Мачей Кучиньский Змеепоклонники

И тут произошло чудо. Квасьнёк и Гранадос, готовые спускаться в пещеру, уже кончали упаковывать на площадке вещи, когда из глубины» воронки, из мешанины бурых испарений и пожелтевших стеблей, вынырнула фигура на двух тонких ножках и неуверенно, то и дело останавливаясь, покачиваясь из стороны в сторону, начала взбираться наверх.

– Мусёл! Мусела несут!

Я увидел Мусела на спине у Стшоды, а рядом – Чепедя, несшего мешок. Я сбежал по вязкому склону. Нога Мусела была обернута тряпками, обклеена пластырями, завернута в полиэтиленовую пленку, серебристо просвечивающую изнутри. Я ощущал аромат пещеры, сухого известняка и глиняной пыли. Одежды поседели, высушенные ураганным $ke –(%, последних коридоров. Лица тоже были белыми, кожа и брови словно посыпаны мукой, выцветшие глаза, побелевшие руки. Они не могли сдержать смеха, находясь в той стадии утомления, когда тело перестает сопротивляться усилиям, «а мысль погружается в легкое безумие: радуется всему, любую реальность с минуту принимает за единственно возможную и радуется ей, какая она ни на есть.

– Мы выходили четырнадцать часов!..

– Очистили район для спасателей. Теперь только Цубер…

– Юрек сам управлялся с веревками, наша помощь не понадобилась.

Я подставил Мусёлу спину и вместе с ним вскарабкался яо крутым ступеням к домику Исайи. Мальчик высунул голову, глаза у него округлились, из «оса текло… Я переправил –Мусела наверх, к Квасьнёку.

Мусёл чувствовал себя хорошо, сел на стульчик около при-яавка, больную ногу положил на здоровую, она не очень болела. Немного мешали укрепляющие перелом прутья – он попро-1*еал ослабить бинты. Стщода и Чепель не отходили от него. Дымили сигаретами, снимали каски, медленно сбрасывали экипировку, запыленные, еще в корках засохшей грязи. Стараясь приостановить время, потягивали чай, присаживались на лавку, не в силах расстаться с теми, уже ушедшими в небытие часами, когда они выбирались наверх G Мусёлом. Они все еще были во власти своего поступка – простого, смелого, действенного, уже образовавшего замкнутое в себе, единое, неразрывное целое. По сравнению с полными неопределенности часами прежнего ожидания эти уже оставшиеся позади, с их четким, однозначным приказом: «Идти наверх!»– казались им счастливыми.

– Вам пора… – И я проводил Квасьнёка и Гранадоса до середины воронки. Они пошли дальше, исчезли в кустах, позвякивая металлом.

Из темноты провала, сквозь воздух, сильно запорошенный свинцовой пылью, я взглянул вдоль долины. Туман поредел. На далекой вершине, над грязно-коричневыми облаками, яркой полоской светились церковь и дома Сан-Андреса, как бы подвешенные и плавающие в небе – знак, что солнце где-то уже взошло и ночь побеждена.

Я вернулся на площадку. Там уже было полно детей – маленький учитель загонял их в школу. Они полукругом стояли около Мусела, который попросил вынести себя из магазинчика. В кучах мусора копались собаки. Их отгоняли камнями, они убегали в кусты, по самые уши засовывали морды в банки из-под консервов. Еще длился рассказ… Стшода, Чепель стояли, опоясанные грязными свитерами. Остальные люди бездействовали в ожидании врача, уже готовые доставить его вниз.

В одиннадцать облака немного разошлись, и на противоположном склоне удалось рассмотреть изумрудную черточку автомобиля, двигавшегося по дороге из Сан-Андреса. Ветер донес шум работающего двигателя. Автомобиль скрылся из глаз, а немного погодя из-за угла школы показались его широкий капот и толстые шины.

Я знал этот автомобиль. Фернандо я увидел сквозь лобовое стекло. Из машины выбрался дышащий здоровьем, полный гигант. Он обнял ,%-o, стиснул, похлопал по спине.

– Я подумал, что в такой момент должен быть с вами… Друзья из Красного Креста, – представил он мне двух молодых людей, – это – сотрудник вашего посольства, а это – доктор Меркадо…

Из автомобиля вылез Меркадо: зеленый комбинезон, капюшон, круглая, пухлая физиономия, подстриженные усики, гладкая прическа на прямой пробор, очки, на груди значок отделения Красного Креста в Наукальпане – районе Мехико.

– Доктор, – спросил я, – когда вы сможете начать спуск?

– Я… – Он взял меня под локоть. – Я не спущусь, у меня слишком мал опыт…

– Понимаю… – начал я, подумав при этом: «Так какого черта ты уверял меня по телефону, что спустишься к Цуберу хоть на дно пещеры?» А вслух спросил: – Нашли другого врача?

– Боюсь, – ответил он, – такого врача в Мексике не сыщешь. Это слишком сложная пещера, высший класс трудности…

Спустя 44 часа после несчастного случая Цубер снова почувствовал себя хуже. Жаловался на изжогу. Из питья было только порошковое молоко. Сыговский приготовил стаканчик глюкозы с молоком и дал ему. У Цубера началась икота, потом он стал давиться. Ему дали вегантальгин – средство, снимающее спазм. Через несколько минут его начало рвать. Брызгало прямо в лицо Сыговскому, когда тот его вытирал. Сыговский вытащил из мешка Остроуха. Тот мгновенно вскочил и стал подавать тампоны. Цубер вертелся, крутил головой, срывал бинты, размахивал руками, то и дело спрашивал, который час. Случались десятиминутные периоды покоя, потом он снова начинал метаться. Они скрывали от него время, пряча часы, принесенные Остроухом.

Потом лег Сыговский, попросил будить его каждые два часа, чтобы делать уколы. Если Цубер не просыпался, они укола не делали, выжидали, когда он снова очнется. Сыговский только дремал и слышал из опального мешка все разговоры. Цубер все время звал его к себе.

Отсутствие Коисара и Очко затягивалось. Цубер здорово сдал, все время допытывался. Что с ними случилось, почему их нет рядом. Сыговский попросил Остроуха подняться ко второму лагерю с запиской к Коисару: «Если у вас нет известий, придумайте сказку о подготовке спасательной операции. Зюту все хуже, необходима быстрая помощь».

В полдень на площадку перед церковью вполз очередной автомобиль с номерным знаком федерального округа – столицы. Приехали Энрике Эрнандес Ассемат– я узнал его издалека, – а также Роберто и Рикардр. Мы поздоровались. Несмотря на краткий сон спать уже не хотелось, но чувствовал я себя каким-то вялым, размороженным. Вероятно, виной тому было солнце, которое нещадно палило с неба, раскаленное и сухое.

Мне надо было немедленно решить, вызывать ли из Техаса всю спасательную команду– у них был врач-спелеолог– или же только его .$-.#., если, конечно, он решится приехать без своей группы… А может, думал я, обойдемся своими силами по указаниям Меркадо по телефону? С капельницей справимся– только бы его вынести…

– Энрике, – сказал я, – телефон! Это самое важное, что вы можете сделать теперь, у нас мало людей. Я понимаю, вы не спали всю ночь, но линию надо дотянуть до Цубера. Может, пойдете с Малаховским? Снаряжение готово.

– Пойдем.

– А что с бельгийцами и врачом?

– В пути. Должны быть к вечеру. Врач у них за руководителя.

Заскрипели карабины на поясах Щенсного и Ренкосевича. Они отправлялись в глубь воронки. Повернувшись спинами к солнцу, накинули на плечи рюкзаки. Им предстояло навесить веревки в нескольких местах пещеры так, чтобы обеспечить ими нужды спасательной операции.

– Приедет еще группа Красного Креста, – говорил Роберто, – со специальной люлькой для транспортировки раненого. Задержался самолет с нефтепромыслов, но сейчас, пожалуй, уже…

Под навесом для мулов Фернандо Перес вываливал снаряжение из мешков.

– Собрали, где только можно, придется возвращать, но, если что– нибудь сломается или потеряется, ничего не поделаешь: давали без слова…

«С Техасом подожду, – думал я, – это тысяча долларов. Бельгиец будет к вечеру… – Я начал записывать на листке.бу-маги, положив его на колени: «Алехандрина Перес – 30 карабинов, Хорхе де Урквихо – 6 приборов для спуска, лестница…»

– Можно вас на минутку?– спросил советник Тшепизур из посольства. – Мы поможем кормить людей, еще много приедет – посол Кляса дал немного денег.

– Это хорошо, – поблагодарил я. – Запасы у нас на исходе… Мы ведь не рассчитывали… Киверувна и Симонович могут съездить с вами Уаутлю на закупки.

«Что заставляет их помогать? – думал я. – Что значит – спасать? Не может быть, чтобы всякий раз заново, опять каждый из нас решал помогать или нет…»

Я всегда с подозрением относился к попыткам связывать проявление альтруизма у человека с высшим состоянием сознания, духовным порывом, а у животных– с проблесками чего-то «людского». Не думаю, что альтруизм стал возможен только с развитием культуры, как норма поведения, приобретенная опытом жизни. Убежден, что его истоки гораздо глубже, что за ним кроется нечто, зародившееся великое множество поколений назад, что не исчезало при делениях клеток, а напротив, сохранялось в них как «передача наказа». Он, альтруизм, !k+ уже издревле в генах как нечто неотделимое от самоумножающейся жизни…

Распогодилось. Все затопила голубизна, она сияла в долинах, под ногами и в горных просторах. Но стоило поднять глаза, и ты обнаруживал кучевые облака в темно-синем небе. Отбрасываемые ими тени, растянувшись полосами, словно дымовые колонны, двигались в пространстве. Места их соприкосновения с землей пятнами ползли по горам, соскальзывали вниз и взбирались по склонам. Картина мира распалась на клочки света и тени, участки ландшафта, не связанные между собой. Перемешавшиеся, подвижные.

Точно так же было раздроблено и ворчание приближавшейся машины. Оно словно ослабевало в тени и усиливалось – стоило автомобилю въехать на солнечное пятно. И с самой машиной происходило то же: двигаясь по дороге, проложенной на противоположном склоне, она была, то автомобилем, то становилась чем-то бессильным, тащившимся по камням, словно набитый рухлядью возок. Астматически дыша и сопя, она взобралась на нашу площадку и издала последний вздох рядом со стеной школы.

Вылез Наполеон, представился.

– Билл Либман. – Он коснулся пальцем плоской, разделенной на две серые половины бороды. От Наполеона в нем была только шляпа, черная, надетая поперек головы, измятая. Мышиного цвета волосы ниспадали из-под нее на плечи. – Я привез транспортировочную доску. – Он указал на крышу машины. – Ее уже опробовали в пещере. Моя конструкция.

Фанера и лаяшнат. Мы вынесем Цубера на ней,T говорил он, а шнурок шляпы болтался у него ослюнявленной душкой между губами.

Задняя часть полугрузовичка, вся в пыли, была жилым кузовом, сколоченным из досок и обитым жестью. Сквозь щель между дверцами пытались вылезти несколько человек сразу. Они возились, полулежа на верхних нарах кузова; головы; ботинки, выпадающие на площадку; свисающий сверху спальный мешок…

Тем временем водитель – он же хозяин машины – отцепил наконец свои брюки от пружины сиденья и спустился на землю.

– Блейк Гаррисон, а они – бельгийцы, – кивнул он на кузов. – Я бы привез их раньше, да полетела рессора. Заночевали у деревенского кузнеца.

На Блейке мешком сидел свитер, гладко зачесанные волосы посредине головы были разделены пробором, на босых ногах с удивительно длинными пальцами– ну прямо кисти рук! – сандалии.

– А это Стив Пите, – представил он третьего, который следом за ним вылез из кабины.

У этого были голубые глаза, отражавшие небо, и врлосы, локонами спускающиеся на плечи. Он молчал, улыбаясь тонкими губами, как бы заранее уверенный в том, что не сможет здесь ни с кем договориться на своем родном языке.

Наконец кузов раскрылся – и вывалились бельгийцы, настолько занятые собой, словно только что встретились после долгой разлуки. Один, очень маленький, в очках, со всклокоченной шевелюрой, бородкой и усами, не успев вылезти, тут же схватил за пуговицу гиганта, чудовище с кудлатой головой, пригнул его к себе, притянул клуб черных волос, скрывающих глаза, рот, уши, и принялся что-то ему втолковывать. Третий с четвертым делали то же самое. Пятый с шестым над чем-то громко смеялись, хлопая друг друга по плечам.

– Этьен Деграв, я врач…

– Спустишься? – спросил я, глядя в холодные, светлые с желтоватым отливом глаза. В них сквозило ледяное упрямство, впрочем, может, не в глазах– они были просто стеклянными шариками,»– а в расположении мышц всего его бесстрастного лица.

– Затем и приехал. С нашей группой, – он указал на своих, – мы «сделали» Гуфр Бержер * за восемнадцать часов, до Пещера во Франции.

дна и обратно… – Он замолчал, пытаясь по моему лицу сообразить, правильно ли я его понял.

– Пошли, – сказал я, обхватывая руками Либмана и Дег-рава, – вы наверняка проголодались… Там поговорим… – Я повел головой в сторону навеса. – Над планом пещеры…

В магазинчике из-за прилавка, на котором гудели газовые горелки, Симонович и Киверувна выливали тарелки. Совещание еще продолжалось– приехавшие в основном уже знали ситуацию и задуманные действия в общих чертах – план пешеры, установили недочеты в снаряжении, когда из-за долины снова долетел и утих уже где-то за школой гуд двигателя.

Палило солнце. Оно висело низко над землей в чистом предвечернем небе. Через минуту сквозь открытые двери я увидел длинные тени. Прошла собака, двигаясь не то боком, не то задом; потом – доктор Меркадо, за ним – несколько человек из Красного Креста. Он вошел, а новички остановились в дверях, поставив на порожек ноги в ботинках на толстой подошве. На их ветровках алели кресты, береты были надвинуты на глаза. Запоздали, объяснили они нам, потому как пилот не мог взлететь. Президент распорядился, но у «Нефти» забарахлил самолет, его в конце концов подлечили, удалось долететь до Теотиуакана дель Камино; там прождали несколько часов, но вертолет так и не появился, тогда они наняли грузовик, ну и вот приехали. У них с собой камилла – люлька из стальной сетки и прутьев для транспортировки раненого в горах. Лорен-со Гарсиа вылез по дороге, в километре от школы, и спустил сетку по склону прямо к воронке пещеры, хочет поскорее добраться до больного.

– Доктор, – попросил я Меркадо («Господи, они мне еще дадут прикурить», – подумал я), – пусть кто-нибудь из ваших сбегает и остановит его. Он же не знает, куда тащить люльку, как глубоко, каким коридором, еще заблудится по дороге, он должен идти с группой, к тому же доска Билла Либмана вдвое легче камиллы, надо беречь силы.

Через 40 минут Лоренсо вышел из воронки; красный, «вспотевший, он карабкался по ступеням, выкопанным в глине. Рукава рубашки закатаны, на поясе болтаются полумягкие перчатки из пенокаучука, черные пенопластовые брюки обтягивают ноги – он чуть не испекся в этой оболочке. В своей подземной спецодежде, распаленный, с блестящими глазами, он шел через площадку к магазинчику.

– Привет, Лоренсо! – поднял я руку.

Он, не останавливаясь, задыхаясь, положил ладонь на голову Исайи, не проглядел малыша, улучил мгновение; у него у самого было пятеро сыновей.

