что отдельуые ее струи, всплески непрестанно гибли, умирали, распадались и возвращали свое Миктлану. Этими мгновенными всплесками потока бытия были организмы. Достигнув высокого уровня органического развития, они естественуо распадались. Господиу Мертвых не уничтожал их материю, он не обладал такой возможностью, силой – он только разрушал преходящие органические системы– тела растений, животуых, людей – то, что было миром объектов, созданных другими богами:плица-маски, руки, лапы, крылья, листья, волосы, корни… Он распылял эти временные структуры, забирал однажды подаренуую жизни материю, чтобы вскоре опять «запустить ее в производство» – в жизнь.

Эта двойственуость бога – два направления его действия – выражала представление древних мексиканцев о процессе жизни. Биоморфология Древней Мексики, как и современная наука, исходила из идеи неустанного течения, обмена материей и энергией между различными уровнями развития материи. Пожалуй, наиболее ясным и ярким графическим выражением этой идеи является давно известное изображение из кодекса Борджиа, где Миктлантекутли и Кецалькоатль стоят, отвернувшись друг от друга, но соприкасаясь спинами (см. фото 9).

К сожалению, широкая известность этого удивительуого изображения не привела, как я убедился, к полному его пониманию, что, конечно, удивительуо. Но как было его понять, не отбрасывая мистического плана и не ища объяснений в природе?..

Даже обыкновенно весьма проницательуая в своих комментариях Лоретта Сежурне не видит здесь всей глубины сим-, велики, когда пишет:

«Кодекс Борджиа показывает его note 1 в роли чудотворца, изобразив в паре со скелетом, который он наполняет жизнью. Результатом волшебной операции является сердце, которое выглядывает из-за обнаженных ребер» 16\

Да, биохимия – волшебство. Но не об этом здесь речь, что очевидуо при толковании рисунков с этими богами на других страницах кодекса. Ближе к истине был предшественуик Сежурне, блестящий эрудит Зелер, но и он остался во власти стереотипа: «Они представляют два аспекта существования, жизнь и смерть». Тут он мало что объяснил, но далее развил свою мысль: «Я думаю, что в таком представлении жизни и смерти следует усматривать прежде всего божественную потенцию, овеществлением которой была жизнь, +(!. смерть, умирание и воскрешение» «.

Я и не сомневался, что создатели кодекса вложили в этот рисунок не столь избитый, вульгаризованный смысл. Были все основания считать, что речь здесь идет не столько о рождении и смерти, сколько о попытке выразить мысль о том, что мир неживой и живой образуют единое целое, что эти миры являются двумя составляющими одной и той же исходной субстанции, двумя принимаемыми ею формами.

Здесь следует заметить: если я хотел, чтобы мое толкование не только соответствовало рисунку, но и чтобы под ним мог подписаться любой биолог, требовалось выяснить некий особый аспект жизни. Жизнь не переходит в смерть, и смерть не переходит в жизнь. Омейокан не впадает в Миктлан, как и Миктлан не впадает в Омейокан. Протекает по этим двум сферам и связывает их одна и та же созидающая их материя.

По сути, само возникновение жизни на Земле было событием, которое произошло только один раз, около четырех миллиардов лет назад, и с тех пор больше не повторялось! Единожды возникшие репликаторы, именуемые генами, дошли до наших дней. Они совершенствуются, приспосабливаются^ уо по-прежнему остаются потомками тех, которые возникли единожды в незапамятные времена. Они по-прежнему созидают и обновляют древнейшую живую субстанцию, обеспечи-вают возрастание ее массы, черпая для этого материю и энергию из неоживленного мира, возвращая ему продукты своего распада и отбирая их для нового использования. Одним сло-i вом, биомасса есть нечто постоянуое и – независимо от уело-: вий обмена– обособленное. Она– живая капля на мертвой коре Земли. Для древних мексиканцев она была Омейоканом; опирающимся на ложе Миктлана, или Кецалькоатлем, упира-1 юшимся спиной в спину Миктлантекутли. J ;

Граница между живым и неживым, обозначенная в природе пленкою– а формы внеклеточуой субстанции нам нсизвесч, тны, – преодолима для материи и энергии. Проникая внутрь, клеток, они включаются в процесс развития жизни и обретают свойства, присущие жизни. Будучи удалены за пределы клетки,*: они теряют эти свойства, снова становятся мертвыми,'Внутри неживой материи – хотя один раз это все же случилось – жизнь на Земле не возникает. Поэтому Кецалькоатль не мог оживить скелет иначе, как только приняв его в себя. И .единственно возможная форма «воскрешения» есть частичное возвращение отмершей и.уже неорганической материи в живые организмы.

Понимая это, создатель рисунка в двух мистических фигурах показал Жизнь и Смерть, снабдив их тем единственным, что их объединяет,– генами: только они.до сих пор позволяли неживой материи в определенном химическом состоянии переходить в живое,

И у Кецалькоатля и у Миктлантекутли бедра украшены удваивающимися лентами, которые помечены узкой и широкой полосками, и то же– на жезлах, которые держат боги.

Боги срослись спинами, как сиамские близнецы, поскольку один другому органически необходимы. Мертвый может частично жить только в теле живого. Живой не. может жить, если не питается частично веществом мертвого. Оба произошли от одной материи – вещества, перетекающего в обе стороны: по сторону смерти оуо рассеянуо, по ab.`.-c жизни – соединено в недолговечное существо, хрупкую структуру, которая быстро рассыпается и снова опадает в Миктлан…

В 11.20 стоявшие на переоальчике у церкви заметили на пробитой в противоположном склоне дороге медленно ползуший автобус, а за ним – два пузатых фургона. Спустя пятнадцать минут к школе подъехали американцы и остановили машины по другую ее сторону.

– Гильермо Педро! – кричали дети, видя Билла Стоуна, то бишь Вильяма Камня. И нескольких высыпавших из машин людей из Association for Mexican Cave Studies*.

Высокий и худой, в рубашке с подвернутыми рукавами, он вынырнул из– за угла. Я встретил его перед входом в школу, в узкой полоске тени. Облака уже развеялись, солнце стояло в зените. Мы щурили глаза, впервые видя друг друга, обменялись рукопожатиями; поблизости не было никого, только от церквушки следил за нашей встречей репортер из газеты. Позже он напишет: «Американцы представились чуть ли не по-военному». Это была неправда, просто ему так показалось, поскольку ни я, ни Стоун не склонны были выходить за рамки обычной вежливости. По праву долгого пребывания на этой, пусть не своей, территории американцы считали нас, хоть мы и были приглашены в страну, обыкновенными чужаками. Вполне понимая это, я не собирался ни о чем их просить – разве только ради Цубера. Однако они явились сами и даже ускорили свой приезд. Они хорошо знали пещеру. Стоуну хватило беглого пояснения, чтобы понять, что и где случилось и что они еще могут сделать. Мы присели на кирпичной кладке школы, я разложил на бетоне план пещеры.

