Быки и привидения

Ла‑Пас опустел: все жители хлынули на Альто — плоскогорье над городом, — где должны были публично расстрелять какого‑то убийцу. Мужчины, женщины и даже крохотные ребятишки, надев лучшее, что у них было, захватив с собой коврики и сэндвичи, весело направились по дороге, круто поднимающейся в горы, ибо такое зрелище никак нельзя было пропустить. Убийства и казни были редкостью в Ла‑Пасе.

Иностранцы остались в городе, но впоследствии нам подробно рассказывали об этом событии. По правде сказать, в ближайшие несколько дней мы ни о чем другом и не слышали. Дело было так. Судья и начальник полиции привязывали преступника к стулу, выстроившийся неподалеку взвод солдат находился в состоянии крайнего нервного напряжения, намного превышавшего волнение самого приговоренного. Они так нервничали, что их дрожавшие пальцы невольно нажали на спусковые крючки, прежде чем с привязываньем было покончено, — раздался нестройный залп, пули засвистели во всех направлениях. Одна женщина была ранена, с криком она упала на землю, другая пуля сбила цилиндр с головы судьи, третья угодила в зад начальнику полиции! Приговоренный возликовал и изверг поток ругательств на спасающихся бегством чиновников. Командовавший взводом сержант быстро приказал дать по нему еще залп. Пули взбили пыль вокруг стула, не причинив преступнику ни малейшего вреда, и тот принялся издеваться над солдатами. Это был крепкий орешек! По нему дали целых восемь залпов, а он все еще был жив. Его проклятья затихли лишь тогда, когда сержант подошел к нему и выстрелил в него в упор из револьвера.

Несколькими днями спустя Альто стало свидетелем еще одного парада, на этот раз авиационного. Был заключен договор с двумя братьями итальянцами по фамилии не то Франкелини, не то еще как — точно не помню; они должны были совершить полет на аэроплане с мотором в 25 лошадиных сил. Эту штуку здесь еще ни разу не видывали, и весь Ла‑Пас пришел в страшный ажиотаж. Имя покойного перуанского аса Джорджа Чавеса еще было на устах у жителей западного побережья, и здесь считали, что для возвеличения Ла‑Паса не хватало только полетов на аэроплане. К несчастью, никто не представлял себе, как трудно поднять летательную машину с земли на высоте 13 000 футов выше уровня моря. Маленький мотор, сколько было сил, вращал пропеллер без всякого результата, если не считать того, что этот хлипкий на вид самолетик совершил по земле несколько суматошных пробежек, во время которых были убиты трое индейцев.

Разочарование перешло в чувство оскорбленного достоинства. Дело близилось к расправе над итальянцами, поэтому они сочли за благо бросить аэроплан и как можно скорее укрыться в городе, где и отсиживались несколько дней. Когда они осмелились снова показаться на люди, их безжалостно осмеяли, дав им прозвище «братьев Фракасини» — от слова «fracaso», что означает провал. Нигде искусство метких прозвищ так не развито, как в Южной Америке.

Тодд, Костин и я как раз прибыли из Антофагасты и лично присутствовали при всех этих событиях. Это было в начале 1913 года. Вскоре нам предстояло снова отправиться в район Бени для исследований в Кауполикане, которые были сорваны в 1911 году из‑за болезни биолога. Я рассчитывал поработать восточнее Санта‑Крус‑де‑ла‑Сьерра (не того Санта‑Крус, который упоминается в предыдущей главе, а более крупного города, расположенного южнее), но 1913 год был как раз годом семилетнего цикла, когда необычайно сильные дожди в горах и разливающиеся реки затопляют низменные лесные районы, превращая их в сплошные болота. Вот почему эту идею пришлось временно отложить.