Исайя стоял посреди площадки, переводя взгляд со свежезагипсованной ноги Мусе'ла, покоящейся на стульчике, на диковатые, заросшие щетиной и бородами лица. Ручки он заложил за спину и будто вслушивался в разговоры бельгийцев, которые после двух бессонных ночей заползали в палатки приклонить головы. Маленький пророк, не ведающий, что когда-нибудь ему доведется вещать. Он знал внешность вещей и оболочки людей, но еще не проник в них. Мир, который виделся ему из лачуги, был вроде расставленных вокруг раскрашенных картинок. За ними могло ничего и не быть. Он ни разу не заглядывал даже за ближайшую гору. Только видел, что оттуда появляются люди. Они вступали на малюсенькую площадку между их лачугой, церковью и школой, странные, говорили что-то непонятное, словно коза или собака.

В эти дни Исайя больше чем обычно притягивал к себе внимание. Незаметно он как бы встал для нас рядом с Цубе-ром. До сих пор он был просто ребенком – теперь являл нечто противоположное Цуберу. Незримая нить прошла, натянулась между этими двумя сынами человеческими. Там – Цубер уходил под землю, угасал, погибал; здесь – пробивался росток человека, взрастал, крепчал, весь– ожидание будущего.

Я начинал понимать ольмекский культ ребенка. Ольмеки, создатели первой центрально-американской культуры и неповторимого искусства, за тысячу лет до нашей эры высекали из камня большие, шаровидные детские головы, выпуклые лбы, младенческие лица, маленькие носики, пухлые щечки. Они почитали ребенка, потому что видели в нем нечто особенное: зародыш духа человека, его нравственное начало, существо переходное на пути от незримого мира к зримому, к уже зрелому созданию. Явственное ли это доказательство, что в мире нечто происходит, действуют некие силы, которые из невидимого зерна в чреве матери создают тело, дают ему зрение и слух, способность двигаться, наделяют речью, развивают память, обогащают, готовят к жизни? Ольмеки почитали младенца, ибо еще девственный, не изуродованный сознанием, он был для них чудесным ростком, стебельком жизни, только что народившимся отпрыском Солнца на Земле. Он появлялся новой капелькой из биомассы планеты, новым побегом в мире бытия, обогащавшим великое

Теперь я наконец-то понял это воистину мистическое древо! Сколько же понадобилось времени… многие годы оно было всего лишь неопределенным символом, и наконец здесь, в Мексике… Я столько раз встречал его почитателей, начиная с индейцев пиароа в бассейне Ориноко и кончая кочевниками в пустыне Гоби. Впрочем, достаточно сказать, что этот образ-символ лежит в основе верований народов /.gb( во всех частях света.

И так же, как с потопом, мне частенько приходило в голову, что символ этот возник тоже не из одного воображения, а как следствие некоего события, какой-то информации, в каком-то месте планеты брошенной извне и распространенной кем-то. О, теперь я уже не сомневался: кто-то, где-то, когда-то изобразил в виде древа разрастание биосферы! Ибо этот простейший образ ствола, разветвлявшего во все стороны ветви, веточки и плоды, который так долго казался таким понятным, в действительности поразительно глубок! Чтобы умозрительно вывести все существующие разновидности растений и животных из единого начала и заключить в одном древе – надо было обладать новейшими естественно-научными знаниями.

Среди известных нам люден первым это сделал Чарльз Дарвин, опубликовав в 1859 году труд «О происхождении видов»: органический мир возник в результате естественного отбора видов, благодаря гену виды постепенно преобразовывались. А что до Дарвина? До него считалось, что виды неизменны: будучи однажды созданы сверхъестественным существом, они так ими остались навсегда. Для символического изображения такого мира понадобилось бы не древо, а целый лес. При этом каждый вид животных и растений был бы здесь обособленным, без родства с другими видами. И все же кто-то когда– то изобразил именно древо, предвосхитив чем-то современную палеонтологию на десятки столетий. Ведь изображаемые сегодня в учебниках генеалогические схемы мира растений, зверей, гадов или млекопитающих именуются именно древом потому, что своим видом напоминают древесный ствол с его многочисленными ответвлениями.

Общим началом, корнем жизни были первые клетки в праморе. Из них вырос целый ствол и, как веточки, от него пошли – всегда одна из другой – бактерии, растения и живот-.ные– морские, потом наземные: насекомые, пресмыкающиеся, птицы, млекопитающие и, наконец, среди них– человек.

По-видимому, древняя концепция Древа Жизни возникла задолго до возникновения науки, но она настолько современна, как будто ее авторы жили при Ламарке и Дарвине.

Подтверждение тому, что символику Древа надо понимать, именно так, биологически, а не иначе, я нашел в Мек-% сике. Достаточно было раскрыть ее древние кодексы, и стало ясно, что в этой стране Древо Жизни было естественным развитием символа-образа Солнца-Жизни.

На первой странице кодекса Фехервари-Майера изображены четыре древа, растущих как бы на четыре стороны света

Рис. 23. Древо Жизни, вырастающее из символа Солнца-Жизни (кодекс Фехервари-Майера) и охраняемых пребывающим в центре Уеуетеотлем – богом-создателем.

В основании первого из дерев – символ Солнца, вскармливающего в своем чреве органическую клетку, обобщенно изображающую, как я пытался показать раньше, биомассу – сообщество организмов, заполнивших планету. Из этого Солнца вырастало питаемое им дерево, символизирующее.динамику жизни, преобразование субстанции клеток в тело растений и животных. Я увидел в этом признак знания древними . том, что жизнь есть постоянное возрастание, точнее – разрастание. Ствол разветвляется, поскольку новая жизнь'возникает путем деления одного существа и порождает два новых– два нарисован– .ных здесь горизонтально цветка. Каждый из них раздваивается вновь и порождает еще два новых– вертикальных.

Но точнее эту идею выражало дерево на 49-й странице кодекса Борджиа. Его ствол образован двумя лентами из драгоценных камней, сплетенными в двойную спираль, Точно такая вот на странице 57-й (рис. 20) как бы порождает человека. Она Ряс. 24. Древо Жизни со стволом из двойной спирали (кодекс Борджиа)

же туловище орла на боевом барабане из Малиналько. Каждая лента разделяется наподобие репликативных вилочек ДНК, порождая еще две дочерние ленты. Их плоды – кружочки чаль-чиуаитль – драгоценных камней, или клеток.

Невозможно замечательнее выразить идею Древа Жизни! Деление клеток на молекулярном уровне основано на синтезе ДНК в ядре клетки, с целью удвоить наследственную информацию о жизни. Переданная затем уже двум явленным клеткам, эта информация становится планом для рождения двух родственных существ. Таким образом – в своем наиболее глубоком смысле – рост Древа Жизни подобен росту лент ДНК, свернутых в двойную гелису.

Могли ли об этом знать древние мексиканцы? Не слишком ли все это для них научно? Но разве не пришло время дать ответ на вопрос? Ведь легионы исследователей растолковали уже почти всех их символы. И я, продолжив свои поиски, склоняюсь над старинными, вручную изготовленными бумагами и книгами в кожаном переплете, изданными лордом Кингсборо; я должен ответить себе на этот вопрос…

А то, что придавало мне энергии, веры, заставляло искать, хотя передо мной лежали совсем иные результаты иссле-

Фото 1. 21-я страница кодекса Лауд. Внизу справа: Кецалъкоатль выходит из Живой Воды, меняя свою ленточную форму на человеческое тело. Слева: человек, рождающийся из потока Живой Воды. Наверф справа: богиня Живой Воды, Чалъчиутлике: слева – останки в погребальной «упаковке «, украшенные лентами с узкой и широкой полосками, проглатываемые Чудовищем Земли

дований на протяжении десятков лет, иные ученейшие объяснения с подробными комментариями – было поразительное замечание Эдуарда Зелера, высказанное им в его «Комментариях к кодексу Борджиа»:

«Во всем этом речь идет не о постоянных, легализованных, твердо установленных концепциях. Принципиальным свойством этой мудрости и знания, а одновременно глубочайшей тайной было то, что она изменчива, двузначна, позволяет объяснять себя противоположными способами, сложена из взаимопроникающих по-нятий «.

Передо мной было еще одно Древо: из кодекса Виндобо-ненси, в иероглифе, символизирующем сад Тамоанчана, по мнению Саагна, «дом нисхождения, место рождения, мифический запад, где зачаты боги и +n$(«1.

С тем, что на этом рисунке (ем. фото i) отражено происхождение рода человеческого, в частности, народа миштеков, согласны все исследователи. Лоретта Сежурне заметила, что изображение прародины людей в виде дерева привело к тому, что некоторые народы, «как, например, миштеки, продолжавшие культуру науатль, которую они передали кочевым племенам, прибывшим позже на Центральное Плоскогорье, говорили о своем происхождении от деревьев и представляли свое начало изображением человека, выходящего из треснувшего ствола» 2.

Ствол, разделенный в нижней части, по-видимому, иллюстрировал то же спиральное скручивание ленты, что и дерево из кодекса Борджиа. На лентах видны кружочки клеток и стрелы движения, войны, то есть жизни. У основания – человеческая голова с высунутым языком. Вероятно, это символ жертвы, поскольку индейцы верили, что кровь людей, принесенных в жертву, питает Солнце и тем позволяет поддерживать жизнь.

Под головой жертвы мы видим стилизованные перья, светлые и темные попеременно. Перья были атрибутом змея и игра-ля важную роль в акте рождения. Местонахождением змея считался драгоценный сосуд, яйцеклетка, а стало быть, он и перья символизировали ленточные образования в яйце.

«Кецалькоэтль сформировался как драгоценный камень и богатые перья» 3– так звучало поучение ацтекского жреца, обращенное кающемуся грешнику.

На фоне перьев, лежащих у корней дерева, мы видим два круга или покрытых очками диска. Они изображают шарики из смолы – копаля, которую возжигали в храмах и на домашних алтариках как некую жертву богам. Вьющиеся от шариков ленточки– это язычки пламени и струйки дыма. Я подумал, что внесение этих шариков в пиктограмму Тамоанчана – «места происхождения богов, людей и кукурузы» – меж символов, обозначающих разрастание живой субстанции, не могло иметь один лишь церемониальный смысл.

Я посмотрел десятки рисунков, на которых подобные струйки исходили из различнейших символов, а не только шариков копаля, пытаясь отыскать 'их объяснение сразу для всех композиций, и понял, наконец, что горящий копаль символизирует одно из основных свойств жизни.

Чтобы существовать, живые организмы должны поглощать и излучать тепло. Обмен веществ внутри живой материи есть процесс термический – медленное сгорание.

Всем организмам на Земле химическое топливо поставляет Солнце, благодаря фотосинтезу. Это топливо распространяется в цепи питания от зеленых растений, через травоядных животных и хищников, питающихся травоядными, и до бактерий, разлагающих мертвых животных и растения.

Знание такой взаимозависимости растений, животных и людей лежало в основе культа Солнца в Мезоамерике. Нарисованный либо высеченный на камне символ солнечного диска в единении со знаком клетки– $` #.f%-.#. камня был еще и выражением знания о термической основе жизни. Жизнь есть сжигание солнечного топлива.

Так же, как оно, горит и шарик копаля. Струйка дыма от него– знак, что в нем теплится жизнь. Я подумал, что, быть может, здесь таится причина поклонения огню у различных народов. Всюду, где охраняли огонь – охраняли самое жизнь, причем не как символ, а именно как тепло, пламя, греющее и оживляющее изнутри человеческое тело. Но это – другая проблема.

В символе Тамоанчана копаль, горящий на фоне перьев-хромосом, говорит одно: чтобы зажглась и разгорелась жизнь, сокрытая в генах, необходимо тепло – солнечное топливо.

Неожиданно в книге Деметра Соди, озаглавленной «Leliteratyra de hs mayas» («Литература майя»), я нашел убедительное подтверждение моего истолкования среди текстов, записанных Альфредом М. Тоццером у лакандонов – ныне вымирающего племени группы майя, живущего на пограничье Мексики и Гватемалы. Вот что они причитали в начале столетия во время ритуального очищения зерен копаля, поливая их напитком бальче:

«Да лопнет! Да рассыплется! Я тебя жгу!Живи! Проснись! Не спи! Трудись! Я тот, кто тебя пробуждает к жизни. Я тот, кто возносит тебя к жизни в сосуде. Я тот, кто тебя оживляет. Я тот, кто пробуждает тебя к жизни. Я тот, кто возносит тебя к жизни. Я тот, кто творит твои кости. Я тот, кто творит твою голову. Я тот, кто творит твои легкие. Я тот, кто создает, я твой создатель. Для тебя этот священный напиток. Для тебя эта жертва из бальче. Я тот, кто возносит тебя к жизни. Проснись! Живи!» 4

Тамоанчан. Набор хромосом и рядом два шарика с зажженной жизнью. Еще кое-что я увидел на человеческой шее: как бы часть ожерелья. Однако это было не ожерель, а отрезок чальчи-уитля, драгоценного камня. Это из него вырастает дерево. Круг догадок снова замкнулся. Драгоценный камень вновь явился в виде ovum *!

* Ovum – яйцо (лат.).

Я вернулся к символам, помещенным на фоне коры дерева. Они обрели новое значение: вот клетки, а рядом с ними – стрелы, в символике которых содержится и понятие оплодотворения. Эти «снаряды», выпускаемые богами, уже не раз объяснялись как нечто удобряющее, оплодотворяющее землю или живых существ. Так, вероятно, и здесь…

Я сидел над страницей, пораженный ясностью символов, столь просто переданных содержанием рисунка. Я чуть ли не слышал в этот момент жреца, который в залитом солнцем по-« кое у основания пирамиды,'раскрыв .книгу на тростниковой циновке, показывает этот рисунок собравшимся вокруг него адептам священного знания и объясняет его великое значение.

Ни одной лишней подробности, каждая поясняет другие, связана с ними, легко запоминается. Да, это изумительная передача целой лекции, знаменующая обширную ее запись.

Был еще один существенный факт: рассеянные по музеям Мексики и частным коллекциям странные, необъяснимые фигуры, вырезанные из * ,-o и по-испански именуемые yugo – ярмо по их сходству с деревянным хомутом, надеваемым на шею тягловым животным. Их находят по всей Мезоамерике и относят к периоду II-VIII столетий нашей эры. Археологи предполагают, что это ярмо являло собой часть одеяния участников ритуальной игры в мяч.

Не исключено, конечно… Однако мое внимание привлекло прежде всего соответствие их формы «подковкам», различно стилизованных на страницах кодексов. Вдобавок ярма были покрыты плоской резьбой в виде змей или вьющейся ленты, Рис. 25. Yugo, ярмо – объект искусства, вырезанный из камня

между которыми выглядывали головы людей или животных. Одно наиболее известное ярмо имело изображение Чудовища Земли, именуемого Тлалтекутли – божества, управляющего нижними небесами. Конечно, мог я сказать себе, все дороги ведут в Рим: к небу или к клетке. С ее хромосомами!

Наконец я обратился еще к одному изображению дерева, из другой, на этот раз майяской культуры, более известному' как «майяский крест» или «дохристианский крест майя». Его изображения на каменных рельефах были обнаружены в руинах Паленке. Я уже давно знал их по фотографиям, а один из них – на могильной плите верховного жреца, открытой под пирамидой, – стал, надо сказать, нелепо знаменитым. С легкой руки тех, кто трубил о посещении Земли некой экспедицией из космоса, в нем видели изображение ракеты с космонавтом в кабине.

В определенной мере я и сам поддался притягательной силе такой интерпретации рельефа. Причиной тому был «технический» характер стилизации, подобие ее форм конструкциям из металла. Я решил, что обязан увидеть этот рельеф своими глазами. На снимках была изображена только плита, а ведь ПАЛЕНКЕ

– это обширные руины храмов и дворцов. Я был убежден, что там что– то да проглядели. Нечто такое, что станет ключом к более полному толкованию символов.

Я ехал в темноте, и ветер, обдувая кузов автомобиля, доносил ароматы сухой земли и увянувших трав. Заря угасала на западе неба, там, где, по мифу, Солнце спускалось в Та-моанчан – подземелье, откуда являются люди, где, по-моему, энергия нашего светила проникает в вещество Земли и оживляет его собою.