– Мы выйдем через два часа, – сказал он. Он почти ни о чем не расспрашивал: явно хотел показать, что у его группы нет ничего общего с нами в спасательуой операции, что они не присоединяются к нам, а будут действовать сами по себе. И туг же отошел к своим.

Немного погодя я уже продирался сквозь колючие кусты на две воронки. Тропинка, идущая по склону, не годилась для переноса Цубера. Надо было проложить новую по кратчайшему пути к месту посадки вертолета. Я выбирал направление, а два парня из Красного Креста мачете помечали его. Им предстояло вернуться, расширить тропу, очищая ее от кустов.

На дне воронки стояла душная жара, сухие листья сеяли мелкую пыль, крючковатые иглы лиан цеплялись за одежду.

«Транспорт уже в первом лагере, – думал я. – Еще несколько часов, есть американцы…*'

Разреженный воздух заполнял легкие. Солнце собиралось в воронке, как в вогнутой линзе, просвечивало кусты, прожаривало красноватую землю.

* Общество по изучению Мексиканских пещер (англ.).

Несколько лет назад в подобной спасательуой операции с участием многих людей, съехавшихся в Татры из городов всей1 страны, я, вызывая их, считал, что спасать человека – их и моя человеческая обязанность, что это нечто похвальуое и благородное больше, чем gb.-либо другое, свидетельствует о гуманности. И еще я тогда считал, что такое поведение– наше собственное завоевание, нравственное достижение духа. Во всяком случае, нечто такое, что выработало сознание и диктует равнодушному телу, принуждает его, преодолевая худшую, примитивно животуую часть человеческой натуры, и вот этим человек может гордиться, поставя себя на более высокий уровень.

А теперь… Миновали годы, опять шла спасательуая операция; глядя на нее – на себя и на людей – глазами миштеков, да и своими собственными, я уже не мог так думать. За эти несколько десятков лет человек для меня перестал быть чем-то определенным, постоянуым и– отделенным от природы. Сегодня я знал, что никогда, никакими своими действиями он не может оторваться от потока Живой Воды. Он был только всплеском на поверхуости этой реки, и как бы ни был силен, он все равно остается этой водой, живет ее свойствами, исполняет ее законы. А ежели оторвется – исчезнет…

Это ее, Живой Воды, законом было спасение жизни, сохранение вещества, которое возникло лишь единожды за всю историю планеты и просуществовало до сего дня только благодаря этому закону, глубже других проявленному, образующему основу ее бытия; закону, существующему с первого мгновения: принципу спасения самое себя во мраке Миктлана. Быть живым существом значило спасать, избавлять от опасности, охранять, выхаживать жизнь и тем сохранять гены, которые высвобождают силы и направляют действия, благоприятствующие всему этому.

Всеми нами: мексиканцами, бельгийцами, поляками, англичанами и американцами– управлял этот первичуый наказ. Каждый был сгустком, преходящим всплеском драгоценной воды и, спасая, только выполнял основной смысл ее существования: сохраняться и сохранять каждую каплю своей жидкости. Разум тут ни при чем: он мог помочь осознанию этой потребуости отыскать какое-то обоснование для нее, но, несомненно, не он эту потребуость создал и не он ее поддерживал.

Огромуым облегчением была констатация всего этого: это освобождало от неуверенности и множества сомнений. Знать внутренний наказ и следовать ему в согласии с сокровенными основами своего бытия означало то же, что и объединяться с небом, своим собственным и других живых творений мира– с небом клеток. Вот откуда исходили правда и покой, уверенность.

Именно поэтому, а не бравады ради люди способны были посвятить себя нашему делу целиком, старались превзойти друг друга, сокращали время сна, брали непомерно большие грузы, мокли в воде, накрывали своими телами камни для продвижения доски с Цубером. Это было свершением. Никакие самоистязания не были чрезмерной ценой за то, чтобы почувствовать абсолютную уверенность, пронизывающую каждую мышцу и клетку твоего тела, что, спасая чужую жизнь, ты идешь наи* важнейшей из всех важных, наиверуейшей из всех правильных, наидревнейшей из всех древних дорог… . *,

В 14.00 я был у отверстия в тот момент, когда явились американцы. Они вбили в скалу свои собственные костыли, навесили собственный канат. Стоун съехал первым и, оказавшись внизу, дважды свистнул. Потом пошли Диана Лоури,– Стив Земан, Джерри Аткинеон, Дуглас Dауэлл, Боб Джеффрейс, Генри Шнейкер и Марк Минтон. У всех были свистки на шее, и они сообщали ими о своих передвижениях. Исчезали поочередуо, почти не разговаривая, стремясь показать себя с наилучшей стороны. Они прекрасно умели пользоваться веревками, и от них можно было ждать реальной помощи, однако, слыша их свистки, я не мог отделаться от ощущения, что присутствую на учениях скаутов.

Первый лагерь, в двухстах пятидесяти метрах под поверхуостью, представлял собою круговой зал диаметром около двадцати метров. Однако не везде можно было в нем подняться во весь рост. С потолка пещеры свисали клиновидные камни, известняковые ребра опускались местами почти до самого низа, заставляя сгибаться в три погибели. В центре потолок подпирал каменуый столб, а из стен торчали сглаженные водой рваные, зубастые перегородки, делившие пространство зала на ниши, нефы и коридорчики. По дну бежал ручей, он шумел в глубоко вырезанной щели, а у одной из стен срывался в провал колодца.

Все пространство заполняла толпа спасателей. Промокшие до костей, они стаскивали верхнюю одежду, выжимали носки, выливали из ботинок воду. Десятки фонарных лучей перекрещивались в облаках пара. Шипели примусы. Бельгийцы занялись кухней, вскрывали консервы, заваривали чай. В каждом закутке каменуого зала собиралась группа одной национальности. В общем гуле разговоров трудно было понять друг: друга. Ненадолго утихло, когда кто-то связался с верхом и по телефону услышал от Квасьнёка, что американцы уже вошли; в пещеру. Сообщение мгновенно облетело зал.