Мне не терпелось начать свои исследования, так как еще в Антофагасте мое воображение воспламенилось шестью странными металлическими фигурками, которые принес продавать один индеец. Они были около шести дюймов высотою и напоминали о древнем Египте. Где он их достал, индеец говорить отказался. Когда я о них услышал, они уже были проданы, но мне дали возможность осмотреть их. Без сомнения, это были очень древние предметы, возможно, реликвии того, что мы намеревались искать.

В Ла‑Пасе я принял в нашу группу одного англичанина, который мог быть нам полезен. Однако он сопровождал нас только до Уаная, так как, купаясь в реке Мапири, набрал полный рот воды, поперхнулся и потерял свои зубные протезы. Это и помешало ему отправиться снами дальше — без зубов он умер бы с голоду. В Чинири, по пути в Рурренабаке, я встретил нашего старого повара Виллиса — он купил там плантацию на деньги, которые выручил, пока держал свое питейное заведение в Риберальте. Я звал его с собой, но безрезультатно.

Рурренабаке совсем не изменился. Англичанин и техасский бандит процветали; те же самые попугаи болтали на крышах домов; на своем обычном месте сидели два попугая макао, один из них передразнивал скрипку, другой — флейту, и они прерывали свой концерт лишь затем, чтобы приветствовать какого‑нибудь иностранца залпом неприличных испанских слов. Хотя на вид в городе не замечалось перемен, они все‑таки были: сказывались неблагоприятные последствия падения торговли каучуком.

Здесь к нам присоединился один техасский старатель; дав Тодду время оправиться от приступа малярии, мы пересекли реку и двинулись в направлении Тумупасы. Мне хотелось выяснить, насколько достоверны рассказы о «Колодце Тумупасы» — отверстии, якобы представляющем собой вход в серебряные рудники, но индейцы упорно отказывались сообщить мне его местонахождение. В католической миссии тоже ничего не знали о руднике или не хотели говорить. Поэтому мы прошли дальше на Ихьямас — чудесное маленькое местечко, которое могло бы иметь неплохие перспективы на будущее, если б только улучшилось сообщение с ним.

В церкви Ихьямаса мы увидели великолепную коллекцию серебряных блюд; нам сказали, что серебро это местного происхождения, но где находятся рудники — неизвестно. Нам также сообщили, что верховья реки Мадиди охвачены алмазной лихорадкой. Взвалив на плечи поклажу, мы отправились туда на разведку.

В своем верхнем течении Мадиди проходит по глубоким каньонам, образовавшимся в мягких красных породах, то и дело дающих оползни. Мы не нашли следов какой‑либо алмазоносной формации, а «алмазы» оказались на самом деле топазами, и нет никаких оснований думать, что здесь когда‑нибудь можно найти алмазы.

Пройдя через лес, мы вышли к реке Туичи у Асуриамы, откуда в 1911 году мы отправлялись на Тамбопату. Местность здесь холмистая, часто встречаются признаки наличия угля и нефти. Для меня эти места всегда будут ассоциироваться со змеями, так как именно здесь нам дважды грозила смерть от укуса сурукуку, или бушмейстера.

Я карабкался вверх по крутому береговому откосу, густо поросшему какими‑то невысокими растениями, и угодил рукой на змею. Она мгновенно бросилась на техасца Росса, который был впереди меня. Он молниеносно повернулся и выхватил из кобуры револьвер.

— Берегись! — крикнул я Костину, и мы отпрянули назад. Техасец выстрелил два раза подряд, и бушмейстер сник, как подкошенный, с пробитой головой.

— Тут бы мне и конец! — пробормотал Росс, сдул дым с дула револьвера и хладнокровно сунул его назад в кобуру.

Мы с Костином поднялись на ноги.

— Хватанул он вас? — спросил я.

— Да, только не знаю куда — Росс обеими руками ощупал ноги снизу доверху, на секунду задумался и вытащил из кармана брюк кисет с табаком. С обеих его сторон мы увидели дырочки от зубов.