Кругом – акации и колючие кусты, пение цикад, заглушающее гул мотора, перемигивание светлячков. Все это плыло во мраке вместе с пересохшей равниной, мелькало в уголках глаз.

Я уперся взглядом в ленту асфальта перед машиной. Узкая, с желтыми пучками растений по бокам, она мягкими полудугами завораживала в свете фар то влево, то вправо, то уходила вверх, то скользила вниз, будто ползла по поверхности шаров, выступавших из-под растрескавшейся, словно сухая кожа, земли.

Утомленный многочасовой ездой в пышущей жаром железной коробке, я погружался в какой-то призрачный мир, и мне пришло в голову, что «.b, вплетенный в эту извивающуюся ленту, в эту полосу, в эту змею, я как бы втянут, втиснут, поглощен в некий гигантский барельеф, высеченный майя. Ведь извивающаяся лента дороги была постоянным мотивом их искусства. Их стиль питался кривыми линиями, неустойчивыми, размытыми формами, сплетением и путаницей символов, настоящим их клубком.

Это не было для меня чем-то новым. В конце концов и там, на Центральном Плоскогорье, оставшемся позади, на севере, в центре культуры науатль, где земля была чистой и суровой, высокой, окруженной вулканами, прямыми линиями скал, под эмалированным небом, как и земля, лишенным всего; там, где бурые равнины ощетинились иглами кактусов. Уже и там все, что рисовали и выцарапывали на глине, коже, бумаге, алебастре, выдалбливали на камне и вырезали на дереве древние мексиканцы, было наполнено этими извивающимися нитями, покрывающими изображения, будто струйки дыма, языки пламени или потоки воды, словно узорчатые змеи, огнистые шкуры, разделенные надвое языки, спирали, ленты, шевелящиеся на ветру султаны… Но здесь!..

Здесь все будто подражало творениям жарких джунглей восточной Мексики и части Гватемалы, было подчинено им. На это должна была влиять и природа, менее суровая, нежели там: влажные леса, полные ползущих лиан и вьюнов, извивающихся, висящих цепями, спутывающихся, эти шевелящиеся листья банановых пальм, кисти папоротников, которые, казалось, плывут в тумане и испарениях, размытых, капризных.

На рельефах майя ленты, полосы, струи ползли, колебались, извивались, вертелись, делились и перекручивались, свивались в пружины. А меж ними, в сплетениях виднелись глаза, руки, лица; тут целая рука, там– нога, лицо бога, а скорее всего – человека, безжалостно схваченного, изрезанного на куски разнузданными мистическими кривыми – или, быть может, напротив, составляемого ими в единое целое и выбрасываемого в жизнь.

Исследуя это искусство, наверняка можно было бы многое узнать о характере майя, их'натуре, поведении и видении мира, но сейчас меня интересовало совсем не это. Я обнаружил, что на таких сильно разнящихся территориях, как плоскогорье и Tierra Caliente– Знойная Земля Майя, развилось искусство, как бы вдохновленное одной и той же идеей серпантин, змей, полос. Это свидетельствовало о том, что решающую роль играло здесь не влияние природы, не воспринимаемый глазами художника внешний мир. Нет, над «уровнем» природы явно

Рис.2б. Человек, рождающийся из ленточных объектов. Около лица – священный скрученный шнур (майяский барельеф)

существовал какой-то диктат знания, некое учение;; .которое исповедовали жрецы обоих территорий.

Исходя из уже растолкованных символов, я считал, что этим знанием было проникновение в природу первоистоков человека, в тайну жизни, сокрытую в драгоценном камне, в микромире клеток. Именно там обиталище переплетающихся лент, змеящихся хромосом, делящихся языков ДНК. Там капелька полужидкой плазмы клетки, а в ней – нити генетической инфррма* ции о будущем человеке, так прочитываемые и здесь превращавЬ шиеся в органический материал, кости, руки, –.ak…

Может, именно это они хотели изобразить, думал я, на тростниковой бумаге и камне?

Промелькнул щиток, прибитый к шесту. Одно слово: «Runas». Я немного сдал назад и свернул направо. Дорога пошла в гору, и я почувствовал на лице влагу. Водяная пыль покрыла кожу, проникла в легкие, пресная, теплая. В снопах света возникала нависшая над дорогой листва, черно-зеленая чаша – клубы зелени, в которые я врывался, мчась наверх по серпантину, откинувшись на сиденье, направляя капот машины в эту густеющую тучу и тягучую, как сироп, тьму.

«Стоянка – 200 метров», – мелькнула новая надпись. Я не стал ждать, притормозил и втиснул капот машины в первую же боковую дорожку. Мотор замолчал, чаща задрожала и сыпанула на металл капли. Я выключил фары и сидел неподвижно. Стало слышно, как скатываются капли и ползают насекомые, какое-то постукивание, поскрипывание, потрескивание, шорох лапок, шелест…

Взмокнув от пота еще в машине, я вылез на воздух. Лес тут же принял меня, начал тянуться ко мне из темноты влажными побегами, ласкать, прощупывать. Я отворил заднюю дверцу, резко щелкнул замок. Приготовил поесть, погасил газовую плитку, развернул матрас. Немного полежал, вслушиваясь в шелест крылышек, топотанье чьих-то лапок, копошение у меня в волосах, чувствовал щекотанье на коже; тоненькие уколы.

«Здесь они жили, такими были их ночи», – подумал я и уснул.

Проснулся я до рассвета. В абсолютной темноте переговаривались птицы. Я не спеша встал. Ночь посерела. Дорожку перегораживали ворота из нескольких толстых бревен, за ними открывался словно подводный вид на крутую поляну. Кусты неподвижно, словно водоросли, стояли в испарениях. Мокрые коровы, будто морские чудовища, тащились, волоча за собой шлейфы тумана, зацепившегося за рога.

Послышался шум двигателя. Я выглянул на дорогу. Наверх взбирался тронутый ржавчиной автобус с буквами INAH на борту, набитый сонными мужчинами и женщинами. Institute National de Antropologia y Historia. Я дал им полчаса на «разграбление руин», допил чай, вымыл посуду.

У ворот я был первым. Вдали, среди деревьев и холмов, в сером свете утра вырисовывался дворец; ближе, справа, – Пирамида Черепа, а за нею в ряд– другая, повыше, с Храмом Надписей на вершине. Здесь, под ней!..

Я пошел медленнее и, чтобы оттянуть момент встречи, начал с первой пирамиды, словно хотел остановить время и в той, что поменьше, не столь внушительной, полнее понять, где я: в Паленке, возведенном майя!

Взобрался по насыпи из камней, проросших травой, на цоколь храма, украшенный глифами. Все осыпалось, известняк крошился, изъеденный влагой. Из майяскей кладки дожди вымывали связку и крупные ее '%`– – камни, державшиеся тысячу лет, вываливались под собственной тяжестью.

Я рассматриваю глиф, заключенный в овал: он изображает лежащую горизонтально папочку с тремя точками над ней. «Хромосома, – думаю я, – а три жемчужины над ней символизируют троичное строение теистического кода в нитях ДНК». И тут же криво усмехаюсь. Это – предостережение! Ведь если б я еще не знал, или не хотел ничего знать об этих знаках, или был бы не столь принципиален, возможно, я попытался бы и всему миру вдолбить в сознание такое вот объяснение… Тысячи людей приняли бы его ничтоже сумняшеся. Тысячи не прочь были бы уверовать. Ну кому интересно выслушивать объяснения ученых мужей – глас вопиющего в пустыне, – что это всего-навсего цифра «8»: черточка означала «5», каждая точка – «1». Уж слишком прозаично…

Через лаз в полу Храма Надписей, при свете голой лампочки, висящей на проводе под потолком, я спускаюсь по ступеням, крутым и высоким; погружаясь в подвальный холод. Останавливаюсь на полпути, чтобы глянуть наверх, удивляясь, что еще тридцать лет назад весь колодец был забит намертво слежавшимися за тысячелетие камнями и щебнем. Три года их выбирали! Лестничная площадка, поворот – и второй марш ступеней… Черт возьми! Внизу решетка! Неожиданность! Почти ко всему в этих «zonas arquologicas» можно было прикасаться и по всему ходить… И надо же,ч именно здесь…

Но мне повезло: ключ торчал в замке, решетка была приоткрыта. Внутри склепа, еще двумя метрами ниже, на крышке саркофага – это была она! – сидел пожилой человек. Рукой с куском марли он тянулся к середине плиты. Глянул через пле^ чо, когда я остановился позади.

– Добрый день, – шепнул я в чуткой тишине.

Он задержал взгляд на пачке листков н книжек, выгляды-^ вавших из сумки у меня на плече, слегка прищурился: опытный взгляд подсказал ему, к какой категории туристов меня можно отнести. Видимо, я был для него не из худших.

– Это был большой человек, – сказал он хрипловато, снова поворачиваясь к рельефу. Казалось, мы продолжаем недавно прерванную беседу.

– Жрец, который здесь лежит? – уточнил я.

– Нет, не этот, хотя он тоже, но я говорю о том, который это сделал, – старик провел тряпкой по плите. – Как вырезано! Наверно, дождется конца света, и люди будут дивиться, а от нас, от меня… – поправился он и пожал плечами.

– У вас есть дети? – спросил я.

– Конечно, – ответил он, думая, что я хочу переменить тему.

– Значит, вы тоже есть в этом древе, – указал я на крест в верхней части плиты. – Это – Древо Жизни.

– Знаю, доктор мне говорил… Хотите поработать? – спросил он, .!%`-c"h(al к лестнице.– Только недолго. Как появятся люди, придется запереть решетку.

Должен согласиться, было что-то от техники в этом рельефе. Хотя каждой своей составляющей его частью, деталью и каждой черточкой он был неразрывно связан с искусством майя. Возможно, причиной была геометризованность композиции. Поместив рисунок в вытянутом прямоугольнике, художник старался и остальные линии провести параллельно сторонам рамы. Он добился чистоты и ясности линий и некоей строгой приподнятости, монументальности рельефа. Он разделил, выделил, упорядочил свои неопределенные, зыбкие символы. Но значило ли это, что таким образом он хотел придать изображению новое, поверх искусства звучание?

Я раскрыл «Мысль и религию Древней Мексики».

«В основании, – писала о рельефе Лоретта Сежурне, – Чудовище Земли, покрытие головы которого несет знак смерти а воскрешения. Потом человек – ноги упираются на материю, голова же поднята к восходу, как Утренняя Звезда, – пронзенный космической осью, на острие которой сидит солнечная птица « 5.

Так, по ее мнению, выражена связь трех миров: мертвая материя Земли, благодаря Древу Жизни, а потом человеку, поднимается до сферы духовной жизни, символизируемой небом.

Рис, 27. Рельеф йа плите саркофага, обнаруженного под пирамидой Храма Надписей в Паленке

Затем я отыскал свои выписки из произведения «великого пророка», объявившего миру о космических контактах древних землян 6. Вот что он говорит;

«Не имеет значения, как. глядеть на изображение, вырезанное на плите, – вдоль либо поперек, – в любом случае оно ассоциируется с существом, находящимся в космическом аппарате… Какая-то сидящая и наклонившаяся вперед фигура (как космонавт в управляемой им кабине). На голове – шлем, из которого назад отходят двухканальные провода».

Я сразу же проверил: даю голову на отсечение, шлема не было– открытое ухо, выше– пряди волос, собранные в типичную для майя прическу, столь же хорошо известную, как и профиль псевдокосмонавта: крупный нос и лоб майя, сплющенный еще в младенческом возрасте досочкой. Где провода? От шеи бежали два коротких шнура кораллов с бахромой на конце,.– так что же, выходит, имелись в виду не они?.. Выше с волосами человека соприкасаются две полоски, образующие одновременно обрамление дугообразно изогнутого элемента, – а вместе с другим таким же элементом, охватывающим человека снизу, они являют собою один из распространен ней ш их в Древней Мексике символов: челюсти мифического ящера – одно из олицетворений Земли, – из которых берет начало всякое живое существо. Итак, никаких проводов. И я стал читать дальше:

руками он манипулирует какими-то контрольными механизмами». :

Верно: руки действительно в движении, но– механизмы? Долго я «#+o$k» +ao– только при очень большом желании свернутые ленты и глифы, вырезанные на стволе Древа Жизни, можно принять за рулевые приборы…

«Внимание исследователя плиты из Паленке наверняка привлечет то, что «индеец на жертвенном алтаре"одет вполне современно: под самым подбородком у него что-то вроде высокого воротника от свитера, а идеально прилегающая верхняя часть одежды оканчивается около кистей резинками… Грубо тканные брюки, словно рейтузы, плотно обтягивают ноги… Ну и вот– перед нами «штатно» одетый космонавт!»

Склонившись над плитой, я наклонно расположенным фонариком пытаюсь извлечь из полумрака каждую черточку рельефа, мельчайшие канавки. Долго я не верю собственным глазам, но в конце концов вынужден сказать себе: этот «вполне современно одетый» человек просто– напросто… гол! «Идеально» лежит на нем его кожа! Никакого воротника, на голой шее только шнур кораллов, голые руки и плечи, брюк нет вообще, ноги не обуты, о чем однозначно свидетельствуют босые ступни «пилота». Единственное, что на нем есть, так это его декоративный пояс и сетчатая юбочка, украшенная камнями, – самое подходящее одеяние в душном лесу. Суставы же его рук и щиколотки ног украшены браслетами из полированных бамбуковых дощечек, какими в этих краях пользуются и по сей день. Одним словом, одежда эта хорошо известна и по настенным изображениям, и по страницам кодексов, и по описаниям испанцев…

«Кабина, в которой сидит космонавт, – продолжает открыватель, – по моему мнению, содержит следующие технические элементы: …в передней части корабля… можно разглядеть крупные электромагниты «,

И тут я тоже долго всматриваюсь. Да, есть какое-то схематическое подобие металлическим пластинам, обкрученных проволокой. Но ведь это теперь меня не может обмануть! Просто три плеча креста оканчиваются стилизованными мужскими цветами кукурузы. Десятки подобных изображений я видел и в кодексах миштеков, и в кодексах майя, по-разному стилизованных, но именно цветов, и вне всякого сомнения, кукуруза была основной пищей этих народов, а в мифах она была и материалом, из которого боги лепили человеческие тела. Правда, в данном случае художник, следуя своему геометрическому стилю, делает жестче и преломляет эти в действительности сгибающиеся дугой стебли. Ну и что? Не электромагниты же? Не железные же плоды Древа Жизни?..

Еще один как будто не менее «технический» элемент: лента в форме омеги, обвивающая горизонтальное плечо креста, но заканчивающаяся двумя обращенными наружу раскрытыми змеиными пастями, которые выплевывают головы двух демонов. В этом-то как раз и объяснение символа. Такие же два чудовища опоясывают знаменитый Камень Солнца– круговой календарь ацтеков. Вообще, змея, или две сплетенные змеи, или двухголовая змея, или клубок змей в волосах, или змеиная юбка – все это в Древней Мексике символизировало что– то свое и служило разным богам. Змеей был Кецалькоатль, создатель человека. Обыкновенно змей изображали в сильно искаженном виде, разделенными на прямоугольники, квадраты, наклонно полосчатыми.

Нет, и этот змей на плите тоже отнюдь не прибор. Его внешность, по acb(, не отличается от вида всей змеиной родни в тысячах ее изображений в Древней' Мексике, а в них нет и намека на какие-то технические приспособления.

«За спиной астронавта виден атомный реактор: схематически представлены два атомных ядра, скорее всего водорода и гелия, d также их синтез… « Конечно виден! А как же!

''Да простит тебя мудрое Чудовище Земли, издревле почитаемое изображение которого ни с того ни с сего превращается здесь в объект таких нелепых домыслов», – думал я. А что я?.. Если я видел в этом одно сумасшествие, невежество, зазнайство и глупость, то ведь разве сам я не гоняюсь за такими же химерами, не пытаюсь убедить себя и других, будто и я вижу нечто такое, чего не видят другие.