Цубера положили в изломе, низ которого был покрыт песком, Деграв с помощью Сыговского приступил к процедурам. Наметились признаки ухудшения. У Цубера начались галлюцинации. В слабом свете он уже путал лица. Деграва, ко^ торый от него практически не отходил, он вдруг начал принимать за Симоновича. Температура, до того лишь слегка по-* вышенная, подскочила до 39 градусов. Это могло быть резуль*1 татом отравления. Катетер, установленный накрепко, уже не отводил мочу. Подействовал только длительуый массаж, который попеременно делали Сыговекий и врач. После укола морфия Цубер заснул. Деграв потребовал двухчасовой остановки.

Каждый устраивался как мог– на мешках, на бухтах веревок, прямо на песке – и засыпал. Но приход американцев поднял* всех на ноги. По их оценке, на то, чтобы выйти, нужно еще шесть-семь часов. Народу набралось столько, что не-* возможно было пошевелиться. Жан-Клод протиснулся к Сы-' говскому и попросил его организовать выход из пещеры большинства поляков и мексиканцев. Кто не был нужен– начал собираться и уходить. Сыговекий остался, как переводчик, при больном; из мексиканцев же – только Виктор Гранадос. Решили, что транспортировку начнут через час, чтобы дать американцам время установить страховки в только им известных наклонных трубах – сокращающих и облегчающих подъем.

Когда все было готово, Сыговекий и Жан-Клод подняли доску с Цубером и перенесли ее через зал к озерку, где над самой водой наклонная расщелина, Цубер, удерживаемый на оттяжке, отправился отсюда вверх на подвесном канате.

Вскоре начались наклонные, очень близкие к вертикали, но все же не .b"%a-k% желобчатые каналы, вымытые стекающей время от времени водой. Отполированный известняк был слегка влажен, местами покрыт скользкой пленкой грязи. Доска с пострадавшим упиралась здесь все время в камень, что затрудняло продвижение. Для этого вверх, на отдельуых веревках рядом с доской, перемешались два человека, перенося ее проталкиванием по двадцать-тридцать сантиметров,

В несколько приемов преодолели почти стометровую высоту. Потом пошли горизонтальуые коридоры. Однако это не повлияло на скорость движения. Лишь местами дуо, усыпанное голышами, позволяло доску с Цубером нести четырем или шести людям. Там, где на пути были выбоины, заполненные водой и разделенные порожками, доску тащили на плечах. или передвигали по спинам предварительуо расставленных людей. То и дело ее приходилось упирать в скалу, чтобы она не «нырнула» в озерко, и пропускать спасателей вперед.

После полудня мы с группой людей опустили к воронке стальной ворот, чтобы установить его в отверстии пещеры. Я хотел, чтобы хотя бы последний участок прошли быстро и сразу, как только Цубера доставят на дно входного колодца.

Помочь я попросил людей из Socorro Alpiono – горноспасателей. Для них это было привычное задание. Вчера я не дал им спуститься в пещеру. Знал, что их умение, опыт– только на заснеженных вулканах. Оттуда они спускали изнуренных холодом или пяти километровой высотой людей.

С того места, где у телефона дежурил Квасьнёк и откуда короткий коридорчик вел на полку– выступ в стене колодца, мы по камням, оплетенным лианами, забрались выше, к основному отверстию, диаметру более тридцати метров. Его окружали деревья и наклонившиеся над провалом агавы. После того как мы вырубили мачете площадку, я нашел плиту, спаянную с монолитной скалой, – она годилась для крепления костылей, держащих четыре ноги ворота. Несколько часов' мы работали в душном сухом жаре, на раскаленных камнях, монтируя обжигающую руки конструкцию, страхуя ее оттяжками из стальных тросиков, растягивая над колодцем трос с полиспастом для подъема Цубера.

Члены Socorro – Габриель Баррера Джиль, Андрее Арнан-дес, Ксавьер Гомес и Педро Хунко – были уже мужчинами в годах, смуглые, загорелые, мускулистые, усатые старые мастера. Мне пришлось привыкать к их поведению. Они работали не спеша, не прекращая болтать и подтрунивать друг над другом. Каждое действие одного незамедлительуо вышучивалось остальными. Вначале меня это удивляло. Казалось, они забыли, где и зачем находятся. Они рассказывали анекдоты, напевали песенки, хихикали. Однако вскоре я понял, что единственным, что позволяло оценить их по достоинству, было само их присутствие. Они пришли незваными – все добровольцы – на эту свою службу, по собственному выбору, точуо так же, как отправлялись на снежные вулканы, сами по себе, не прошенные и не принуждаемые никем и ничем, кроме собственной страсти, каприза, прихоти желания продлить чью-то жизнь.

После того как приспособление было установлено, одного из этой группы стали опускать с помощью ворота в колодец.

Вооруженный мачете, он на всей восьмидесятиметровой высоте стены /`.`c! + широкую полосу, освобождая ее от кустов и деревцев, поднимавшихся из щелей. К вечеру последний учас* ток пешеры был подготовлен для транспортировки Цубера.

В 20.00 по телефону снизу сообщили, что люди вышли из первого лагеря. Значит, к выходному отверстию Цубер прибудет к утру. Ежи Сурдель, до того снимавший операцию на поверхуости, решил теперь спуститься в пещеру. Его сопровождали два паренька и$ Красного Креста, которых выбрал доктор Меркадо. Им предстояло тащить лампы, батареи, пленки и штатив.

Улегшись около полуночи, чтобы немного вздремнуть, я несколько минут разговаривал с Фернандо Пересом. Оба мы опасались, как бы после прибытия Цубера не пришлось ждать вертолета, который на ночь улетел в Теотиуакан дель Камино – поселок у подножья Сьерра– Масатека. Отправиться он мог только при свете, но в случае облачности или по другой какой причине могла произойти задержка. Впрочем, ничто не предвещало плохой погоды. Небо было звездным, и в долинах лежала тишина.

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

В два часа пополуночи меня разбудил шорбх в тамбуре Палатки. Я был один; Сурдель спустился в пещеру, – значит, это не мог быть и его черный пес. ; ,. .– Ну, что там? – спросил я, не вылезая из спальуого мешка. . Оказывается, снизу сообщили, что через три– четыре часа Цубера доставят на дно входного колодца, а сейчас нужны несколько реек, гвозди и клейкая лента для укрепления поврежденной доски.

В темноте я по скользким камням прошел на площадку перед магазином. У двери, закрытой на крючок с гвоздиком, спа-лд собака, засунув нос в щель. Она тут же, поджав хвост, шмыгнула в сторону. Я подошел к краю площадки и глянул в долину. Уже далеко внизу мигал фонарик паренька, возвращавшегося на пост. Луны не было, бледно тлели звезды, затянутые высоким туманом. Под навесом для мулов кто-то пошевелился. Щелкнула зажигалка. Раскуривал трубку. ,. – Пора? – спросил шепотом, чтобы не будить товарищей.