— Боже мой! — сказал Росс, глаза его расширились. — Он чуть не добрался до меня! Смотрите, он прокусил кисет насквозь!

Быстро расстегнув ремень, он спустил брюки. На бедре были видны два пятнышка, сделанные смертельными клыками змеи, но каким‑то чудом кожа не была повреждена. Яд, стекая, оставил мокрую дорожку на ноге. Убедившись в том, что змея действительно мертва, мы смерили длину ее тела — желтого с ромбовидными крапинами. В ней оказалось семь футов.

Никто в Асуриаме не знал, можно ли спуститься вниз по Туичи на плотах, и так как мои компаньоны были непрочь рискнуть, мы принялись за постройку бальс. Надо было запастись продуктами в дорогу, и мы с Костином отправились за двенадцать миль к сахарной плантации, где надеялись что‑нибудь купить. На обратном пути мы пережили еще одно приключение с бушмейстером. На этот раз на волосок от смерти был я.

Мы оба были тяжело нагружены сахаром и утками. Я шел первым. Внезапно что‑то заставило меня отпрянуть в сторону и широко расставить ноги. Между ними стремительно пролетела страшная голова и громадное тело нападающего бушмейстера. Я вскрикнул, подпрыгнул, припав на одну сторону, застыл на месте, ожидая повторного нападения. Но его не последовало. Гадина соскользнула с тропы вниз к ручью и залегла. С нами не было оружия, и так как бушмейстер все еще был опасен, мы забросали его камнями. Он был целых девять футов длиной и около пяти дюймов толщиной; соответственно его двойные клыки должны были быть длиною более чем в дюйм. Знатоки утверждают, что бушмейстеры достигают четырнадцати футов в длину, но мне никогда не приходилось видеть таких больших.

Что меня поразило больше всего — это предупреждение, отданное моим подсознанием, и мгновенная мышечная реакция. Бушмейстеры бросаются с молниеносной быстротой и метят в верхнюю часть бедра. Я увидел змею лишь тогда, когда она промелькнула у меня между ногами, но, если можно так сказать, мое внутреннее я не только вовремя заметило ее, но и точно рассчитало, на какую высоту и расстояние она прыгнет, и в соответствии с этим дало команду моему телу.

Все здесь указывает на то, что эта часть страны была когда‑то дном океана. Почвы и климат идеальны для виноградарства, и, если бы эта отрасль земледелия стала тут развиваться, транспортная проблема была бы легко разрешена. Здесь хорошо родится и сахарный тростник. Есть здесь и золото, также как и во многих других местах, где сходятся леса и горы.

Когда бальсы были готовы, мы отправились вниз по течению. Каждый из нас считал себя опытным плотовщиком, но все же мы с Костином сели на первую бальсу, а Тодд с Россом последовали за нами на второй. Мы не представляли себе все безумство нашей затеи, пока не вошли в каньон с высоченными стенами, расположенный в нескольких милях от Асуриамы; ширина Туичи с 200 ярдов уменьшилась тут до сорока, пороги следовали один за другим. Скорость движения плотов все увеличивалась, и вот мы уже мчались по течению с такой стремительностью, что я понял — рано или поздно беды не миновать. Через милю такого пути река стала глубже, а течение замедлилось. Мы уже совсем было успокоились, когда плоты плавно и легко обогнули крутой утес, как вдруг сердца наши болезненно сжались: совсем близко впереди раздался зловещий грохот водопада. Я предостерег криком Тодда и Росса, плывших за нами, и опустил шест в воду, чтобы направить плот к берегу, но тут уже было слишком глубоко, и я не смог достать дна. Нас подхватило течением, и мы все быстрее и быстрее заскользили к краю водопада, высота которого могла оказаться какой угодно — может, два‑три фута, а может, и все сто.

— Держи прямо на него, — крикнул я Костину, сидевшему за рулем.