– Надо выходить, – дотронулся до моего-плеча старик,

Мы вышли, он замкнул за нами решетку. Сверху уже мчалась человеческая лавина. Она обрушилась на поворот лестницы, отскочила от стены и с грохотом ботинок понеслась по ступеням к нам. Ученики из Мериды. Под их напором зазвенела решетка. Они кричали, ибо в гуле и скрежете нынешней музыки не было ничего слышно, Взрослый парень нес в рюкзаке радиоприемник – антенна скребла по потолку.

Из подземелья я выбирался к солнцу, наверх, навстречу истоку ног, льющемуся во всю ширину ступеней. Запыленные пальцы, выступающие из сандалий; стоптанные полуботинки, искривленные каблуки – приспособления, укрепленные на живом теле– видимые доказательства нашего разрыва ; царством животных. Неловкие ноги, усталые, неуклюже ступающие по слишком крутым ступеням, как-то боком, жалкие конечности, с трудом сгибающиеся в суставах, ожиревшие колени, икры, трясущие черной щетиной; жилы, желтые пятки, облепленные пластырями; бесцветные тощие ноги. Сопя, свистя, постанывая, спазматически глотая воздух, размахивая платочками, эти толпища двигались вниз.

Через лаз в полу храма, некогда с пророческой предусмотрительностью забитый камнями после постройки в 692 году нашей эры, я вырвался на волю, под небо. Туман рассеялся, отступила серость пространства, солнечные блики играли на стенах. Уже всюду копошился люд, облеплял стены, ползал по дорожкам, толпился у храмиков, втискивался в руины через проломы дворца. Люди трогали глифы, щупали их руками. Скребли ногтями алебастр, водили пальцами по майяским носам. Извлеченными из карманов английскими булавками увековечивали кругом свои инициалы.

По странной случайности около Храма Креста не было никого. Он стоял на отшибе, и никто не мешал мне спокойно и долго рассматривать подробности Древа Жизни, которое и тут породило цветы кукурузы, а вырастало тоже из головы Чудовища Земли – только его морда, пожалуй, здесь чуть меньше напоминала ядерный реактор… Священная птица – кецаль, как и там, в склепе, сидела на священном дереве, а у двух любующихся ею жрецов в «космонавтских» юбчонках на голых суставах кистей рук и щиколотках тоже были надеты браслеты.

Трехплечесть – вот что отличало здешние каменные деревья от деревьев в древних рукописях. Там везде ствол разветвлялся на два горизонтальных плеча. Здесь он, кроме того, выпускал еще один мощный отросток вверх, придавая тем самым древу вид христианского креста. Это не нарушало идею, которую оно выражало, и, пожалуй, выражало ее даже лучше: безудержный рост Древа Жизни, его устремленность от неживой материи, н его боковые ответвления и его цветы: живые, но смертные существа, расцветающие, чтобы дать семена и вновь исчезнуть…

Потом я забрался на башню дворца. Открытая, как колокольня, на четыре стороны света, она с каждого своего уровня позволяла содержать все более удаленные виды. Мало кто решался подняться сюда: у крутых, узких ступеней, олтходящих от стены, не было поручней. На самом верхнем уровне какая-то англо-саксонская пара, разговаривая шепотом, устанавливала кинокамеру. Я присел в просвете на противоположной стороне, опершись спиной о стол. Гул снизу едва доходил сюда. Я видел окружающую голый район величавую стену леса, мрачного, опутанного лианами.

Храмы, размером поменьше, стояли на своих курганчи-ках, пирамидках из дерна. Потемневший известняк, поросший травой, иссеченный долотом, полный подробностей, каким-то образом сочетался с фоном влажного, тенистого леса, травы и оставленных на вырубке кустов. Здесь архитектура была в полном единении с природой. Их формы и колорит взаимопрони-кались: одно как бы продолжало другое. Рядом с каменными стояли живые храмы– тенистые деревья с серебристой, как известняк, корой, разросшиеся столпы, раскинувшие прекрасные кроны над паркетом из сплетений узловатых корней.

Я подумал, что это место совершенно исключительное. Одно из тех, которые наше сознание заполняет чем-то наивысшим, в обыденной жизни забытым. Мне казалось, что я начинаю понимать, почему возводят эти храмы, в чем их назначение. Скорее всего, человек не умел сосредоточиваться, направлять мысли на определенные темы, не владел еще соответствующим мыслительным аппаратом. Может, те важные вопросы, которые он хотел обдумать и не забывать, ему приходилось для этого воплощать в камне, окружать стенами, снабжать символами и таким образом не держать их исключительно в голове, в этом нестойком органе, который слишком легко поддается разрушению, вырождению, а его содержимое – стиранию, выветриванию.

Разве не правда, что с давних времен богов почитали не только словами, и что недостаточно было только благовония? Это почитание необходимо было перенести на деревья, скалы, горы и молнии – так познавали бога. Так, сначала ограниченный, скованный первобытным воображением, он все более позволял проникнуть в свою таинственную суть, и сам проявлял свои великие деяния, проникал в сферы, которые занимал уже по высшему своему божественному праву. Объем информации, говоря современным языком, возрастал'благодаря тому, что возникали хранилища, где ее накапливали и веками перерабатывали.

То же происходило и с удивительным ростом знаний у здешних народов – и не только у них – в области астрономии, математики, медицины. Этот прогресс был возможен только благодаря тому, что были созданы особые места для бесед, размышлений над этими проблемами, места $+o уединенного пребывания в них посвященных в тайны людей, а те в своем творящем мышлении опирались также и на собранные здесь, записи того, что было уже воображено и придумано до них.

Я, не двигаясь, сидел на вершине башни, глубоко убежденный, что тут вот и находится место для таких размышлений, что его именно с этой целью создали. Я едва замечал снующих внизу людей – копии меня самого, ибо меня не могли обмануть какие-то психо– или морфологические различия; один образец нас создал, одна ветвь дерева дала одинаковые плоды. Один – отражение других. Скопированный с подобных, человек был результатом процессов копирования образца. Неправг да, что он был неповторимым созданием! Весь он был неуклонным повторением, за исключением тех случаев, когда случались ошибки или мелкие нарушения при генетическом копировании.

Я смотрел на святыни, на их упорядоченность, лад, гармонию, рождающие покой. Их каменное существование, их пребывание в ткани зеленых взгорий и пущ было таким же полным и органичным, как и пребывание атомов в кристаллической решетке. Я думал, что майя знали все, что могущество порождающей образец был им уже знаком. Впрочем, как и соседним, родственным народам. Они должны были видеть эту повторяющую силу при рождении человека. Чем, если не умножением, были у них, в их изображениях эти деления дерева, эти полосы, копирующие одна другую; разделяющиеся ленты-близнецы, делящиеся хромосомы; согнутые в ярма палочки, переносящие знание с одного живого существа на другое, растущее.

Жизнь, думал я, это самоумножающаяся информация о том, как умножаться.

Именно такими и были человек, животное, растение. Информация, собранная в генах и структуре яйца, строила многоклеточное тело, которое обеспечивало условия для дальнейшего размножения яйца, а с ним – и информации, записанной в генах.

Такой подход наверняка повлиял на способ прочтения мною очередного послания миштеков, содержащегося в кодексе под названием «Нутталь». Я начал с 36-й страницы манускрипта, и остальные последовали за ней. Я приступал к работе, зная, что уже существует обширная библиография предмета. Миштекские книги изучали столько знаменитых исследователей, что я наверняка не отважился бы подкинуть им свои,, как говорится, три гроша, если б не нечто вроде приманки, на которую я натолкнулся в трудах самого известного из них – Альфонсо Касо.

Именно он привел доказательства того, что восемь манускриптов, включенных в ту же, что и Нутталь, группу вследствие подобия стиля и изображений, созданы в южной части центральной Мексики. И еще: они содержат генеалогические и исторические записи народа миштеков. Кроме того, Касо дал ключ к их прочтению. Он показал, что содержанием книг является история правящих фамилий в городах Тилантонго и теосакоатлъ, лежащих в современном штате Оахака, в ареале бытования миш-текского языка: рождения, свадьбы, смерти, политические события, войны, завоевания, примирения, религиозные обряды. Касо также установил, что изображенные в этих кодексах истории миштекских царей начинаются с 692 года нашей эры.

И это еще не все. В своем известном труде (1965) Касо писал, что повествования миштеков содержат информацию о «тысячах божественных предков царей, тем самым устанавливая истинную теологию. Земные истории начинаются на небе» 7.

Именно это утверждение я принял за исходный момент в своих исканиях. Я не нарушал теоретических установок ни этого, ни других ученых, пробуя только показать, что в понятии «неба» у народов древней Центральной Америки может входить также и биогенез, а теогония царей есть, по сути дела, их «биогония». Другой исследователь, Артур Миллер, писал, что космогония и космология этого региона «еще плохо поняты» *. Более того, по его мнению, манускрипты миштеков выражают в визуальной форме скорее концепции и идеи, нежели целостную картину мира природы. Объяснение же концепций– за это я ухватился – давало столько возможностей для поиска! ^

Итак, Нутталь, 36-я страница, описывающая ПРОИСХОЖДЕНИЕ МИШТЕКОВ, а если шире – вообще рода человеческого. Ни в чем йе нарушая толкования пиктограмм, проделанного Касо, я попытался доискаться в них до наиболее глубокого, первоначального значения.

Начал я с хвоста змея, вытянутое тело которого было расположено в соответствии с направлением чтения кодексов – справа налево.

Вот перед нами струи воды – поток, разветвляющийся на многочисленные рукава, оканчивающиеся драгоценными камнями – символами клеток. У меня уже были серьезные основания, чтобы, следуя за Зелером, который называл вот так показанную жидкость живой водой, считать ее изображением живой субстанции вообще. Правда, Зелер в этом символе усматривал скорее кровь, однако не подтвердил своей догадки доказательствами. Я считал, что важным объяснением тут могут быть символы клеток и цвет воды: не красный, а бирюзовый – цвет драгоценного камня, и это позволило мне утверждать, что тут речь идет вовсе не о крови, а скорее всего о клеточной плазме – этой живой полужидкой, желеобразной массе, которая образует все организмы мира. Поэтому победоносное движение биомассы есть не что иное, как лавина этой плазмы, пополняемой плазмы – мириадов клеток бесконечно рождающихся растений и существ.

А в помещенных на ее фоне и покрытых желтыми точками кружочках с как бы закрученными хвостиками я признал – строя свою рабочую гипотезу – одни из того рода клеток, которые в многоклеточных организмах не покоятся в ткани и обладают некой инертной способностью перемещаться. Наряду с клетками крови это прежде всего генеративные клетки – яйца и сперматозоиды. Вскоре мне удалось обнаружить многочисленные подтверждения моего толкования. Гораздо труднее было объяснить значение «хвостиков». Вначале я предполагал, что они выражают способность клеток к самостоятельному ди*-жению ив них нечто от спертматозоидов. Однако я изменил свое мнение, когда подробнее изучил символ, помещенный справа от струй Живой Воды.

Да ведь это диск драгоценного камня! Хорошо известный символ; это он со своей характерной лесенкой, как я и предполагал, был знаком генеративной клетки – яйца. Чаще всего его изображали в окружении четырех миниатюрных дисков, как бы для выражения мысли, что вот .-(, драгоценные кавмни – клетка, как раз из этого яйца и являются в мир.

В другом изображении – коскатль – ожерелье драгоценных камней, символ «зачатого ребенка». А ведь зачатый ребенок есть не что иное, думал я, как вереница прирастающих клеток, берущих начало от яйца.

И вот яйцо распадается надвое, чтобы дать начало очередному делению, сотворить миллиарды клеток, образующих тело будущего человека. Из трещины выглядывал росток, как из семени растения, символизируя зачатие или первый побег начавшего свой рост существа. В так понимаемом знаке «хвостики» могли обозначать прорастание драгоценных камней – клеток, которые, как семена для растений, давали начало людям.

Из потока чальчиуатль (chakhihuatl) – «драгоценной живой воды» – вырастало крепко укоренившееся в нем Древо Жизни. Как и везде,, оно символизировало здесь рост организмов путем деления их на два, на четыре… Его подобия листьев были словно раскрытые ладони – одна, отраженная от другой, как одно – по образцу другого.

Рис. 30. Улитки

Рис. 31. Мальчиуитль – драгоценный камень, выбрасывающий росток как начало жизни, и другие изображения того же символа в Древней Мексике

Рас. 32. Чальчиукоскатль – ожерелье из драгоценных ком-ней, иероглиф понятия «зачатый ребенок « (кодекс Борд-жиа)

Из воображенных таким вот образом элементов и процессов на таком познавательном фоне появился человек. На моей странице, однако, от него пока что был виден только голый зад и беспо-; мощно дрыгающиеся ноги. Продолжением 'его туловища была лента, охватывающая с трех сторон, весь рисунок.

И тут соединение этой ленты с туловищем показалось мне достойным особого внимания. В отличие от многочисленных пиктограмм и рельефов, где человек выплевывал змей или Чудовище Земли, где он высовывался из клюва орла или пасти* ягуара, здесь он был единым с этой лентой, как бы переходил, превращался в нее, начиная со своих ребер, словно становился этим покрытым косыми штрихами мистическим существом, давая таким образом понять, что строение тела можно перевести в нечто такое, что сегодня именуется линейной информацией. И я увидел доказательство того, что миштеки понимали, что человек, сведенный до уровня яйца – драгоценного камня, – существует в нем в иной, нежели телесная, форме. И еще: он не сидит там в виде крохотного человечка, а представляет собою кодовую запись – из знаков, а лучше сказать, из целых'знаковых фраз, которые можно представить в виде набора цветов на лентах. . Такое объяснение близко предыдущему моему восприятию полос, палочек и ярем как хромосом, внутри которых на витках ДНК размещены гены.

Чтобы иметь возможность полнее выяснить символику этой страницы, я тотчас занялся двумя чальчиуапас-тли (chalchiuhapaztli)) «сосудами воды драгоценного камня», расположенными внизу, в середине *.,/.'(f((. Чем могли быть бесценные сосуды, содержащие живую воду, – напрашивалось само собою: конечно же яйцеклетками! А если так, рассуждай я, то, может быть, стоит проверить, почему миштеки рисовали стенки этих сосудов такими сложными– ничего общего с разрезом сосудов тех времен, изготовленных из тыкв, глины, керамики или дерева.

Я обратился к тому, где всегда искал объяснения уже стольким символам, – к биологическим трудам. В книге «Развитие млекопитающих» под редакцией К. Р. Аустина и Р. В. Шорта я нашел электронную фотографию разреза социта, то есть человеческой яйцеклетки, дозревающей в яичнике, и сравнил ее с рисунком чальчиуапастли.

Вот последовательность слоев от центра социта: первый – ядро клетки; второй – цитоплазма клетки с большими темными овалами митохондрий – тел, поставляющих клетке химическую энергию; третий – так называемая прозрачная плазматическая мембрана, возникающая вокруг социта и представляющая собою желеобразную, непроницаемую, оболочку, полностью окружающую яйцо; четвертый – не входящий в состав яйца зернистый слой, образованный шестиугольными клетками матки; отростки именно этих клеток, пробив прозрачную оболочку, проникают в яйцо, питая его, как считается, материнским белком.

Органический материал прозрачной пленки не монолитен, а состоит из. двух слоев, из которых наружный окрашивается интенсивней, чем внутренний. С поверхности яйца в. оболочку проникают микровыступы, навстречу им устремляется меньшее количество более длинных отростков зернистых клеток.