Я узнал Ксапьера Гомеса из Socorro Alpino. .. . – Надо, – ответил я. – Думаю, теперь вы можете, спуститься и помочь им на выходе коридора.

В ста пятидесяти метрах под землей группа спасателей преодолевала последнее серьезное препятствие. Это была крутая наклонная расщелина, слишком низкая, чтобы в ней можно было натянуть канат; к тому же наклон не позволял вытащить ; Цубера прямо наверх. Невозможно было и двигаться по наклонному дну расщелины, потому как дна попросту не было. Вместо него поперек щели торчали известняковые острия. Если смотреть снизу, они представали вырастающими из левой стены поперечными перегородками, идущими ступенями, одна над другой. Но на них нельзя было встать, потому что они отвесно падали на правую сторону, к темному провалу неведомой глубины, да и толщиуа их не позволяла даже опереться всей ступней. Они напоминали, скорее, лезвия ножей, нежели ступени. За многими таились выемки, наполненные водой. Вдобавок кровля – потолок – расщелины висела так низко, что удерживаться на них можно было только низко наклонившись, рискуя свалиться в узкий /`.» + справа.

Здесь увязли надолго. По всей высоте расставили согнувшихся в три погибели людей, зажатых между камнями в самых невероятных позах. Некоторые стояли по колено в воде, другие висли на петлях. Доску с пострадавшим передвигали короткими подвижками – на полметра, на метр, когда за нее удавалось взяться сразу нескольким спасателям одновременно. Страховали ее веревкой и дополнительуо – петлями, накинутыми на костыли. Доска продвигалась рывками, очень накренившись, от одного каменуого острия к другому, упиралась в них, соскальзывала несколько раз, ударялась о камни. А главное сейчас было – спешить. Небольшие толчки уже не могли повредить Цуберу, но время уходило неумолимо.

Ему как будто опять полегчало. Даже на шестые сутки после несчастья у него еще откуда-то брались силы, и он свободными руками упирался в стену.

Самое трудное наконец-то осталось позади. Несколько небольших вертикальных колодцев преодолели довольно легко, поднимая доску на блоке или подавая руками. Устье одного из колодцев оканчивалось узким и тесным лазом, ведущим в просторную га-меру. Цубера положили, и тотчас двигавшиеся на коленях люди почувствовали сильуый сквозняк. Струя воздуха, словно вырываясь из огромуой трубы, холодила кожу, остужала тела во влажных одеждах. Но – это важное – обещала близкий конец пути.

Под ногами был песок, иногда – гладкие плиты известняка, по которым доска передвигалась легко. Кровля понемногу поднималась, – уже можно было выпрямиться. Отсюда гигантский туннель с небольшим наклоном вел к входному колодцу. Здесь их ждал Сурдель, который во что бы то ни стало хотел запечатлеть на пленке хотя бы эти последние усилия спасателей. Но сделать ему удалось немного. Один из его помощников оставил рюкзак с лампами в неизвестном Сурделю изломе коридора и сам со штативом куда-то запропастился. Второй утопил в озере запасные кассеты с пленкой. Несмотря на это Сурдель все-таки сумел накрутить несколько десятков метров: к счастью, при нем были киноаппарат и одна лампа с аккумулятором.

Деграв решил, что надо проверить состояние Цубера. Остановились в небольшой нише, прилегающей к коридору, тихой и теплой, с мелким песком. Сыговский по телефону связался с Квасьнёком и, удостоверившись, что материалы для укрепления доски уже опушены, попросил прислать еще нескольких человек. Квасьнёк сообщил, что в колодец спустятся люди из Socorro Alpino, Стшода и Щенсный, а ворот уже готов к работе.

Спустя час Деграв разбудил спавших вповалку людей. Пройти большой коридор было уже чуть ли не детской забавой даже для полуживых от усталости людей. Теперь силы придавала близость поверхуости. Будь наверху день, отсюда был бы уже виден свет, проникавший в отверстие.

Последним участком между коридором и входным колодцем была наклонная каменуая плита, покрытая грязью, мокрая и скользкая. Требовалось особое внимание, чтобы удержаться на ней, тем более с таким грузом. Здесь около доски могли встать только четыре человека. За доску одной рукой взялись Сыговский, Моксуун, Браун и Qтоун – держась другой рукой за канаты-поручни, они шаг за шагом подтаскивали ее наверх, идущие впереди и сзади страховали. Уже на дне колодца, где надо было немного пройти по стене над озерком, 'Щенсный спрыгнул в воду и, стоя в ней по пояс, руками поддерживал доску с Цубером над головой.

Морфий переставал действовать, и Цубер снова начал жа-шоваться на боли.

– Болит, – повторял он то и дело, – воды, пить, дайте воды…

Было 7 часов утра. Где-то далеко наверху, у устья восьмидесятиметрового колодца, светлел краешек неба. Лежа навзничь, Цубер мог видеть, как рассеивается туман, розовеет, уступая место голубизне. Сыговский и Щенсный 'не отходили от его изголовья; парни из Socorro сбили гвоздями рейки, потом Либ-ман и Моксуун укрепили их шпагатом под спасательуой доской.

Сверху спустили стальной тросик, доску прикрепили к крючку и установили ее вертикально. Радиотелефон, связывая с людьми у ворота, обеспечивал согласованность действий. На двз веревки, висевшие по обеим сторонам Цубера, стали по два человека: трое американцев и Щенсный. Передвигая понемногу свои вещи, они поднимались параллельуо Цуберу, присматривая за узлами, следя за прохождением троса и торчащими из щелей корнями растений.

Едва успели оторваться от дна колодца, как долетело тарахтенье двигателя: высоко, в голубом отверстии, окруженном зеленой короной, двигался вертолет, в направлении к месту посадки. Одновременно со звуком его двигателя раздался, можно сказать, международуый рев радости.

Наверху, в воронке, около отверстия пещеры, собралось несколько десятков человек– никто не остался на базе. Выше, на склоне, белели полотняные одежды крестьян, дети забрались на деревья.

Стоя рядом с натянутым, как струна, стальным тросиком, шедшим небольшими подвижками через висящий бло-чек, я вглядывался в глубь колодца. Наконец увидел две белые каски, приближавшиеся к краю, а ниже, между ними, третью, обклеенную пластырями. Позади меня была глубокая тишина. В кронах деревьев пели птицы. Кто-то из стоявших у ворота шепнул:

– Ровнее…

Две каски уже были на уровне моих ботинок, отклонились назад, и я взглянул в глаза одному из американцев и Щенсному, вымазанным грязью, залитым потом, с глубокими бороздами усталости по сторонам носа. Они на четвереньках выползали на обрез колодца. Рядом с собой я увидел Деграва. Он уже успел выйти снизу на полку стены. В руках у него было полотенце.