И вот мы скользнули на гребень водопада, плот словно повис на мгновение в воздухе и затем пошел вниз. Перевернувшись два или три раза, бальса низверглась в темную бездну.

Как мы остались живы — не знаю. Костин первым выскочил на поверхность в ста ярдах за водопадом и, не увидав меня, решил, что я утонул. Когда, едва не задохнувшись, я вынырнул из воды, чувствуя, что водовороты и завихрения больше не затягивают меня, я увидел около себя перевернутый вверх дном плот. Со страшной скоростью он несся по направлению к новым опасным порогам. Но вот стало мельче, я нащупал ногами дно. Течение донесло нас до прибрежных скал, и после нескольких попыток мы с Костином вылезли по ним на берег. Бальса, не отстававшая от нас, вклинилась между двух скал неподалеку. Обернувшись, мы посмотрели на водопад, который «прошли». Он был около двадцати футов высотой, и в месте падения реки каньон сужался до десяти футов в поперечнике; через это бутылочное горлышко с ужасающей силой устремлялась огромная масса воды и с грохотом низвергалась вниз, забрасывая коричневатой пеной черные зубцы скалистых выступов. Казалось совершенно невероятным, что мы могли выйти живыми из этого мальстрема! note 39

Тодд и Росс, вовремя предупрежденные, удержали свою бальсу от захвата течением и пронесли ее мимо водопада берегом. Затем они снова спустили ее на быструю воду за водопадом и, не в силах справиться с течением, потерпели крушение как раз за тем местом, где нам удалось вылезти на берег.

Весь наш багаж был надежно привязан к бальсам, и мы не потеряли ничего, за исключением моей шляпы; но одежда, инструменты и фотоаппарат насквозь промокли. Фотоаппарат пришел в полную негодность. О дальнейшем движении по реке не могло быть и речи — мы не хотели испытать еще одно крушение. Поэтому мы оставили плоты и пешком направились в Аполо. Там наш друг Флауэр дал мне шляпу, чтобы прикрыть мою лысую голову; в этих местах шляпа, пожалуй, является наиболее необходимым из всех предметов одежды, защищающих тело.

Тропой, хуже которой нельзя себе представить, мы пошли на север к Тумупасе, а оттуда кратчайшим путем возвратились к Рурренабаке. Ничего нового после нашего ухода там не произошло, за исключением того, что убили анаконду тридцати футов длиной, захваченную в тот момент, когда она заглатывала супоросую свинью. Свинья, конечно, была мертвой, но ее помет — еще нерожденные поросята — были спасены. Их кормила грудью одна индейская женщина. В Рурренабаке свиньи ценились дороже, чем люди!

Нам рассказали, что недалеко от Тумупасы один австрийский торговец был убит тремя рабами индейцами, с которыми он жестоко обращался. Сначала они его застрелили, потом изрезали всего ножом и для верности сунули головой в реку.

Как только преступление раскрылось, жители Рурренабаке, Ихьямаса и Тумупасы соединенными усилиями принялись ловить убийц, вскоре напали на след виновных и захватили их. Каждый получил по 500 ударов плетью; однако прибывший из Рейеса судья приказал добавить еще столько же каждому. После этого преступники были отосланы в Аполо по реке, но по пути бежали в лес. Следы одного из них вели к ручью и здесь непонятным образом исчезали, из чего было сделано заключение, что его унес дьявол или какой‑нибудь неведомый зверь.

Теперь я хотел достичь Санта‑Крус‑де‑ла‑Сьерра и, как только наступит сухой сезон, двинуться дальше на восток. Идти пешком было опасно, так как стада дикого и очень свирепого рогатого скота бродили по равнинам Мохос. Нас предостерегали о возможности встречи с дикими быками, которые уже убили многих пеших путников. Ехать верхом на муле или на лошади было неопасно: дикие быки боятся всадников и убегают от них. Но, увы, мы не могли достать ни лошадей, ни мулов и поэтому поехали на повозке, запряженной волом. Это тоже было более или менее безопасно.