Легко убедиться, что все эти сферы, за исключением зернистых клеток (а возможно, они тоже?), имеют аналоги на рисунке из кодекса Нутталь. Была тут и «лесенка», которая, как я ачале предполагав –лила собою отображение щемы ДНК. Здесь же ее :можно было считать, скорее, слоем прозрач-: ной оболочки с отростками. Мне недоставало научных указаний, чтобы выбрать другой, может быть, еще более близкий биологический прототип. Однако одно было ясно– это знак, несомненно определенно связанный с символикой яйцеклетки, а стало быть, рождения. Таким образом, рисунок был еще одним в ряду тех, образцом для которых, похоже, служили биологические структуры.

Похоже – я все еще даже мысленно допускал сомнение. Ибо ведь даже столь явную, столь поразительную меру подобия нельзя считать доказательством. К тому же подобие было далеко не абсолютным, не говоря уж о том, что и сами «драгоценные сосуды» различались между собой. Сознавая это, я, однако, держал в памяти все ранее выявленные подобия, а они взаимно поддерживали друг друга и понемногу выстраивались во все более полное и связное древнее изложение биогенеза.

И тогда я вернулся к изображениям драгоценного сосуда. А вдруг, рассуждал я, это вовсе не яйца, коли их изобразили в виде разрезанного бака, а не сферы? Сомнения развеял маленький рисуночек, помещенный в нижнем правом углу страницы: вид замкнутого драгоценного сосуда был квадратной формы! Я понял, что здесь ему предназначена роль дополнительного пояснения: сосуд, давалось понять, не бак, а замкнутая сфера, изображаемая тр в d.`, , квадрата, то в форме круга. А в виде двух половинок его риса-«' вали для того, чтобы показать особое его свойство.

Какое? Во-первых – пришло мне в голову, – способность к делению, которая является сущностью процесса роста тела. Во-вторых, нарисованный так в кодексах сосуд отличается от яиц или клеток вообще, он яйцо определенное, связанное с именами родителей, он сосуд, в котором зародился новый человек, помеченный именем и датой рождения. В-третьих, для повседневной храмовой практики гораздо пригоднее .был литургический предмет, выполненный в форме символической чаши – дарительницы жизни. В такой форме крылось и нечто магическое: смотрите – вот драгоценный камень, заполненный живой водой; он раскрылся – стал драгоценным сосудом и породил жизнь, как только из него брызнула живая вода, а с нею и новое живое существо. Понимаемый так сосуд становился символом прорастания, роста, урожая, плодовитости.

Наконец, следует помнить, что ведь яйцеклетка– действительно сосуд, поскольку именно она в течение миллиардов лет переносит цитоплазму из поколения в поколение. Она – единственное связующее звено между материнскими и дочерними организмами. Без перенесенной яйцом капли цитоплазмы сами хромосомы не могли бы создать новое тело.

Сосуд слева заполняет живая вода. Здесь изображены точно такие же прямые и колеблющиеся линии, а цвет драгоценного камня бирюзовый, как и в струях, образующих подобие хвоста змея. По Касо, это– вода, на что указывает рыба – она также символ кормящего людей животворного моря. 'Это справедливое замечание показалось мне, однако, чрезмерно простоватым: тут имелось в виду нечто большее, чем практическое назначение океана или реки в повседневной жизни, а стало быть, и в сознании «людей облаков» – горного племени миштеков, пусть их земли спускались к Тихому океану с трехкилометровых высот, а значительную часть побережья контролировали завоеватели.

Я вспомнил миф о Солнцах, в котором прямо говорилось, что во вторую эру люди были превращены в рыб и, следовательно, были рыбами. Если этот миф был отражением эволюции человечества, то не исключено, что знавшие ее народы видели в океане колыбель жизни. А тогда и рыба, нарисованная внутри социта, может выражать 1 человеческий прагенезис:

Линия половых клеток непрерывна в ходе всего периода истории, ъ наверняка в миштек-ском банке социтов каждую яйцеклетку последовательно порождала яйцеклетка в теле рыбы, земноводного, звероящера, прам-лекопитающего. Этот эволюционный ряд наглядно виден в эмбрионе человека. Наш растущий эмбрион поочередно напоминает зародыш рыбы, земноводного, млекопитающего. Он какое-то время даже с жабрами или жаберными щелями, которые у обитателей морей через сетку тонких кровеносных сосудов поглощают кислород из воды. Человеческие легкие – это перестроенные плавательные пузыри. В раннем периоде жизни зародыша глаза расположены по бокам головы, как на «звериных» стадиях развития, потом они перемещаются вперед. Есть у него и хвост, который через несколько недель уменьшается до размеров маленькой хвостовой косточки – копчика. На четвертом же месяце весь плод покрыт густой шерстью, которая позже исчезает.

Именно в таком контексте я увидел роль знака рыбы, помещенного внутри драгоценного сосуда.

Следующие два знака, которые плавают в нем, были символами яйца, а также похожего на него остроконечного творения – оба с «хвостиками». Правда, их обычно считают изображениями моллюска и улитки, что указывает на характер жидкости в сосуде, то есть воды, но это объяснение совершенно неудовлетворительное, тем более что воды-то в сосуде нет! Их значение здесь однозначно объясняется наблюдением Ан-дреса де Олимосы в числе учтенных им слов с переносным значением: слово йолькайотль (yolcayotl) – «улитка» означало еще «начало родов».

В таком случае улитки, вероятно, играют здесь роль яйцеклетки и сперматозоида! Хвостики же в связи с этим оказываются «ростками» начинающего развиваться тела.

В сосуде также большая раковина. Нарисованный ниже домик морской улитки, иероглиф тек-чистли (tecciztli), тоже символ рождения или плода-. Ведь говорил же комментатор кодекса Теллери-ано Ременсис: «Как из раковины выходит улитка, так человек выходит из утробы матери» 9.

Остается еще пучок завязанных в узел лент. Они представляют собой растительные волокна, предназначенные для прядения. Но тут напрашивалось двоякое толкование этого символа. Его можно понимать как тканевое сырье одежд богов, подразумевая, однпко, тела человеческие, поскольку в книге Чилам-Балам из Чумайели сказано: «…добрые люди? Моя одежда, мой наряд, сказали боги» 10. Символ можно понимать и как материал для шнуров, скручиваемых индейцами из травы малинами. Как раз в правой половинке драгоценного сосуда желтая рука, держащая пучок травы, – иероглиф со значением малинал– ли, «скрученной вещи», «того, что скручено». Поскольку это «скрученное» в яйце, постольку оно должно означать, что у истоков живых существ стоит нечто «скрученное, как шнур». А не ДНК ли это со своей двунитьевой гелисоидальной структурой?

Итак, завязывание в узел могло здесь означать, что действие скрученных лент в яйце вначале заторможено: Но –когда начинается деление яйца – «скрученный предмет» в руке невидимого божества приходит в действие.

Нечто подобное здесь происходит и с рыбой! Она тоже «дала росток». Из ее рта высовывается не язык, а именно росток, и так же-как и у обеих улиток, на животе ее появляется подобие лесенки, как на знаке драгоценного камня, что связывает ее с сущностью рождения.

Ну а яйцо? Сперматозоида уже нет: он исчез в яйце, а она после оплодотворения удваивается, и каждая из двух дочерних клеток снова выпускает росток– предвестие бурного роста.

Весь этот ряд;знаков – я мог уже подытожить – относился к одной теме: зачатию человека как существа, начиная с яйца – движителя жизни – с момента ее творения и хранителя информации о его процессах, через соединение его со сперматозоидом и до первого деления и использования генетической информации для созидания богоподобного тела.

Я еще раз вернулся к ленте, с трех сторон обрамляющей эту многозначительную страницу. На одном конце у нее половинка человеческого туловища, а на другом – раскрытая пасть змеи. Вдоль ее тела размещены завитки перьев, что напоминает о Пернатом Змее, именуемом «живым зародышем воды» и, зверем из сосуда бога» и. Так был поставлен знак равенства между происхождением человека и информационной лентой в драгоценном «сосуде бога» – яйце. Вдоль тела змея бежит красная полоска с более темными круглыми пятнышками «митохондрий» – такая же, как на соседних рисунках– делящегося яйца и другого яйца, сведенного условно до формы квадрата. Это, несомненно, означало, что многоцветная, покрытая полосками лента имеет прямое отношение к клеткам человеческого тела. Я задумался, а нет ли какой-нибудь биологической структуры человека, которую можно было бы сопоставить с этим полосчатым символическим изображением? И легко, даже слишком легко нашел: да это же хромосома!

Тут необходимо уточнить: не хромосома, а система хромосом. Двадцать три из них находятся в яйце, столько же – в сперматозоиде; после оплодотворения это количество удваивается до сорока шести и таковым остается уже во всех клетках тела. Все вместе они содержат полную генетическую информацию, или генотип человека. А эту информацию, уложенную линейно, рассматриваемую как единое целое, можно представить себе как одну условную огромную хромосому. Нечто такое как раз и представлено на рисунке май». В таком случае единичные цветные полоски были бы условными единицами этой информации.

А вот как видел эту проблему биолог Влодзимеж Киняс-товский в своем труде «Основы современной биологии»:

«Опыты над размножением клеток путем деления позволили установить, что именно хромосомы переносят генетическую информацию из поколения в поколение… В хромосоме линейно уложены гены– структурные единицы длины в пределах хромосомы» 13.

Я не в силах был и на сей раз воспротивиться искушению обратиться к микроскопным снимкам. И снова явило себя то изумление, граничащее с сумасшествием, которому уже нельзя было отказать в методичности. Хромосомные полоски прекрасно известны биологам. Вначале их обнаружили у так называемых гигантских хромосом, содержащихся в клетках слюиовыделяющих желез плодовой мушки. В искусственно окрашенных микроскопных препаратах на этих хромосомах проступают сочетания из светлых и темных полосок различной ширины. Как вскоре выяснилось, полосчатость – свойство не случайное, а постоянное, необходимое. Это свойство повторяется у всех представителей данного вида, хромосомы которого таким образом можно безошибочно узнавать. Более того, в ряде случае установлено, что отдельные полоски соответствуют местам определенных генов.

Дальнейшие подробности не столь существенны. Важно, что полосчатую структуру обнаружили затем ,и в человеческих хромосомах как особенность постоянно с ними связанную.

Итак, что я мог сказать? Я не намерен был доказывать, будто на 36– й странице кодекса Нутталь изображена хромосома, специально окрашенная для того, чтобы показать ее полосчатость! Однако я совершенно уверен уже, что автору этой страницы было известно –%gb. о построении человеческого тела из неживой материи благодаря информации, линейно за-. писанной на некоем ленточном образовании. $: Я, конечно, понимал, сколь бунтарским, ниспровергаю-«щим историко-научные основы шагом станет мое утвержде-, что этим знанием обладали индейцы, жившие тысячу лет назад, во времена, Когда в Европе считалось, будто мухи рождаются из грязи, черви – из гнилого мяса, а люди – от Духа Святого… И однако уже слишком много символов и указаний говорило в пользу такого предположения, чтобы так просто отказаться от него…

Правда, оставались еще загадочные подробности, с которыми я пока не мог справиться: они требовали более пространных поисков, и дело тут даже не в людях и богах, помеченных именами и календарными датами. О них – в кодексе Нутталь – уже все сказал Альфонсо Касо. Генеалогическая тематика 36-й страницы не имела какого-либо значения для моих умозаключений о генезисе в понимании миштеков. Правда, я обещал себе со временем взяться и за нее, чтобы связать воедино оба плана: объяснить однозначно, почему весь этот сонм исторических личностей Мексики– все эти жрецы и цари, князья и княгини таскают на себе, прямо-таки сгибаясь, груз неисчислимых предметов и знаков: щитов, хоругвей, султанов, помпонов, ярем, ремней и ремешков, значков, лент, перьев, раковин, зеркал, камней и цветов, всякой рухляди и тряпок?..

Из оставшихся еще не выясненными подробностей меня особенно беспокоили маленькие, я бы сказал, крючочки, помещенные на покрытой наклонными полосками ленте. Они напоминали завитки стружек или перышки. Многочисленные сопоставления, которые я провел с другими рисунками, показали, что скорее всего это– перья Пернатого Змея. Заняться символикой этого Змея-птицы значило проникнуть в новую и обширную смысловую сферу. Прежде чем так поступить, я обратился к уже имеющимся сведениям о странном существе, пресмыкающемся во прахе и снабженном крыльями для полета.

Чтобы не ограничиваться одними только пиктограммами, я обратился к текстам, записанным отцом Саагуном и отменно отвечавшим тематике 36-й страницы.

Вот еще отрывки из уже цитированного поучения, обращенного к кающемуся грешнику ацтекеким жрецом:

«Когда был ты сотворен и выслан, и отец твой и мать – Кецалькоаамь (Пернатый Змей) – сформировал тебя как драгоценный камень «.

И далее:

«Начинаешь ты цвести и расти как очень чистый драгоценный камень, который выходит из чрева матери своей, где создается…"t4

А вот как отец из ацтекской столицы Теночтитлана уведомлял жреца о том, что его дочь счастливо зачала:

«Знайте же все, что господин наш оказал милость, поскольку положил б госпоже N., девушке, взятой недавно в жены, внутри нее, драгоценный камень и богатые перья, и теперь она уже стала беременной…» 13.

И еще слова акушерки, обращенные к новорожденному:

«О драгоценный камень! О богатые перья! Был ты сотворен в том лксте, где Великий Бог и Великая Богиня… Прибыла ты на этот свет… издалека, бедная и усталая… наш господин, Кецалькоатль, который есть творец, поместил драгоценный камень и богатые перья в пыли этой» 16.

Мог ли я в своих поисках ожидать чего-либо еще более значительного, нежели эти слова безвестных, но несомненно живших когда-то индейцев, почитателей отца Саагуна! Это были уже не домыслы, не более или менее слабые попытки разгадать ребусы, не спекулятивные потуги доказательств. Это был голос тех, кто знал! Тут неопровержимое доказательство того, что в Древней Мексике повсеместно бытовало убеждение, что у истоков человека лежит чальчиуитль– драгоценный камень, то есть клетка…

Я нисколько не сомневался в сути такого понимания проблемы: не символ, не Дух Божий! Этот камень был вполне материальным объектом! Я повторил цитаты: «сформировал тебя как драгоценный камень», «драгоценный камень, который выходит из чрева матери, где создается», «поместил драгоценный камень и богатые перья в пыли этой»… Три короткие фразы, идентично переданные иконографически. Не оставалось сомнения: человек Мезоамерики тоже знал, что родился из яйцеклетки!

Рас. 43. Различные изображения чальчушпль – драгоценного камня, «из которого рождаются дети « ЗМЕЕПОЮШННИКИ

Другое дело: почему яйцеклетку именовали «сокровищем**, «драгоценностью». Я сразу же объяснил себе это так: знание, не подкрепленное собственным опытом, не проверяемое из-за отсутствия микроскопа, должно было, чтобы не угаснуть, воспользоваться мнемоническими приемами и легко запоминающимися символами. Именно по этой причине знак, присутствующий везде в рукописях, на керамике, на стенах – круг с меньшим кругом в середине, – обозначающий драгоценный камень, имел не метафизическое, а материальное значение: такое же, как для нас яйцо.

Чтобы покончить с доказательствами, мне оставалось только решить, почему полосчатую ленту, генетическую «запись» человека, поместили внутри «драгоценного сосуда», который проходив стадию первого деления, на 36-й странице кодекса Нутталь. С этим сложностей не было.

Тот же кодекс на странице 9-й содержал многозначительный рисунок этого сосуда. Помещенная в нем желтая женская фигура, помеченная именем «8-Кремень», изображала княжну, история которой была темой нескольких страниц. Здесь летописец сообщал, что в день 13-Ястреб в году 12-Кролик произошло радостное событие: княгиня зачала. Но не это имело для меня особое значение. Перед фигурой женщины, в живой воде, помещенной в драгоценном сосуде, была изображена полосчатая лента! Именно там, где в соответствии с содержанием 36– й страницы ей и полагалось находиться! Именно под воздействием этой ленты из рук княжны возникали, вырывались новые струи живой воды, оканчивающиеся, символами новообразованных клеток.