– Надо накрыть ему глаза, – сказал он.

Первые лучи солнца сбежали по камням в воронку. Доска начала выходить из колодца. Я увидел поднятые над головой руки Цубера и его пальцы, зацепившиеся над каской за узел веревки. Его подтянули к краю и медленно положили доску горизонтальуо, в светлом a.+-%g-., пятне. Деграв наклонился и прикрыл ему глаза полотенцем.

Отвязали веревки, с каждой стороны стало по четыре человека. Цубер тихо постанывал. Немного погодя, прежде чем его подняли, он сдвинул полотенце с лица и раскрыл глаза. Свободными у него были только руки. Он принялся ловить и пожимать руки спасателям. Лицо его было белым, восковым; обведенные темными кругами глаза глубоко запали. Пленка, обволакивавшая спальуый мешок, висела клочьями, покрытая засохшей грязью.

– Белое белье, – сказал он, увидев меня над собой, – простыня, подушка, – только об этом мечтаю…

Я глянул на часы: было 8.47. Со времени падения Цубера прошло пять суток и шестнадцать часов.

Восемь человек быстро понесли его. Мы опустились на дно воронки; потом поднялись круто вверх по глинистому склону, уже подготовленному здешним крестьянином под посев кукурузы; затем– на каменуую седловинку, с нее– снова вниз и – опять вверх по откосу, по дорожке, которую недавно прорубили в кустарнике. Частые смены людей бегущими рядом позволили за несколько минут добраться до машины.

Вертолет стоял под палящим солнцем с открытой дверцей. Квасьнёк и Деграв побежали на базу, чтобы забрать свои вещи. Деграв сам выразил желание сопровождать своего пациента до больницы, а Квасьнёка я попросил полететь, в качестве переводчика при Цубере во время исследований и процедур и вообще пребывания в больнице до тех пор, пока вся группа не вернется в столицу. Летел также Меркадо.

Спасатели, кроме тех, кто еще оставался в пещере, столпились у дверцы по обе стороны кабины. Сдавленными голосами перебросились с Цубером несколькими словами. На большее никто не был способен. Горло перехватывало, в глазах стояли слезы.

В одиннадцать он улетел.

Машина поднималась над землей. Из-под вращающихся лопастей рухнул на людей ураган, заставил пригнуться, закрыть глаза, отвернуться спиной. Он срывал шапки и поднимал волосы, струями песка бил по ногам.

Вертолет быстро удалялся. Он вошел в просвет долины, развернулся и помчался вдоль зеленого горба. Мы глядели вслед, еще одурманенные этим ветром, ревом турбин, тем., что случилось, всеми шестью днями, которые окончились в эти минуты.

Машина летела все выше, поднималась над горами, исчезая в голубизне. Никто не двигался с места и не спускал с нее глаз. Убежден, что все думали об одном и том же. Я верил, что у каждого, кто стоял тогда на поляне, навсегда останется ощущение того, что нельзя жить лучше, полней, чище, чем это было в только что окончившуюся одну-единственную неделю. Жить в полнейшем согласии с миром и с самим собой, своим телом и духом с теми истинами, которые человек выковал со времени своего возникновения и которые до него накопила природа. Это было время безгрешное, отданное .$-.,c инстинктивному стремлению, одной осознанной потребуости, везде и всегда справедливой и неоспоримой: сохранению жизни. В согласии с собственным естеством, с самым верным, самым истинным собою, жившим в бесчисленных воплощениях вот уже три миллиарда лет, с драгоценной живой водой, текущей в венах именно и только благодаря тому, что ее существование было заложено в нас. изначально и она есть продолжение, сохранение самой себя. Ничто не может дать большего ощущения высокого свершения, чем действия, согласные с таким наказом.

И вот сознание, которое в этом извечном существовании является сравнительуо новым, юным творением, неожиданно выделенным и отрезанным от истоков, лишенным возможности припасть к своим корням и поэтому потерянным, одиноким и заблудшим, вдруг ощущает себя допущенным к участию в мистерии своего тела, к его глубочайшей тайне. К участию в действии вместе с невидимым миром своих клеток, к спасению капли Живой Воды…

И вдруг, в одно мгновение, все это кончилось: вертолет улетел. Исчезла причина, требовавшая величайших усилий, самопожертвования, и оставила людей ошеломленными, убежденными в том, что теперь они уже другие, не те, какими были до падения Цубера, обнаружили, что все, что теперь ждет их впереди, будет по сравнению с этой неделей мизерным, пустым, тоскливым и будет одной лишь игрой в жизнь.

Но не все так чувствовали, это я тоже знал. Была малая толика таких, кто не был способен на это, не умел. Конечно, не их вина, что душа их была не способна отдаться порыву, достигнуть истины и следовать ей. Их бедное сознание, погруженное в себя, скорченное, умело лишь прикидываться, разыгрывать это участие, создавать видимость его, а на самом деле ставить превыше всего себя.

Их легко было распознать: они опускали или отводили глаза, как будто понимание этого, несмотря на их ничтожество, проникло и в них. А если даже этого не было, то они, по крайней мере, убедились в том, что может быть бесполезным там, где во имя бескорыстной цели не считают затраченных усилий. Они должны были убедиться в этом.

Вертолет улетел, растворился в небе, на его северо-западе, – там, куда падали тени глядящих ему вслед людей.

Я считал, что все, что мне до сих пор удалось прочесть в древних рисованных книгах, должно здорово помочь пониманию пока неясной символики других памятников Мексики. Поэтому я не мог воспротивиться искушению приступить к толкованию одной из известнейших ацтекских каменуых скульптур того времени (см. фото 10): Матери Богов и Людей, – Госпожи Звезд и Луны – богини одетой в юбочку из змей… Она производит на нынешнего зрителя тяжелое впечатление. Я убедился в этом, наблюдая в Национальном музее в Мехико, с каким изумлением, беспокойством, неприязнью и даже отвращением взирают на эту скульптуру пришельцы из разуых стран мира, как они пытаются понять, зачем и почему столь нравственно прекрасное – мать и богиня – представлено скопищем конвульсивно извивающихся змей, клыков, когтей, черепов; как спустя несколько мгновений, неприятно пораженные, они бредут дальше.