Запрягаемые волами повозки, которыми пользуются здесь на равнине, имеют прочные деревянные колеса шести футов диаметром, одеваемые на оси из крепких пород деревьев, растущих в джунглях. Оси легко можно заменять в случае поломки; можно также пользоваться импортными металлическими осями по 12 фунтов стерлингов за штуку. Однако предпочтение отдается деревянным осям, так как пронзительный визг, издаваемый при трении деревянных частей, подгоняет волов — животные привыкли к этой музыке и неохотно идут без нее.

В Рурренабаке я расплатился с Россом и вместе с Костином и Тоддом отправился через пампас в нанятой нами повозке к Санта‑Ане. Не успели мы достигнуть Рейеса, как Костина снова укусил в ногу большой черный муравей тункандера; нога распухла, и он был вынужден ехать в повозке. Это было куда менее приятно, чем тащиться за ней по грязи, как делали Тодд и я. Повозка с грохотом проваливалась в глубокие рытвины или подскакивала на невидимых в грязи камнях, и я очень сомневался, выдержат ли колеса это испытание. Ехать в телеге уже само по себе было настоящим подвигом, хотя бы только из‑за медлительности, с которой она двигалась.

Рейес оказался кучкой убогих индейских хижин. Тут не было ничего интересного, разве что бывшая католическая миссия. Она была построена на искусственном холме, возвышавшемся футов на двенадцать над окружающей равниной, и, за исключением входа, вся была окружена широкой канавой. Должно быть, люди жили тут издавна, ибо всюду на окрестных равнинах попадаются следы деятельности многочисленного и, надо думать, древнего населения — сохранившиеся местами мощеные дороги длиной в несколько миль соединяют друг с другом отдаленные хозяйства. Вся равнина в течение южного лета затопляется, и эти пространства, периодически находящиеся под водой, называются у местных жителей баньядос.

Около Канделарии, совсем близко у поверхности, недавно были открыты кости мастодонтов. Не исключена возможность, что некоторые из этих древних млекопитающих существовали здесь до сравнительно недавних времен, и остается только гадать, каких еще чудовищ можно обнаружить в менее доступных районах. В этой местности мы видели тапиров и южноамериканских страусов; вся она представляет собой одно огромное прекрасное пастбище для бродящего здесь во множестве крупного рогатого скота; лишь местами встречаются островки леса.

Когда мы переправлялись вброд через небольшую речку, одна из наших собак, плывшая рядом с повозкой, прошла в каком‑нибудь футе перед мордой огромного крокодила, и, что удивительно, тот не сделал попытки ее схватить. Это в высшей степени необычно, ибо, как я уже говорил, крокодил всегда не против полакомиться собакой.

Погонщик спустился с повозки и сунул ему в глаз стрекало, прежде чем тот сдвинулся с места.

В Потреро мы услышали о сказочно богатых серебряных копях, якобы находящихся в окрестностях места, известного под названием Буэна‑Виста, которое вместе с тремя соседними холмами было занято индейцами. Мы уже подумывали было заняться проверкой этих сведений, но потом решили, что слухи слишком туманны, чтобы делать ради этого большой крюк. На хорах маленькой церкви в Потреро стояли деревянные изваяния двух святых; местные жители высоко их чтили и полагали, что внутри изваяний скрыта какая‑то чрезвычайная тайна. Однако никто не мог набраться духу и проверить, так ли это, и, когда мы вызвались обследовать статуи, нам решительно отказали.