Точно о том же, но несколько по-иному говорит и рисунок из кодекса Бодли. Внутри стилизованного яйца – полосчатая палочка, а из нее вырастает Древо Жизн и. Все верно! Ведь деревья растут по строгим генетическим законам, записанным на полосках хромосом. Плоды и листья дерева, возникающие в результате последовательного деления клеток, потому-то и одинаковы, что изначально скопированы их полосчатые структуры, переносящие свою информацию на дочерние создания.

Как всегда, и это дерево опекал орел, несший на крыльях из пространства необходимую жизни солнечную энергию. Справа – князь 8– Олень, Коготь Ягуара, натягивал тетиву лука, чтобы послать в этого орла стрелу. Что это могло означать? Неужто князь собрался задержать рост дерева и в день I-Трава года 12-Тростник совершил покушение на жизнь? В таком случае – на чью: рядом с деревом помещен знак имени 6-Орел, но сам рисунок изображал яйцо, а не человеческое тело. А что, если речь идет о каких-то злокозненных дворцовых интригах, о предотвращении рождения претендента на престол?..

Такого рода рассуждения я оставил. Они требовали глубоких и широких исторических познаний о тех временах и людях. Теперь мне вполне достаточно было того, что полосчатая лента введена внутрь драгоценного сосуда с живой водой! Неслыханное дело!..

В Сан-Агустине, на перевальчике, в темноте в лавчонке горела лампочка над прилавком. Сквозь ветхую стену было слышно, как в куче отходов скулят, ворчат, щелкают зубами голодные псы. Внутри толпа спасателей моталась, спотыкаясь о стулья, гремела посудой, разговаривала и перекликалась на четырех языках. Мы с Либманом и Дегравом сидели за складным столиком над планом пещеры. Советчики нави,с-ли над. нашими головами, заглядывали через плечи. Беседа пока шла спокойно. Деграв олицетворял здесь силу: он прибыл с крепким коллективом и уже знал, что на него и его людей ляжет основная тяжесть дела, и, естественно, не был склонен выслушивать мои указания. Нечто похожее обуяло и Либмана, хотя, как мне показалось, бессознательно. Он начал гнуть свое – по-своему. Стал болтать и говорил непрерывно, начал заговариваться, поправляя черную шляпу, подтягивал под нос шнурок, обеими руками поглаживал разделенную надвое мышиного цвета бороду, не умолкал ни на минуту, и, как ему казалось, только его слова имели значение, ибо он разрешал проблему, заполняя все собою.

«Как вы с ними управитесь?» – вспомнил я вопрос советника Тшепизура, заданный им после прибытия группы. Он сразу же заметил несовместимость «элементов системы».

Деграв, лучше, чем американец, понимавший ситуацию, довольно самоуверенный и, возможно, готовый уже к стычке во время обсуждения плана, из-за болтовни Либмана волей-неволей дал склонить себя на мою сторону.

– Изучим план пещеры, – сказал я. – Оба вы ее не знаете. Переправить доску Билла…

Либман ухватился за это, в конце концов, должен же он был трепаться более-менее на тему, и, сам того не заметив, начал ' $ « bl вопросы. Ему надо было знать хотя бы, протиснется ли его доска через узкие проходы. Он замолк, когда я отвечал, а тогда и Деграву удавалось предложить: он сначала сам с тремя людьми спустится к раненому, а уж потом, с промежутками в несколько часов, чтобы не создавать толчеи и ненужных теперь перестроений, пойдут группы спасателей. Либман тут заявил, что группы, учитывая разноязычие, надо составлять так, чтобы спасатели могли договориться. Я взялся записывать фамилии и языки, которыми владел каждый, и разделять людей на группы по три-четыре человека в каждой; учитывая спелеолого-альпинистский опыт и знание пещеры, главенствовали поляки.

Либман трепался. Деграв уткнулся носом в столик, глаза у него были от недосыпания красными, как у кролика. Так, теперь список лекарств, порядок упаковки, экипировка, нехватки и пополнения. Магазинчик пустел. Деграв и три человека только в полночь преклонили головы – где пришлось: в-спаль» ных мешках, на полу, на земле, безматрасов, а через час мне надо было их разбудить.

В пешере Сыговский, делая очередной укол Цуберу, обнаружил у того напряжение мышц в правом бедре. Левое было гораздо мягче – следующий укол он решил сделать в руку. Цу-бер стал жаловаться на боль, облегчение принесло растирание ватой и таблетка гардана, но после укола образовалась гематома размером с монету. Цубер обратил внимание на то, что живот у него с правой стороны тоже потвердел. Сыговский, ощупывая, отметил, что бока мягкие, середина же, пониже пупка, действительно жестковата. Это показалось ему признаком перитонита.

В какой-то момент наверху послышались голоса, и с порога спустились Очко с Коисаром. Они, дескать, были задержаны, потому что, поднимаясь по первому колодцу над лагерем, услышали там крики людей, спускавшихся в их сторону по колодцам, расположенным выше. Вот им и пришлось вернуться, чтобы не мешать тем – только не поняли, иностранцы это или поляки.

Сыговский как бы мимоходом быстро спросил Консара:

– Сколько во всем этом правды?

– Нисколько… – был ответ.

На листке Сыговский написал: «Зют подслушивает разговоры, у него, кажется, воспаление брюшины». «Это может быть уремия», – ответил Коисар.

Они решили больше Цубера не поить, а лишь смачивать ему губы влажным тампоном.

– Я хочу писать, – сказал Цубер, – и не могу…

Сыговский подставил ему банку. Соврал, что несколько капель, хотя не было ничего. Цубер говорил и кричал, требовал пить. Спрашивал:

– Почему у меня живот твердый? Что это значит?

Его стали убеждать, что повреждена всего лишь мышца. Но он сам подозревал, а может, подслушал, что не исключена уремия. Торопил:

– Почему ничего не делается? – Беспомощно вертелся в мешке, шуршал пленкой, говорил, что у него изжога и что он весь иссох.

Им пришло в голову, что это может быть признаком разрыва кишечника. Сошлись на том, что ни в коем случае нельзя выполнять предписание доктора Меркадо давать пострадавше-

му как можно больше жидкости л глюкозы. Не давали также ничего есть, опасаясь повреждений в полости живота. И все надеялись, что врач доберется прежде, чем обезвоживание и отсутствие пищи начнут убивать организм,

Цубер то и дело погружался в недолгое забытье, быстро просыпался и просил, чтобы его посадили. Они заметили, что он улавливал, когда проходят долгие промежутки времени, а JBOT коротких не замечал вовсе.

– Ну, сделайте же что-нибудь… – кричал он.

Они могли только прикидываться. Поэтому снова выслали Очко в сторону лагеря-2: он якобы поторопит приход спасателей. Цубер хотел принять снотворное, но ему. не дали: пульс был слабый.

В пятистах метрах над ними, на поверхности земли, я пересек площадку. В небе горели звезды. Я отошел метров на сто за школу, поднялся на бетонный потолок недостроенного дома и выдвинул антенну радиотелефона. Вызвал Квасьнёка. Он почти сразу же отозвался. Несколько часов назад, когда он вернулся снизу за провизией для первого лагеря на уровне 250 метров, я попросил его взять на себя постоянное дежурство у телефона При входе в пещеру. Квасьнёк выровнял камни у самого входа, бросил на них матрас и спальный мешок; из пленки сделал козырек от дождя и росы и улегся. Рядом поставил плитку, котелок и кружку. В головах – телефон с трубкой в мешке и радиотелефон для переговоров с базой.

Я разговаривал вдали от палаток, чтобы не будить спящих. Голова распухла; я стоял высоко, над краем долины, скрытый во мраке. Чуткая тишина шла от неба.

– Да, было сообщение… – Черная коробочка радиотелефона, потрескивая, говорила голосом Квасьнёка. – Линию дотянули на глубину до полукилометра. Малаховский сказал, что скоро доберутся до второго лагеря…

На склоне долины и у домишек лаяли собаки. Заплакал ребенок, я подумал, что это успокаивает. В мире масатеков все шло своим чередом. Под навесом, напротив церквушки, звякнул металл. Огромная тень Фернандо, отбрасываемая бензиновой лампой, падала на стену лавочки. Продолжалась упаковка материалов и спальных мешков для лагерей под землей.

– Возвращаются мексиканцы, – сообщил Квасьнёк. – Уже выходят из пещеры те, что помогали тянуть линию, – Роберто и Рикардо. Малаховский нг взял их вниз.

– Порядок. Скажи им, что на кухне есть еда, и никого не отпускай в пещеру, некоторые парни из Красного Креста плохо представляют a%!%, что такое спуск на веревках.

– Лады, будь спокоен… Сейчас я немного вздремну.

– Привет, чао…

Что-то – я почувствовал – изменилось за эти часы. События уже не заставали врасплох, не сваливались на голову, не выскакивали, как чертики из мешка. Теперь они двигались по какому-то приданному им направлению, одно исходило из другого и давало уже предвиденный результат. Кто-то возвращался, потому что должен был вернуться, выполнив задачу. Протянули телефонную линию, заложили веревки, группы готовы к спуску, экипировка подготовлена. Было в этом что– то, так сказать, от химического процесса, который, когда выполнены исходные условия, далее развивается самостоятельно. Формула была составлена – теперь она воплощалась в жизнь. Точно так же, как генетически кодированная лента воплощается в организм. Это успокаивало, по крайней мере, отсекало часть излишних волнений. Формула – великая штука. Может, она самый конструктивный из законов природы?

Я снова возвратился на площадку. Дышал холодным воздухом. Через несколько минут надо будить Деграва. Они только что уснули. Самое главное – на месте был врач! Только б Цубер выдержал. Надо проверить, подумал я, прихватили ли для них клейколенту… Я провожу их до входа…

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Деграв лежал под навесом для мулов, натянув на голову спальный меток. Я наклонился над ним, когда часы показали несколько минут первого ночи. Тянул до последней минуты. Все думал, не дать ли ему больше-времени на сон, но, с другой стороны, если этого времени не хватит Цуберу, если случится так, что на счету будет каждая минута, тогда эти секунды сна Деграва обернутся преступлением.

Под навесом спало несколько человек. Деграва я опознал .по редкой рыжеватой бороде, он спал тихо, глубоко. Я дотронулся до его руки и при слабом свете фонарика наблюдал, как он просыпается. Он заморгал голыми веками: светлые его ресницы исчезали при таком освещении.

– Oh, oui, oui… – проворчал он, поднес руку ко лбу и, не потягиваясь, быстро сел. '– Собирайся.

– На всякий случай, – сказал он, – добавь еще одну бутыль физиологического раствора, она в машине, в коробке.

Потом поднялся Паллос; на четвереньках выползли Лерой и Ане, они спали в одной палатке.

В 1.20 мы уже спускались в воронку. Я знал всю тропинку на память. Хибара Исайи; несколько ступеней, выкопанных в глине; крохотное кукурузное поле с торчащими выше головы метелками. Лерой там потерялся, отойдя-к родничку, бьющему из скалы. Крикнул, как ночная птица.

Дальше – наискосок по кустарнику, все ниже, в вымокшей листве; /` « o нога все время соскальзывала в мокрые кусты, ботинки вязли в корнях. Мои спутники зевали, бормотали себе под нос, тащились полусонные, еще не пришедшие в себя, выполняя туманный теперь для них наказ. Может быть, один только Деграв уже сумел отделить мысль от бренного тела, извлек-ее из сна, вырвал из той тягучей массы, которая и есть химия нейронов, из серого месива клеток, из перепутавшихся токов, мечущихся меж аксонами, заострил ее, высветил и со-средоточил так, как это делают с размытым вначале от изображения в окулярах бинокля.

– Сколько времени уйдет на спуск? – спросил он.

– Часов пять-шесть.

– Значит, сколько же всего, считая от падения Цубера?

– Шестьдесят пять… – подсчитал я.

Более не заговаривал никто. Мы молча продирались сквозь кустарник. Крючковатые вьюны, вцепившиеся в рукава, тащили к себе, как жгуты. Невидимые ночью, они казались нематериальной силой, которая склоняла остаться меж растениями, чтобы сонно переливать зеленые соки ло своим жилам.

У входа в пещеру проснулся Квасьнёк и вскочил, шурша пленкой.

– Возьмите с собой. – Он сунул Лерою телефонную трубку, завернутую в прозрачный мешочек. – В любом месте можете подключиться к линии – внутри есть зажим – и поговорить со мной или с теми, что внизу.

Через проход в скале, около которого расположился Квасьнёк, я протиснулся вниз, в расщелину, прорезающую известняковую перегородку, и перелез на открытый выступ, нависавший над колодцем. Вверху сияло небо, обрамленное деревьями, внизу– пропасть. Там громче, чем днем, шумела, играя брызгами, вода. Люди по одному исчезали в этом кратере ночи, догоняемые ее каплями. Лучи их наголовных фонариков качались внизу, все глубже пробиваясь сквозь прижавшиеся к стенам кусты, иногда просияв вверх, как мысль о возвращении. Встряхивались листья, потрескивали сухие стебли, осыпалась пахучая земля.

Мы прощались: они – кивнув головой или поднеся к каске бесформенную перчатку, я – подняв кверху большой палец. Они уже были по ту сторону, в инфрамундо – подземном мире, и я для них уже как бы не существовал. Ибо человек, вступая в борьбу, погружаясь в самую сердцевину мрака, остается наедине с собой…

Подавшись вперед, я видел маячившие в прощальном луче моего фонарика яйцеобразные мешки, прорезиненные пленки, сетки перекрещенных ремней, горбы рюкзаков, кожаные оболочки. Внутри них скрывались тела. Так личинки ручейников прячутся в кокон, слепленный из песчинок или щепочек, а крабы-отшельники – в раковинки, оставшиеся от умерших ули-

Людям необходимы были теперь такие вот кожухи, обо– , хотя в ту ночь человеческие тела казались мне собранной, плотной массой, – bo-cb.), как струна, жилистой, несмотря на свою природную мягкость, сопротивляющейся жестким прикосновениям. Они были боевой субстанцией, движимой духом, материей, вырванной из инертности– жизнью…

– Спустились? – спрашивал Квасьнёк. Опираясь на локоть, он что-то записывал в тетради.

– Порядок, спи.

– Только что звонили снизу. Записываю разговор. Малаховский и Щенсный отправились спать во второй лагерь.

– Запиши: спуск группы с врачом – час сорок восемь. Я возвращаюсь.

Я взобрался по склону. На кукурузном поле погасил фонарь. Зачерпнул горсть воды из родничка, смочил глаза. Не знал, усну ли.

Церковь отекала водой. Каждый вечер, едва темнело и остывали камни, на них начинал конденсироваться туман; роса опускалась на железную кровлю беззвучно, как водяная пыль. Соединяясь в струйки, она стекала по стенам в траву, исчезала в мерцающих дырочках, вымытых в камушках.

Черный пес спал, свернувшись калачиком перед входом в палатку; проворчал что-то свое, моргнул белым глазом. «Имею право, – казалось, заявлял он, – я тут лежу с Сурделем».