Да, это изображение и невозможно понять, если не проникнуться ,(`.».''`%-(o,( древних мексиканцев, их видением явлений жизни. Более того, даже и это проникновение, как мне показалось, все равно не дает полного понимания этого произведения до тех пор, пока ты остаешься в кругу мистических представлений науатль, в сфере его философии и поэзии, доктрины военной, космической жертвы и прочего. Потому-то в отличном толковании скульптуры Хустино Фернандеса, обширном, глубоком, заслуживающем доверия, недостает тем не менее последнего слова. Я считал, что у меня есть основания так говорить после всех, какие только я сумел обнаружить, указаний на биологическое значение змееобразуых богов с их ленточным, полосчатым, информационным содержанием.

Недоразумением, казалось мне, были попытки видеть в этой фигуре, много веков назад созданной из огромуого камня неведомым творческим гением, женское тело. Правда, ее общий вид был антропоморфным, уо такою ее создали лишь .для того, чтобы дать понять: здесь отражены те явления, крайним и наиболее сложным следствием которых является человек. Поэтому ошибались те, кто утверждал, что Коатлике якобы лишены головы, а вместо нее на плечах у богини две змеи, при этом обосновывали свою точку зрения ссылками на сообщения мифов и древний ритуал декапитации – обезглавливании. Ничего подобного! У этой Коатлике никогда не было головы, так же, как никогда не было шеи, рук, уог, груди и живота. Она собрание знаков, которые можно было сочетать и по-иному. Ее единственной, истинной головой, о которой имело смысл говорить, были две змеиные пасти, которые благодаря тонкому искусству скульптора можно было принять за одну огромуую морду, если смотреть на нее как на анфас, или две морды. Столкнувшиеся носами и пастями, – профиль.

Эти две змеи, явленные из Омейокана, Мест Двойственности, являются его генетической мудростью, записанной в их телах, а благодаря удвоению – способом передачи этой информации будущим поколениям. Ничто более, а только бивалентуая хромосома с ее памятью, уходящей к истокам жизни, не заслуживает того, чтобы покоиться на том месте, где у людей голова.

Почти всю поверхуость скульптуры покрывают знаки драгоценных камней – клеток, содержание которых и есть Омей-окан, живая субстанция в ее простейшей форме, принимающей потом вид растений, животуых, людей. «Материнскую» по отношению к этим формам роль змей и драгоценных камней демонстрирует пектораль* в виде женской груди. Ее обрамляют два сердца и четыре ладони: ведь в Омейокане происходит удвоение тела ради сотворения другого. Ладони расположены так, что^как бы одна является отражением другой, и это дает понять, что НОВОЕ ТЕЛО возникает по образцу СТАРОГО, что ЖИЗНЬ порождает такую же ЖИЗНЬ, что Для ее непрерывности великое значение имеет ОБРАЗЕЦ. О том же говорят раздвоенные ленты или палочки Хромосом по бокам скульптуры. Над ними – две ягуарьи лапы. Ягуар был для Пектораль –драгоценный нагрудник.

древних мексиканцев тем творением на Земле, которое воплощало собой все существующие и ведущие борьбу за существование организмы. В нем были Омейокан и драгоценные камни.

Череп с пустыми глазницами в самом центре скульптуры привносит в –%% тему Миктлана – той сферы, которая поставляет неживую материю для развития живых организмов, отбирает у них жизнь, чтобы материю их тел снова включить в кругооборот жизни, из которого выходит и в который неизбежно возвращается любая, даже предельуо сложная, наделенная сознанием, органическая структура.

Из-под этого черепа свисают два связанных между собой змея: в Миктлане они благодаря своей способности образовывать копии передают информацию о том, что происходит с мертвой материей, прежде чем-она станет живой.

Ниже – уже клубок змей вместо богининой «юбки». Их так много потому, что на Земле их несметное множество: они живут в каждом существе, от одноклеточуого до самого сложного, в каждой из неисчислимых клеток, и они вечно необходимое, скрытое от глаз, вечно копошащееся, пребывающее в неустанном повседневном труде племя, без которого невозможна жизнь.

Коатлике стоит, крепко упираясь орлиными когтями в землю, ибо составляющие процессы и образования есть не что иное, как результат достигающей планеты энергии Солнца и Вселенной, с которой связан Орел. Перед нами как бы нисхождение богов в их тождестве с космосом. Между могучими когтями великой птицы– маленькая лапка Ягуара. Он ступал только по земле и был созданием земным, слабым и смертным: таким сотворил его Орел.

И наконец, маленькое, почти незаметное добавление к Орлиной лапе: отрезок малиналли, скрученуого шнура – знак биохимической подоплеки, превращения Орла в Ягуара, союза Неба и Земли.

Сколько каменуых символов, и каждый оброс еще множеством значений, которые я все пытаюсь понять. О Коатлике сказано, что она являет собою «человеческую, полную драматического напряжения фигуру». Не думаю, что это так. Во всяком случае, она не для современного «потребителя» искусства. Когда-то, возможно, она и могла быть такою для ацтеков, но и тогда, считал я, сквозь ее «человеческое» обличье проглядывало то, что сокрыто, невидимо глазу, чего не охватывает сознание; что, будучи не только человеческим, таится во всех телах, под кожей: иная реальность, лежащая в основе всего живого. Это – иная, «темная» сторона человека. Поэтому столь необычным было драматическое напряжение, эманируе-мое скульптурой, справедливо считающейся вершиной в наследии, оставленном человечеству ацтеками.

Я считал, что для завершения моего опыта по изучению биологического знания древних жрецов недостает совсем малого. Оставалась лишь темная, закрытая для меня зона, лежащая где-то у основы Миктлана, связывающая человека и жизнь во-обше с космосом. Ключом к ней должны были стать

Во время скитаний не только по Мексике, но и по Перу, Соединенным Штатам, Африке, Индии или Непалу я не раз встречал этот знак, высеченный на скалах и камнях, обыкновенно заросших высокой травой, в стороне от излюбленных туристами руин. Когда я в какой– нибудь забытой Богом деревушке, укрывшейся в каменуом ущелье, спрашивал, нет ли в округе наскальных рисунков или рельефов, меня вели сквозь душные заросли, срубали мачете одичавшую агаву или колючую ветку, и мне открывалось несколько разбросанных ('"%ab-o*."ke плит или ниша в скале. Так вот среди полустершихся от времени изображений я почти всегда находил спираль. Я знал, что этот чрезвычайуо распространенный в мире знак, – его можно увидеть в горах, пустынях и по берегам морей, на самых древних стенах многих стран, от Индии до Перу – считается символом «жизненной силы». «Жизненная сила развивается по спирали*' – так говорят древнейшие источуики. Я не очень-то задумывался над этими словами до тех пор, пока, корпя над миштекскими кодексами, не понял, что, не вникнув в суть этого символа, не прочту до конца всех сложных их пиктограмм.