Во время пребывания в Потреро к нам обратились с просьбой помочь одному жителю, прострелившему себе голову из браунинга. У меня не было с собой ничего подходящего, чтобы удалить кусок кости из черепа больного, поэтому я ничем помочь не мог. В этих отдаленных местах всегда встречаются больные и раненые люди, которые вынуждены глотать всякие шарлатанские средства, продаваемые по возмутительно высоким ценам меркачифлеро — бродячими торговцами. От змеиных укусов — а здешние равнины кишмя кишат змеями самых различных видов — местные жители употребляют одно‑единственное средство, состоящее в том, что змею убивают и к месту укуса прикладывают ее мясо. Возможно, иногда это оказывает действие, но скорее всего эффект такого способа лечения только кажущийся. Лишь после двух недель кормежки змея накапливает достаточно яда, да и не всегда кусает в полную силу.

У Костина было несколько опасных встреч с норовистыми быками, которые бродят повсюду в одиночку и стадом. Как‑то раз он пошел охотиться на диких индюков с ружьем 22‑го калибра в один из лесных островков среди равнины. Лес был от нас довольно далеко. Наблюдая за Костином, мы заметили большого черного быка, который шел по его следу. Мы крикнули Костину, чтобы он остерегался, и, обернувшись, он увидел быка, готового напасть на него. К счастью, между ними оказалось достаточное расстояние, и Костин успел достичь чащи раньше своего преследователя, победив в стоярдовом спринте. Не обращая внимания на колючки и другие препятствия, он стремглав влетел в густую лесную чащу. Бык, не имея возможности добраться до него, топтался вокруг, разъяренно фыркая и роя копытами землю, а Костин палил ему в глаза из своего ружьишка. В конце концов ему удалось ослепить быка, и, в то время как обезумевшее животное металось перед чащей, Костин выбрался с другой стороны и прибежал в том же спринтерском темпе назад под спасительную сень повозки.

В другой раз я сам отстал ярдов на пятьдесят, как вдруг, к своему ужасу, увидел между мной и повозкой громадного красного быка. Он храпел, бешено работал хвостом и рыл копытами землю, а я не имел с собой винтовки и поблизости не видно было ни дерева, ни какого‑либо другого укрытия. Оставалось лишь попытаться пройти мимо, и вот, проглотив вставший в горле комок, я стал медленно подвигаться вперед, вперив в него немигающий, как я полагал, гипнотический взгляд. Это возымело действие, я прошел мимо быка, и он на меня не напал. Но ни за что на свете я не соглашусь повторить подобный эксперимент.

Местные скотоводы ловят этих злобных животных с помощью лассо, привязывают за рога к деревьям и оставляют издыхать с голоду. Нечего и говорить — жестокая расплата! Но от быка не приходится ждать пощады, если ему попадешься. Однажды на нас напали три быка, нападение прекратилось только после того, как убили одного и изрешетили пулями двух других. Владелец одной здешней эстансии рассказал мне, что бык убил под ним лошадь и сам он спасся только благодаря тому, что зверь продолжал терзать уже мертвую жертву. Подобно слонам, быки иногда стараются свалить дерево, чтобы добраться до человека, прячущегося в ветвях. К счастью, они встречаются теперь уже реже, чем раньше, а было время, когда они бродили большими стадами до пятисот голов и во время брачного периода представляли серьезную опасность для обитателей равнин. Сейчас эти животные ходят по‑двое, по‑трое и еще более злобны и опасны, чем прежде, вследствие недостатка коров, которые практически истреблены, так как их легче ловить.

Мы попали на эстансию, где одного ребенка только что укусила змея, называемая здесь йоперобобо. Это змея из семейства Lachesis, вид жарараки. Меня попросили как‑нибудь помочь бедняжке. Кожа у ребенка была горяча и суха, на укушенной, сильно распухшей ноге виднелись следы зубов. Перевязка, наложенная выше колена, была затянута слишком туго.

Со мной был небольшой флакон противозмеиной сыворотки, полученной от одной аргентинки во время переезда по морю. Я сделал ребенку две инъекции, одну в спину, другую в ногу над местом укуса. Мальчик очень боялся, но спустя полчаса у него появился обильный пот, и он заснул. На следующее утро, к крайнему изумлению родителей, ребенок был вне опасности, и они еще более поразились тому, что я не потребовал никакого вознаграждения.