Из долины, шумящей, будто раковина, собственными звуками, а может, собирающей своей вогнутой антенной космические шорохи, идущие от звезд, долетал, то усиливаясь, то ослабевая, топот мулов. Там не прекращали работ: сельская винокурня останавливалась редко. Жернова, приводимые в движение лошадьми, изламывали тростник, разгрызали его на волокна железными зубьями, – пенистый сок бродил в чанах. Огонь, пожирая мезгу, обогревал церковь. Алкоголь – суть раствора – капал, охлаждаемый водой потока, стекал в сосуды; Aqua vitae, aqua viva– живая вода…

Я лежал в спальном мешке. Сурдель спал. Я прислушивался, надеясь, что меня успокоят эти далекие звуки. Где-то тявкнула собака, отгоняя кого-то, угадал я по тону. Раз, другой, вначале зло, словно хотела сказать, что ей это не нравится. Потом – уже испуганно. Кто-то к ней приставал. Тишина напряглась… Опять лай, теперь истеричный, визгливый, приставание не было игрой, собака уже чувствовала угрозу, боялась или не могла отплатить тем же, сообщала визгом, что это ей ох не по нутру. Но никого не дозвалась, никто ей не посочувствовал. После короткого молчания, когда-*– так я себе представил,-а^ с поджатым хвостом, вздыбленной шерстью и сморщенной на морде кожей» она убегала, скользя по темным тропинкам, ускоряя бег, прозвучал другой голос, низкий: не то стон, не то вой. Могло показаться, что его исполнителю невтерпеж, он не в состоянии дольше ждать. Вой пробудил несколько новых голосов, дрожащие стоны, нервные и полные жажды, желания чего-то такого, что – они это прекрасно чувствовали – не могло не быть грехом и всё же .притягивало с неотразимой силой.

Отважился первый – схватил зубами. Раздался вопль, тела сбились, забулькало горловое ворчание. В онемевшей ночи осужденный еще c!%# + – я видел это, не видя, – отчаянно скулил, уже зная о своей участи, плакал жалобно, по-собачьи, протяжно, все тоскливее. Враги не могли этого вынести – плач следовало заглушить. Десятки зубов рвали ему кожу, шею, бока. Он всхлипнул еще раз, задыхаясь, стараясь успеть донести свой плач до безмолвного неба. И утих, разорванный на куски, принесенный в жертву своей собственной своре, отданный братьям– по роду, своим псам, дружкам, дворнягам с одного подворья, таким же блохастым, как и он.

Голод смял табу. Гены кормились генами. Змей пожирал себя.,.

Черный пес у входа в палатку лежал тихо, как мышь. Прислушивался, как и я. В этом было нечто большее, чем взрыв жестокости, исполнение приговора, каннибализм. Это бьшо отклонение от формулы. Изменение: что-то там проснулось, принужденное голодом, предвестие чего-то… Внутреннего сдвига?

В глубинах пещеры Коисар заступил на дежурство при Цу-бере, отправив сильно уставшего Сыговского в спальный мешок. Тот, прежде чем лечь, попросил выписать из перечня все спазмолитические средства, какие были в аптечке экспеди? ции.

– Если вскоре не появится врач, – шепнул он, – придет конец.

Сыговский не мог уснуть. Акустика коридоров была такой, что он слышал каждое слово – Цубер не умолкал. Пререкался с Коисаром. Утверждал, что ноги начинают его слушаться, хотя ни тепла, ни холода не чувствуют. Сердце билось слабо – дважды за ночь он получал противоспазматические средства. Один раз с водой, второй – внутримышечно. Наконец выдал сто пятьдесят миллилитров мочи, В банке была кровь – они решили, что у него повреждены почки.

Его мучила жажда. Наконец он выклянчил обещание получать по глотку .воды каждые полтора часа. Они растягивали это время чуть ли не вдвое. Он выпросил влажный тампон, чтобы подержать в губах. Когда давали – укусил Коисара за палец. ,

… В шесть – я несколько секунд вслушивался в будильник – пора бьшо будить Моксууна, Гарсию, Левека и Ляскано. Ляскано– в палатке, рядом со «старом», Гарсия-т под навесом, бельгийцы – в своей автобудке.

Утро было ясное. Долины молчали. Звезды догорали. Воздух был неподвижен. Перед рассветом ни одной похоронной процессии. Полотно палаток провисало в полумраке. Чье-то обору-дование валялось перед школой. Фернандо спал в своем комби, на пенопластовом матрасе за покрытыми росой стеклами.

Я разбудил Карлоса Ляскано и, поеживаясь от холода, вернулся под навес, куда по откосу из-за магазинчика на площадку взбирались два мула. Мокрые, они тихо стояли на утоптанной глине, навьюченные бидонами, горлышки которых были заткнуты тряпками и колышками. От них разило тростниковой водкой. Два индейца в мокрых шляпах подошли следом и двинулись дальше. По мне скользнули черные глаза, белые зубы сверкнули в щелях губ. Они пошли, слегка раскачиваясь, по горным тропинкам и исчезли в предрассветной мгле.

В 7.30 я провожал вниз вторую группу. Это уже было рутиной, /."b.`%-(% пройденного, но не теперь. Предварительно они позавтракали в «баре» у Симоновича и Киверувны. Остальные епали, только Меркадо, протирая глаза, заглянул к Мусёлу. Поставил термометр, спросил о ноге. Пообещал перевезти в больницу. Поздним вечером он побывал в Уаутле и разговаривал с Мехико. «Пемекс» – нефтеразработки – подтвердил отправку машины. Она должна была опуститься в Сан-Андресе, и туда следовало отвезти пострадавшего.

– Это ты выдержишь… – сказал Меркадо.

Потом он поднял нескольких парней из Красного Креста, чтобы те помогли отправляющейся группе спустить мешки. Мешки были плотно набиты – я присматривал за тем, чтобы никто не спускался без запаса пищи и горючего.

В воронке еще лежала тень. Квасьнёк уже встал, готовил чай на газовой плитке.

– Привет! Есть сообщение! Только что врач прошел второй лагерь, – скоро доберутся до Цубера!

– Вы успеете подойти, прежде чем его подготовят для транспортировки, – бросил я Лоренцо.

– Может, взять люльку?.– Лоренцо поставил ноги-на камиллу, брошенную у стены:.» :'

– Почему ты не спишь-в-ней?– спросил я Квасьнёка!'

– Мне – как-то глупо…

Я приподнял люльку. Слишком тяжелая, слишком широкая, металлические прутья и проволочная сетка грубо сварены. Вместе с телом было бы килограммов сто,– многовато для транспортировки вверх из пещеры.

– Пусть останется в резерве, – сказал я Лоренцо.

Лоренцо нырнул в темный коридорчик, за ним – Ги Мок-суун. Солнце заглянуло в воронку, и от влажного мешка Квась-нёка пошел пар.

– Может, кто-нибудь из ребят принесет мне кое-что? – попросил он. – Я написал на листке, – у меня кончился чай, нужны батарейки к радиотелефону.

– Добро. Пришлю кого-нибудь. Связь через час.

Наверх я возвращался один. На крутом склоне воронки пеон рыхлил землю заостренной палкой. Низенький, квадратный,-босоногий индеец в белых полотняных штанах, прикрытый сомбреро, творил службу божию, готовясь к посеву кукурузы, – материала, из которого персты богов лепят чело человеческое…

У родничка – две собаки с мутными взглядами. Повернулись ко мне, но смотрели лотупясь в сторону. Они облизывали морды; с мокрой, слипшейся на шее шерсти стекала вода. Они стояли сонные, словно не зная, что с собой делать. Зловещие ночные звуки вновь зазвучали у меня в ушах… Я остановился.* Собаки были сыты, позволяли мухам /.+' bl по носам. А ведь в* ближайшую ночь одна из них может стать очередной жертвой;' Сейчас они стояли здесь, пригнанные жаждой и еще помнящий вкус собачьего мяса на нёбе. Может, удивленные содеянным, но не удрученные: С ними произошло нечто странное – они это чувствовали наверняка. Что-то отняло у них табун позволило изменить поведение. Собака стала для них пищей! Какая-то ошибка природы или особое открытие? Расширение жизни, начало нового?

«Ну что ж, – говорил я себе, – ничего особенного: просто погибло немного генов, чтобы те твари, которых больше, могли выжить».

Пойдут еще две группы, думал я, а третью удастся составить с трудом. Больше нет никого. Питса и Гаррисона надо держать в резерве. К тому же у них неполная экипировка – надо доукомплектовать. К завтрашнему утру Чепель и Стшода уже придут в себя, после того как вырвали Мусёла из пещеры.

Потом отдыхать будут только-внизу, а там достаточно спальных мешков. Вызывать Техас пока не стану, сначала пусть те двинутся с Цубером…

Доктор Меркадо и Фернандо Перес вернулись из городка, откуда разговаривали с Мехико.

– Вертолет в пути. – Меркадо протирал очки. – Snatario Gyrango, Мусёла оперировать будут сегодня же – к одиннадцати мы должны быть готовы.

Из-за школы неожиданно, видно приглушенный другими звуками, появился автомобиль, приземистый, серый, допотопный, чихнул выхлопной трубой, зашуршал по щебенке шинами.

«Кого там еще?..» – подумал я,

– Может, газетчики? Столичное телевидение, – иронизировал Меркадо, – по всей стране на всех каналах сообщает, что в Сьерра-Масатека погибла польская экспедиция, тридцать пять человек…

Вылезли двое…

– Майк Бун! – обрадовался Гаррисон.

– Десять часов, Симон… – попросил я. – Подготовь «ниеу» для Мусёла. Может, вынуть сиденья? Гаррисон представил мне Буна.

– Дождевой червь, – шепнул Сурдель, – человек-червяк, дождевой червь.

Действительно, Бун был длинный и худой, какой-то загнутый с двух концов с бледным лицом. Он не извивался, но был гибкий, словно из резины. Но было в нем нечто большее. Сначат ла я не понял – что именно, а только подумал, что это один из тех, кто является людям в чужом обличье. Ну, как ангелы или божества под тщедушным телом скрывают свое назначение. Они являются скупцам и богачам, чтобы испытать их. Чем-то Бун меня беспокоил. Из Гватемалы, где исследовал пещеры, приехал в Мехико, узнал о несчастном случае, развернулся, забрал с собой Алехандро Гомеса и ночью прикатил в эти горы.

– Здесь список телефонов, – подал я листок Мусёлу. – Посольство, знакомые. Пусть тобой займутся. Это – телекс в Варшаву, второе сообщение. Попроси секретаря посольства послать. Надо повторить полные имена и фамилии. Семь должны знать…

Мусёл сидел перед магазинчиком и упаковывал рюкзак. Гипс его ноги, опирающейся на ящик, был уже весь разрисован автографами.

Алехандро Вилья Гомес сопровождал Буна. И его присутствие только подтверждало мои опасения. Дождевые черви, в том числе человекообразные, не путешествуют с пажами. Але-хандро же совершенно явно был пажем Буна, юным, подвижным, шустрым, живым, юрким, как искра. Он тоже был спелеологом. Невысокий, ловкий, гибкий, как пружина, вездесущий, он кружил около Буна, то и дело возвращался к нему, а если и отходил, то лишь затем, чтобы сделать что-нибудь для него: приносил кружку, тарелку, вилку, разгружал автомобиль, чистил карбид ку. '– – Я пошел спать, – сказал Бун, – а вечером могу лезть в дыру.

Он Взял спальный мешок под мышку и скрылся в лесочке, влез между камней, в подлеске вполз под папоротники, в пожухлые опавшие листья, погрузился в мягкий прах и там застыл.

– Я же говорил… – ликовал Сурдель.

– Как только машина уйдет из Сан-Андреса, – попросил я, – поезжайте на базар в Уаутлю. Дакка, пиши: лепешки, бананы, ящик помидоров, лук… Пан советник подсчитает сумму… Доктор, остановил я Меркадо, – надо уговорить пилота подлететь за Цубером поближе к нам. На ту полянку, что на повороте дороги…

В это время Сыговский в пещере, втиснувшись во влажном спальном мешке в расщелину, пытался задремать. Он только что шепнул Коисару:

– Пожалуй, хуже, чем в последние десять часов, не было за все время…

Трудно было надеяться на изменения к лучшему. Цубер все больше нервничал, начал скандалить; знал, что пить ему нельзя, но все время требовал. Температура держалась нормальная – этим они и утешались; кровотечение из анального отверстия прекратилось. Это позволяло надеяться, что он не истечет кровью. Но наступил психический кризис. Он усомнился в возможности прибытия врача. Иногда на несколько минут впадал в забытье, начинал что-то говорить, заканчивал невразумительным бор-мотаньем, надолго замолкал.

– Коисар меня обманывает, – твердил он. – Я знаю, что не выживу. Мне уже все равно? Нет!.. У меня жена и сын…

В 7.30 на порожке раздались голоса. Очко крикнул, что спускается, и появился внизу. Сыговский прислушался, услышал крик Коисара:

– Марек, есть врач!

Он быстро выбрался из медика, подбежал к порожку. Радостно и ('c,+%-. охнул, увидев Жана-Клода Анса. Бельгийцев он знал по Австрии. Через минуту спустился Деграв. Наклонился: над больным. Цубер утих, они молча пожали друг другу руки. .. ,

Сыговский долго излагал положение дел бельгийцу. У него был расписан весь ход болезни: повреждения, симптомы, лекарства. Только теперь он узнал, что неомелубрин, прописанный Меркадо, противоболевое средство.

Деграв начал с того, что дал Цуберу противорвотное. Сыговский раскрыл спальный мешок и обнаружил, что в пластмассовой банке есть немного мочи с кровью. Деграв, простукивая через ладонь нижнюю часть живота Цубера, определил, что в мочевом пузыре скопилось окожлполутора литров мочи. Осмотрел рану на голове – очередная повязка была снова сорвана. Не обнаружив пульсации, решил, что череп цел; каска защитила.

Сыговский указал на кровотечение из анального отверстия. Выяснилось, что они с Коисаром ошибались. Кровь текла из обширной и глубокой рваной раны в верхней части ягодицы. Ее нельзя было увидеть, не переворачивая больного, а они старались этого не делать. Рана уже затянулась: тампоны, к счастью, выполняли роль перевязки. Конечно, все это не исключало возможности внутренних повреждений.

Бельгийцы расстелили в коридоре на мокрых камнях пленку, на нее накинули белую скатерть, а потом положили стерильно упакованные ножнички, шприцы, пинцеты. Деграв, Ане и Лерой мыли щеточкой с мылом руки в стерилизованной воде, потом полоснули лизолом. Включили сильную лампу. Цуберу подключили капельницу с плазмой. Пищи и воды по-прежнему не давали. Ввели в мочевой пузырь катетер. Сразу же вышло три четверти литра. Потом – еще половина. Но этого все еще было недостаточно. Деграв решил оставить катетер подольше. Затем перебинтовал раны.

Паллос с Ренкосевичем поставили из второго лагеря спасательную доску Либмана. Она пока еще была не нужна. Вниз вызвали Паллоса – он спустился и взял листок с перечнем лекарств, приборов, шприцев и антибиотиков. Деграв с друзьями, у которых еще кости ломило от ночной операции в пещере Кацелан, тряски на автомобиле в следующие сутки и шестичасового спуска к Цуберу, выпытывали Сыговского, не устал ли он…

– Ну, как сказать?.. – ответил тот. – Немного одурел, но еще выдержу.

Деграв показал ему, как обслуживать капельницу? а сам залез в мешок. Он считал, что за четыре-пять часов состояние Цубера не улучшится настолько, чтобы можно было начать транспортировку. Ане и Лерой присели, скорчившись, у стены. Немного приободрившемуся Цуберу не терпелось отправиться наверх.

На двадцати метровом пороге и дальше, там» где восьмиметровая ступень снова вела на дно коридора, протянули веревки. Деграв просыпался, измерял пациенту давление и температуру, – она держалась на одном уровне – и снова засыпал.

Гул вертолета, долетевший по впадине долины, был слышен задолго до /.o"+%-(o «летающего трактора». Он вынырнул из-за облаков в небе, уже распогодившемся, обошел полукругом далекую вершину – гребень Сан-Андреса с церковью и домами – и начал снижаться.

Прежде чем он сел и взбил облако пыли, из базы выехала «ниса» с Мусёлсм. Машина неуклюже ползла по камням, кто-то еще подавал в нее ящики с бутылками, запрыгнул Сурдель с киноаппаратом.