Просматривая кодекс Борджиа, я обратил внимание на то, что именно спиралями выложено было глубочайшее дно Миктлана, Страны Мертвых. Удивительным было присутствие в столь неподходящем месте знаков «жизненной силы». И еще: к ним, похоже, имели какое-то отношение окружающие их ярма хромосом, как будто ими порожденные.

Таким же по значению был на 29-й странице рисунок «границы», опоясывающей Миктлан. Около этих спиралей и ярем бежала еще двойная спираль. Однако, как я уже писал, пробуя дать объяснение этой странице, никакого противоречия в такой тесной близости смерти-жизни не было. Миктлан в его мертвом состоянии был неизбежной фазой, через которую проходит неживая материя, чтобы стать живой. Стало быть, спирали здесь говорят о существовании некоего ведущего к этой метаморфозе фактора. О том, что так оно и есть, что они находятся и действуют у истока жизни, свидетельствуют другие пиктограммы, касающиеся высших форм материи.

Так, на 54-й странице кодекса нарисован змей – «живой зародыш воды», символ информационной ленты – но он с оторванной головой и как бы для того, чтобы показать сокрытую в его теле спираль как знак жизненной силы, оживотворе-ния. Фон изображения желтый и испещренный черточками, Зелер определил как «сжигание»– тлачинолли (ilachinolli). Таким образом, композиция, казалось, утверждает: энергия, генетическая информация (змей), обмен веществ («сжигание») – вот что необходимо для непрерывного движения жизни…

Теперь пришел черед омывающей эти спирали драгоценной живой воды. На 65-й странице кодекса Борджиа (см. фото И) она запечатлена в виде вытекающей из-под ног Чаль-чиутлике, богини Живой Воды, бурной реки, в потоке которой выразительуо показаны именно эти спирали. Думаю, что тут –н* просто водовороты, пусть сам Зелер приписывает им особое значение и – без достаточных на то оснований – наименование атокоуа (atacohua), что в переводе с науатль: «все уносится, смывается водой» – должно говорить о бренности жизни. Трудно согласиться с этим толкованием. На таких же календарных рисунках в кодексах Бурбонском и Тональаматле 'из коллекции Аубин в драгоценной живой воде тоже спирали, идентичуые тем, что мы видим в Миктлане.

Спиралям раки сопутствует погружаемое жрицей в воду ожерелье драгоценных камней – иероглиф «ребенок», а на конце струи уже возник исполненный радости жизни человек – творение клеток Живой Воды. Не исключено, что это жрец с тремя стрелами. Так что знак спирали более связан с созидательуой стороны жизни, нежели с преходящей. Я пришел к заключению, что, стремясь понять этот a(,».+, я невольно иду в направлении, указанном современной физикой и… Зелером. Дело в том, что спираль, по утверждению ученого, была еще обозначением Камня. Теть (Tell) – Камень в весьма своеобразуом виде – показан на 29-й странице кодекса Борджиа.

Для объяснения этого знака особое значение имеет то место, где он помещен. А изображен он в раскрытом клюве маски Эекатля, той самой, которую носит дарующий жизнь Кецаль-коатль. Этой маской здесь оканчивается лента, возникающая из мертвой материи Миктлаш. Помеченная ярмами хромосом и «звездными глазами» «перемены», эта лента участвует в созидании наделенного сознанием человека. Коли так, то и Камень играет в антропогенезе, по кодексу, какую-то важную роль. Глаз змееподобного Камня похож на пустые глазницы скелетов Миктлантекутли, и он, вместе со спиралью, пребывает в царстве мертвого, в сфере неживой материи. Однако спираль с ее динамикой и струйка дыма, вьющаяся из змеевидной пасти Камня, свидетельствуют о потенциально таящейся в нем жизни. Кроме того, камень окружен уицтли (huitztli) – иглами агавы, которые не только знак покаяния (от их способности колоть, причинять боль при покаянном самоистязании), но и знак обжигающего огня. Струйка дыма и эти иглы, объединенные в рисунке, привносят в символическое значение камня представление о высокой температуре. То же выражает желтый, солнечный цвет всего Камня, кроме черной в нем спирали.

И тут я понял! «Гей! Разве люди как Солнце? Из Камня, из которого состоит Желтизна?» – подсказала мне память слова надменуых ица. «Это известно, это знает каждый», – добавил поэт. Теперь я сомневался, что материя Солнца и человеческого тела для миштектов по сути своей было одно и то же.

А что это на языке науки сегодня: конечно же атом! Яростная желтизна Солнца вызвана тем, что в его недрах каждые четыре атома водорода соединяются в один атом гелия, высвобождая в целом – всем светилом – гигантское количество энергии, излучающейся вовне. Отсюда и поразительуая температура солнечной поверхуости и ослепительуо желтый цвет его раскаленных газов.

Вот и человек весь из атомов: он «построен» из них, как из «кирпичиков». Так что если допустить, что Камень – символ атома, то его спираль означает заключенную в нем атомную энергию!

Тогда я снова подумал, а нет ли чего-нибудь такого в современной физике, что подтверждало бы обозначение– атома спиралью. Всего пятьдесят лет назад в атоме видели микроскопическую модель планетной системы: в центре ядро, а вокруг него кружащие, как планеты вокруг Солнца, электроны. Но – сегодня! Атомы, оказывается, обширные пустые пространства. Если атом увеличить до размеров купола храма Святого Петра в Риме, то его ядро будет величиной с зернышко соли! Электроны же… ну а их вообще словно и не было! Нет, они, конечно, существуют, но совершенно не так, как их традиционно изображали: в виде былинок на периметре купола.

Вот что пишет физик Фритьоф Капра:

«Всякий раз, когда частица оказывается в малом объеме пространства, она отвечает на «заточение « круговым вращением, и чем меньше пределы узилища, тем быстрее частица вращается. В атоме a.aci%ab"cnb две соперничающие силы. С одной стороны, электроны связаны с ядром электрическими узами, пытающимися удерживать их по возможности близко. С другой – они отвечают на это вращательным движением, и чем сильуее их притягивает к ядру, тем большей будет их скорость. В действительуости притяжение электронов в атоме вызывает их гигантские скорости, порядка. 1000 км/с. Столь огромуые скорости придают атому видимость жесткой сферы «'.

Так что совсем не абсурдна идея, представив в атоме это поразительуое вращательное движение, графически показать его в виде спирали.