Если бы мы пришли в Санта‑Ану на день раньше, то смогли бы присутствовать при необычайном зрелище — битве между домашним и диким быком. Они дрались на окраине города в окружении сотен возбужденных коров, топавших копытами и пронзительно ревевших с начала и до конца схватки. Дикий бык победил. Побежденное животное потеряло оба глаза, и его пришлось пристрелить.

Выращивание скота — главное занятие в Санта‑Ане, небольшом, но опрятном селении на реке Маморе. Хорошо построенные дома стоят на месте старой индейской деревни, единственная улица поселка содержится в чистоте. Его проклятие, как и многих других таких же глухих мест, — пьянство. Жители всегда пьяны — в каждый данный момент они или напиваются, или, напившись, спят!

Здесь мы в первый и последний раз увидели породу собак, известную под названием двуносая тигровая собака Анд. Два ее носа так явственно разграничены, будто прорезаны ножом. Размером с пойнтера, эта порода собак высоко ценится за острое чутье и умение охотиться на ягуаров. Распространена она только на здешних равнинах.

На катере «Гуапай» мы поплыли вверх по реке до Лас‑Хунтас. Почти весь восточный берег реки Маморе находится во владении индейцев, которые в свое время были окультурены миссионерами, но затем снова одичали — я думаю, не столько в силу естественных наклонностей, сколько в результате скверного обращения с ними. Один белый, который прожил с ними несколько лет, имел подлость заманить в ловушку большую группу с целью продать их в качестве рабов каучуковым концернам. Одним или двумя годами позже, плывя по Маморе, он потерпел крушение возле устья реки, был обнаружен и опознан индейцами, которые отдали его женщинам своего племени для пыток.

Несколько лет назад Маморе не считалась судоходной в сухой сезон, но когда появились катера, они проложили себе фарватер и сейчас плавают круглый год без перерыва. В прежние времена здешние суденышки нередко налетали на мели и коряги, тогда команда — большей частью индейцы или рабы — поднимала мятеж, убивала капитана и уходила берегом вниз по реке. Говорили, что коренные жители, населяющие эту часть страны, предатели и трусы, однако, если принять во внимание те обиды, которые им приходилось терпеть, можно привести немало доводов в их оправдание.

На реке Куси, между Тринидадом и Эстрельей, есть обширная старица, на берегах которой уцелело несколько больших деревень диких индейцев. Одно время этими индейцами предводительствовал суровый рыжеволосый шотландец, имевший «зуб на цивилизацию» и не упускавший случая выразить свои чувства путем набегов на белые поселения. До самой своей смерти он был грозой этих краев. Однажды хорошо вооруженный отряд боливийцев численностью в восемьдесят человек вышел в поход, намереваясь взять штурмом его крепость, однако растерял всю свою храбрость в пути и вернулся назад. Индейцы и поныне совершают периодические налеты на поселения белых и забирают в плен путешественников, хотя они уже далеко не так свирепы, как прежде.

«Гуапай» сел на мель под Лас‑Хунтас, и пассажиров отправили дальше на бателоне. Кучка промокших под дождем, убогих и грязных лачуг — это и была деревня, где нам пришлось дожидаться повозок, идущих на Санта‑Крус. Лачуга, которую мы занимали, была разделена надвое редкой дощатой перегородкой, за которой лежал человек, умирающий от оспы. Войдя на свою половину, мы заметили в темноте у стены что‑то большое и извивающееся. Это оказался бушмейстер. К счастью, мы пустили в него пулю прежде, чем он успел броситься на нас. Между прочим, пока змея таилась в засаде, в самой хижине и во дворе играли дети.

Прежде чем мы покинули Лас‑Хунтас, из Санта‑Круса прибыл какой‑то старик вместе с дюжиной рабов, которых он намеревался продать в Риберальте.