Спустя полчаса я увидел, как вертолет поднялся в воздух, разметав вокруг себя клубы пыли, вынырнул из сердцевины этой желтоватой туманности и помчался над хребтами, исхлестывая деревья вихрями воздуха, овеял церковную башню и растаял в голубизне.

«Эй, разве люди – как Солнце? Из камня, из которого состоит Желтизна,.. Эй, откуда вы, добрые люди?» – вопрошала книга древних знаний Чилам-Балам. Я все время возвращался к этим словам, малопонятным, все еще не объясненным.

Разорвалось небо; время раскололось, как туча, взрезанная молнией: я увидел себя на дороге в Тамоанчан. В Шочи-калъко, давний Тамоанчан. Место рождений, место откровений, где Господь находился у истока Захода.

В Тамоанчан! Там как бы повторно родился КЕЦАЛЬКОАТЛЬ, Пернатый Змей, великий символ, издревле известный в Мезоамерике, который здесь, в Тамоакчане, обрел новое значение и, возведенный в ранг бога, считался уже творцом и добродеем человека.

Я вознамерился отыскать связь между этим богом и записями в кодексах, говорящими о генезисе человека. Особенно многообещающей казалась мне именно 36-я страница кодекса Нут-таль, которая без всяких оговорок приравнивала человека полосчатой ленте, украшенной перьями. Но для чего, спрашивал я себя, надобно было бога втискивать в драгоценный сосуд– в яйцо? Я уже знал, что миштекские храмовые художники видели в нем самое подходящее место для полосчатой ленты. Но змей?..

Ответ найти было нетрудно– стоило вернуться на 15-ю страницу того же манускрипта, содержащую эпизод из жизни уже известной мне княжны 3-ремень. Эта особа из древней хроники в присутствии жрицы 1-Орел приносила здесь жертву, сжигая копаль – смолу – в переносной кадильнице. Само по себе это действо было мне малоинтересно. Мое внимание живо привлекло тело женщины и место, в котором оно находилось.

Так вот, создатель пиктограммы, дабы придать акту молитвы и жертвования предельно глубокое, мистическое значение, снабдил княжну змеиным телом, покрытым перьями. Из пасти змеи выглядывала всего лишь женская голова. И все это мистическое существо было целиком погружено в живую воду, заполняющую драгоценный сосуд!

Есть ли более веское доказательство тому, что я на верном пути? Ряд символов складывался в ясное, осмысленное целое: полосчатая лента приравнивалась змею, змей – человеческому телу, а местом их пребывания было яйцо. Да что там, тут дело даже не в символах, а в реальном теле, принадлежавшем в прошлом живой женщине, как доказхт Альфонсо Касо. Вот так хроникер возвел сцену жертвоприношения до символического уровня, до «княжны в зародыше» – того, что дало – g +. ее существованию.

:– Так' еще раз выяснилось, что– человеческие головы, выглядывающие из пасти или клюва, несут в себе особое Heeppi-. данное значение. Мне оставалось одно: просмотреть микроскоп-, ные снимки ядер органических клеток, чтобы проверить, нет ли там какой– нибудь «змеиной» структуры. . ' – * Долго искать не пришлось. Во многих специальных работах помещены изображения «щеточных» хромосом. Их подо-, бие змею, покрытому взъерошенными перьями, было более чем очевидно.

Хромосома– это образование, так же изменяющее свой вид, как хамелеон цвет: в период между делениями клетки она не сохраняет форму палочки, ярма или волюты, а раскручивается, распрямляется в чрезвычайно длинную ленту. У различных позвоночных – социтах земноводных – можно наблюдать отходящие от продольной оси этой ленты многочисленные петли, напоминающие ершики для мытья бутылок или стекол керосиновых ламп – отсюда их название: «ламповые щетки». Петли считают нитями ДНК с генной записью для репродуцирования белков.

О ленте хромосомы – «пернатом змее» – говорит нам сегодня молекулярная биология. Выходит, жрецы в мексиканских храмах еще в древности кое-что знали об этом. Ну а коли я убедился, что они знакомы с другими морфологическими формами хромосом, – чего ради исключать эту?..

На рисунке в кодексе княжна 3-Кремень выныривает из собственной генетической записи, из символической змеи-хромосомы, покрытой петлями-перьями хроматина.

Возникает, однако, вопрос, почему, собственно, жрецы связывали человека с одной змеей, одной хромосомой, если у него их в клетке целых 46: 23 отцовских и 23 материнских? Допуская, что они знали об этом, было бы излишним требовать, чтобы они еще изображали в храмовом кодексе весь их комплект, тем более что создатели рисунков пребывали в мире знаков и символов, мифов, избегая, как и в других вопросах, дословности, законченности. Но есть указания на то, что они прекрасно знали об удвоении элементарных хромосом.

Биваленты они часто рисовали в виде двух сплетенных змей, или змеи с двумя головами, или же двух змей с одним общим хвостом.

30-я страница кодекса Борджиа представляла собою как бы синтез всего, что я смог установить по моей части (см. фото 2). Рисунок изображает череду события в «путешествии» планеты Венеры, отождествляемой с душой бога Кецалькоатля, Пернатого Змея, по миру подземелий. Комментарий Эдуарда Зелера объясняет нам астрономические явления, календарные даты и связанные с ними религиозные представления древних мексиканцев. Так, в период отсутствия планеты на небе она– Ке-цалькоатль, чистый, светлый дух – встречалась с мертвой материей земли, чтобы проникнуть в нее и наполнить жизнью.

Где происходил этот процесс? Вот перед нами кольцевидный драгоценный камень, окруженный его постоянным знаком – лестничкой. Вокруг– корона лучей, черных прямоугольных перьев – атрибут Пернатого Змея, а при них, по Зелеру, «некие палкоподобные .!j%*bk». Я убежден, что они изображают другой атрибут Кецалькоатля, известный как его способный раздваиваться «животворный жезл».

Внутри, в ядре драгоценного яйца, видна, как нельзя более к месту, биологическая структура – скрученный шнур малиналли, изображающий двойную гелису ДНК. Две ее нити, покрытые белыми, красными и желтыми полосками, выражают идею линейной генетической записи. Группировка полосок тройками может указывать на то, что код этой записи троичный.

В самом же центре этой страницы я обнаружил двойного Кецалькоатля в его змеиной ипостаси, хочется сказать – бивалент этого бога. Следовало бы добавить: бога, повсюду именуемого также Драгоценным Близнецом! Как ни объясняли это имя, в своем представлении я видел за ним двузмеиное божество внутри драгоценного камня. Вернее, я видел изображение яйцеклетки, в которой пребывал Кецалькоатль в виде двух хромосом близнецов…

Пасти змея украшены характерными масками с прямоугольным носом и раскрытым птичьим клювом. Это– постоянный атрибут иного воплощения Кецалькоатля, уже как бога ветра– Эекатля, который в мексиканской мифологии вдохнул душу в тело человека. Из раскрытых челюстей змея выскакивают две фигурки того же бога, своим черным цветом возвещая, что это Шолотль – еще одно воплощение Кецалькоатля. И в этом – важная мысль о двойственности змея.

Имя Шолотль означает «тот, кто появляется двойным», а на рисунках он появлялся с атрибутами Кецалькоатля, поскольку Кецалькоатль являл собой еще и Драгоценного Близнеца.

Слово «близнец» следует понимать как «очень похожий», «одинаковый», «составленный из двух одинаковых частей». Стало быть, имя Драгоценного Близнеца относилось к двузмеиной фигуре бога, а не к его различным воплощениям. Ибо последнее – различные воплощения – противоречит понятию «близнецы». Об этом и говорило изображения, и подобных им можно было найти множество, однако я прекрасно понимал, что линию доказательств необходимо поддержать и с другой стороны. И я задался вопросом: а в самом ли деле можно в чем-то отождествлять «пернатого змея» Древней Америки с органической клеткой? Ведь этот символ древнейший, и прежде чем стать богом, он проделал долгий путь постепенного возвышения. Так вот, на какой стадии, скажем так, своего мифического бытия его существо не имело еще ровно никакого отношения к биологии?

Появился он во времена, когда на еще мало заселенном континенте сельскохозяйственные общины индейцев жили в мире магического, сверхъестественного, в котором правили различные духи, и только их действиями объяснялись явления природы и поступки человека. В жизни этих людей царили маги– вдохновенные посредники между человеком и душами их предков и предметов. Почитались тотемы, что чрезвычайно привязывало к миру природы: земле, воде, животным, растениям, особенно к кукурузе. Женщину, как существо, дающее жизнь, уподобляли плодоносящей земле, а мужчин, его семя – удобрению и воде.

На низинном побережье Мексиканского залива ольмеки с их древнейшей культурой почитали ягуара как своего зверя-тотема. Вот тогда уже в ca+.»-., изображении своего тотема пятна на шкуре ягуара они заменяли двумя перекрещенными палочками. На керамике появился особый декоративный мотив: ленты, переплетенные подобно двум змеям. Не исключено, что таинственный народ ольмеков, который – есть такое предположение– явился сюда из Африки, принеся с собой знание о какой-то связи полосчатых и палочкообразных созданий с развитием жизни.

Одновремено с культом ягуара существовал культ воды – рек и озер– в виде особого духа– водяного змея. Вскоре мифологическое скрещивание этих животных, ягуара как духа земли и змея как духа воды, породило ягуара-змея, дракона, ниспосылающего плодородие земле.

Ранняя культура ольмеков относится к 1500-900 годам до нашей эры. В последующие столетия, примерно до 100 года новой эры, приходящиеся на пик развития культуры ольмеков, магов-волшебников – заменили жрецы – служители культа –и стали возводиться церемониально-культовые центры – храмы. Развивалось искусство, появились календарь, иероглифическое письмо и умение счета. Древние тотемические животные давно стали всесильными богами, магия уступила место религии.

Однако идеи вместе с их символами и много столетий спустя продолжают жить в мировосприятии уже городского общества, возникшего тогда крупного центра мысли, религии и искусства –Теотиуакане. В этом городе-метрополии, управляемой кастой жрецов, развилось религиозное почитание змея-птицы (quertalU-coatl). Внешность змея с драгоценными перьями порой являла признаки ягуара и пасть кипактли (cipactli) – Чудовища Земли. Пернатый Змей стал божеством. В настенных росписях он изображался с одним или двумя переплетенными телами, но всегда с одной головой или одним хвостом. Надо было, по-видимому, показать, что второй, новый змей (новая лента) возникает из первого, является его точным отображением и, прежде чем они разделятся, соединен с ним.

Змеи Теотиуакана были божествами дождя – из их пастей потоки воды изливались на землю. Но так было до поры до времени. Развитие религии и усиление вершимой с ее помощью власти понуждали жрецов призывать новых богов и разделять между ними их назначения. Так появился тлалок – бог дождя, создатель воды, молний и родственных им явлений. С этого момента змей-птица становится его ездовым существом. На нем Тлалок носился по небу, иначе говоря, змей-птица стал олицетворять тучу.

В Теотиуакане имели особое значение и такие символы, как простые и украшенные ленты; волюты в виде знака вопроса, истекающие изо ртов человечков и богов; окружности-круги как драгоценные камни; раковицы улиток – символы не только зародышей, но и воздуха и божественного дуновения; звездные глаза Тлалока; водяные потоки в форме меандров и др.

От 650 до 900 годов нашей эры культура ольмеков вступила в свой нисходящий период. Политеистическая религия аграрного типа достигла того состояния, которое уже не позволяло обществу развиваться далее. Для безграничной масти над людьми жрецы неимоверно расплодили богов, но теократия уже не в состоянии была разрешать проблемы неуправляемо растущего городского населения. Pелигиозные колонии Теотиуакана обретали независимость и переставали обеспечивать столицу продуктами питания. Наступал застой культуры, творческий дух метрополии истощался. Змей-птица в это время был уже второстепенным божеством, носящим Тлалока в небесах. Но в будущем его ожидало могущество бога – создателя человека. Эта поразительная метаморфоза произошла в ШОЧИКАЛЬКО, ныне штат Морелос, к западу от Мехико, где обитал народ, подвергшийся влиянию не только Теотиуакана, но и других культурных регионов. Именно там был явлен новый бог. Им стал Пернатый Змей – Кецалькоатль.

Более чем через тысячу лет после этого события, изложенного в статьях известного археолога Романа Пинья Чана, я, взбудораженный его мыслями, оказался там, чтобы искать путь, по коему змей, дождевое божество, ушел внутрь чальчиуапаст-ли – драгоценного сосуда, то есть яйцеклетки. Я двинулся туда, где он когда-то явился, резонно полагая, что его изображения в камне – рельефах и скульптурах, – которые предстанут передо мной воочию, скажут моему сознанию несравненно больше документальных фотографий.

Толкнуло меня в путь и другое поразившее меня обстоятельство: в своей кандидатской работе Пинья Чан показал, что теперешний Шочикалько и есть тот самый считавшийся мифическим Тамоанчан. Стало быть, это «место нисхождения» бога вовсе не было фантастическим. –Там росло Древо Жизни рода человеческого. Там – гласили легенды – было место рождения человека: Кецалькоатль создал его и, чтобы он не погиб от голода, дал ему пищу– кукурузу.

Отец Саагун записал в своей хронике, что, по преданию, первые переселенцы из района Уастека направлялись по берегам Мексиканского залива до самой Гватемалы, а часть их отклонилась в глубь континента, на запад, и заселила Темоанчан (наименование означает «ищем свой дом»).

Тамоанчан, некогда реальный, со временем стал мифом, а покинутые храмы рассыпались в прах. Потом новые поколения предпочли название «Шочикалько».

Одним из знаменитых символов легендарного Тамоанча-на– я это помнил – был известный рисунок (см. фото 1) из кодекса Виндобоненси: покрытое знаками клеток дерево, вырастающее из перьев-хромосом и драгоценного сосуда-яйца. Зная это, я ждал, что и бог-змей, созданный воображением и знанием именно в Тамоанчане, окажется отображением какой-то биологической структуры…

С такими вот мечтами я по шоссе приближался к Шочикалько. Вечер уже наступил. Передо мной был запад. Волнистый ландшафт был под облаками, словно под нависшим потолком или свинцовым, волнующим над головой морем. В просвете между облаками и землей шар солнца сквозь испарения тяжко изли– . вался вниз, поразительно желтый, яркий.

Какая декорация, подумал я, для моих поисков! Мне казалось, что меня затягивает эта светящаяся щель меж небом и землей, что я проскальзываю, вплываю в пространство между этими поверхностями, верхней и нижней, одинаково взвихренными, одна– холмами, другая– клубами испарений.

Пошел дождь. Он неожиданно сыпанул густым крупным горохом. Побелело и поплыло рекой шоссе. Завеса капель загородила солнце как будто стеклянной плитой. Я снижал скорость на широких виражах, которыми дорога обегала взгорья. «Помни, – предостерегал меня Фернандо Перес, – покрышки уже лысые». Я, однако, не настолько притормаживал, чтобы избежать столкновения, которое именно в этом месте и по времени, и при моих-то замыслах было совершенно нежелательно.

Машина пошла юзом. Сворачивая влево, я выходил из виража, когда вдруг почувствовал, что тяжелую машину заносит боком. С противоположной стороны приближались два автомобиля. Меня тянуло наружу, направо. Я мог попытаться вернуться на шоссе, но тогда мы почти наверняка столкнулись бы лбами. Вместо этого я оставил передние колеса вывернутыми в сторону юза наружу. У меня еще была слабая надежда, что дуги хватит, что каменистая обочина задержит скаты. Однако этого не получилось– колеса скатились с насыпи. Чтобы не кувыркнуться боком, я повернул машину капотом вниз – удлиненный снаряд цвета аметист слетел с шоссе и пал боком со склона.

0|1|2|3|4|5|