Далекий от того, чтобы выдавать все вышеизложенное за истину, я все же подумал, что есть во всем этом то, что вместе с другими соображениями и фактами позволяет в определенной мере обосновать вырисовывающуюся все четче картину. Одно было несомненно: если древние мексиканцы именно так воспринимали спираль, то в свете биологических данных это свидетельствует о том, что их знания о мире были в чем-то сопоставимы со знаниями людей конца XX века.

ХРАМ СОЛНЦА

В шестидесяти километрах к югу от Теночтитлана, некогда могущественной столицы царства ацтеков, а ныне главдого города Мексики, лежит Малиналько. Сегодня это, как и в колониальуые времена, небольшой населенный пункт. В 1476 году его захватили ацтеки, разгромив своих соседей, – матласинков. Вскоре здесь начали создавать вырубаемые в монолите скульптуры и храмы. Вид найденных там скульптур подсказал исследователям, что это было священное место, где посвящали в рыцари Орла и рыцари Ягуара, по– видимому, проводили рыцарские турниры.

Оба эти ордена по своей сути составляли один – рыцарей Солнца. Принимали в него далеко не всякого, а лишь особо отличившихся на поле брани, самых отважных и стойких. Одни носили деревянные каски, изображавшие голову птицы с раскрытым клювом, из которого выглядывает лицо бойца, другие – шкуру, содранную с головы ягуара.

Содержание обряда посвящения, вероятно, уже никогда не удастся восстановить полностью. Однако, судя по тому, что ацтекские рыцари Солнца готовились для ведения священных «войн цветов» с целью через обряд жертвоприношения крови пленников восстанавливать энергию Солнца – источуик жизни в мире, надо думать, их допускали к тайным знаниям жрецов о Вселенной. Поэтому именно в Малиналько, более чем где бы то ни было, рассчитывал я найти символы всеобъемлющего значения, упорядочивающие рассеянное по рисункам, рельефам, скульптурам и фрескам древнее знание Мезоамерики. Диего Муньес Камарго в своей «Истории Тлашкалы» пишет: «Процедура посвящения в рыцари уроженцев Мексики и Тлашкалы, как и других провинций с мексиканским языком, – действие повсеместно знакомое… Посвящение в рыцари происходило с большими церемониями; прежде всего претендентов запирали на сорок или шестьдесят дней в храме своих богов, и они постились все это время и не встречались ни с кем, кроме тех, кто им прислуживал; затем их препровождали в Большой Храм и там излагали великие истины жизни, которые они должны были блюсти и охранять… «2,

Многообещающей показалась мне уже сама панорама, открывающаяся за ab%*+ ,( автомобиля. В пасмурный день из-за холмов, покрытых влажной темной зеленью, поднималась стена. Я не сразу рассмотрел ее, решив было, что это тяжелые мрачуые тучи. Но вот ветер разогнал туман, и я увидел, что впереди вздымается могучая, недвижная каменуая преграда. Ее высоту невозможно было определить: она касалась туч.

Разрезающее стену гигантское ущелье само по себе казалось открытыми вратами святилища, за которыми стоял тревожный темно– синий полумрак. Завороженный этой картиной, я до последнего момента не замечал городка, лежащего у подножия скалы. Проехав несколько улочек, я по указанию дорожного знака добрался до ущелья. Здесь мексиканское семейство, зарабатывавшее себе на хлеб на строениях, возведенных предками, окружило мой автомобиль, уговаривая поставить его на территории сада. Там под листьями банановых пальм, в их зеленых туннелях, стояли уже туристические машины.

Отсчитав пять песо и кладя серебристые монеты на темную ладонь мексиканца, я решил, что с таким грабежом средь белого дня здесь, в таком месте, можно смириться без ропота. К тому же именно здесь местные жители нашли в храме и сохранили, не отдали испанцам, и знаменитый теперь деревянный барабан. Это на нем вырезан тот Орел, у которого вместо туловища шнур, скрученуый из двух нитей, – но из изображений, которые навели меня на мысль заняться изучением удивительного наследия Мексики. И вот сегодня благодаря всему, что мне удалось узнать о древнемексиканской символике, я мог уже взглянуть на него совершенно другими глазами. Некоторые из моих мыслей по ассоциации оказались неверными тропами, но вот скрученуый шнур не только с честью выдержал многочисленные проверки фактами, но и завоевал положение чуть ли не основуого доказательства в моей гипотезе.

Я двинулся пешком по мощеуой дороге, круто уходящей вверх, не отводя глаз от древней церквушки. Возведенная в стиле колониальуого барокко, искусно украшенная рельефами, покрытыми патиной, замшелая, сросшаяся со скалами, кустами, травой, темная, слившаяся с подножием горы, она казалась мне свидетельством не менее достойным внимания, чем постройки ацтеков.

По идущему зигзагами вверх пути я взбирался на угловую скалу ущелья. А издалека, огромуая, она казалась почти отвесной. Теперь я убедился, что ее наклон позволил вырубить в ней сотни ступеней. Первое впечатление, заставившее меня сравнить ущелье со святилищем, еще больше усилилось. По мере того как я поднимался над землей, над долиной, стены, казалось, вырастали, а пространство раздвигалось. Словно дымки кадильниц в гигантском нефе, зависли недвижные клубы белых испарений. Голубая мгла, заполнявшая каньон, вызвала настроение таинственности и торжественного сосредоточения. Трудно было найти место более подходящее для восприятия тайн природы. Великий Храм в столице был творением рук человеческих, там можно было приносить покаяния и вникать наставлениям, уо только здесь, в этом храме природы, можно было ощутить и понять те космические силы, которые правят миром. А ведь они, как я надеялся, если их уметь видеть так, как видим их мы, были содержанием тех поучений, которым внимали рыцари Орла и рыцари Ягуара.

Я остановился перед святилищами. Их было несколько: на выбитых в скалах платформах и на различных уровнях. От некоторых, построенных из камня, мало что осталось, от одного – лишь стилобат в форме небольшой усеченной пирамиды. Но важнейший храм, как говорили– Земная Обитель Солнца, вырубленный в монолите, к счастью, уцелел. Четырнадцать очень крутых ступеней, охраняемых безголовым каменуым ягуаром, вели на высокую скальную платформу. Узкий ход, пробитый в скале, открывал мрачуую внутренность святилища. Меня поразили размеры помещения, но об этом я тотчас забыл. Душа этого месга не изменилась. Тому, кто пожелал бы ее здесь найти, она могла бы сказать то же, что и пятьсот лет назад.

0|1|2|3|4|5|