— Конечно, я хорошо заработаю на них, — доверительно сообщил он, — хотя они и мужчины. Этот товар не так выгоден, как женщины. Если бы вместо них были девушки, я бы сейчас и в ус не дул.

Куатро‑Охос — настоящий речной порт для Санта‑Круса, когда уровень воды достаточно высок. От Лас‑Хунтас до Куатро‑Охос мы ехали на повозке через болота по краю густого леса. Тропа представляла собой настоящее море грязи, до того глубокой, что животные брели в ней по брюхо, и только благодаря широченным, восьми футов в диаметре, колесам повозки мы имели возможность продвигаться вперед. Ощущение было такое, словно плывешь на плоскодонке в открытом море во время шторма, и тебя так и швыряет из стороны в сторону. Тут было полно куликов, и мы вдоволь настреляли их из наших винтовок 22‑го калибра; они внесли желанное разнообразие в наш рацион, состоявший из одних консервов. Были тут и клещи — bichu Colorado, мельчайшие, красного цвета, и garapata do chao — самые ядовитые. Их мучительные укусы заставляли нас непрестанно чесаться.

В Куатро‑Охос к нам присоединилась еще одна повозка, на которой ехала вдова из Санта‑Круса с двумя миловидными смышлеными детьми. Они не были ее родными, она нашла их у порога своего дома и усыновила, хотя сама была очень бедная женщина. В них явно была европейская кровь. Вдова рассказывала, что не так давно в Сан‑та‑Крусе существовал обычай оставлять нежеланных младенцев ночью у дверей церкви на площади, где их пожирали свободно бродившие по улицам свиньи. Чтобы положить этому конец, властям пришлось бы наложить запрет на свиней, но ведь приток нежеланных детей от этого бы не уменьшился!

Однажды утром Костин, выкрикивая бессвязные ругательства, подбежал к повозке.

— Он гонится за мной! — закричал Костин, хотя и без того все было ясно: огромный черный бык бежал за ним и был от него в каких‑нибудь десяти ярдах. Так уж получалось, что если какой‑нибудь дикий бык находился поблизости, то Костин обязательно обращал на себя его внимание. Мы разрядили в быка наши винтовки, после чего он яростно потряс головой, повернулся и тяжело побежал в сторону болота.

В окрестностях Санта‑Круса много прекрасных пастбищ и земель, пригодных для возделывания зерновых, но пути сообщения здесь настолько плохие, что ни животноводство, ни земледелие не развиваются. Скверные вьючные тропы препятствуют прогрессу этих мест, и это очень жаль, ибо почва здесь так плодородна, что они могли бы стать житницей Боливии. Город насчитывает 20000 жителей и 2000 домов и лежит на высоте 1600 футов над уровнем моря. Климат здесь прекрасный, с полей можно собирать три урожая маиса в год. Придет время — и район станет тем, чем должен быть, но сейчас он отличается невероятной бедностью и, возможно, как следствие этого, низким уровнем нравов поселенцев.

В тюрьме уже два года сидел англичанин по имени Уокер, ожидавший смертной казни за участие в зверском массовом убийстве с целью грабежа. Из‑за порядочной суммы золота он в компании с одним немцем перебил конвоиров при транспортной колонне. Только одной женщине удалось спастись, и она подняла тревогу. Тем временем Уокер застрелил своего сообщника, чтобы воспользоваться его частью добычи. После того как Уокера поймали, он дважды бежал, но каждый раз его снова ловили и доставляли в Санта‑Крус, причем один раз его схватили в нескольких шагах от границы, перейдя которую он оказался бы в полной безопасности. Я познакомился с ним много лет назад в Рурренабаке и пошел в тюрьму навестить его. Он сказал, что считает приговор совершенно справедливым и признал, что полностью заслуживает судьбу, которая ожидает его через один‑два дня. Когда пришло время, Уокер с полным самообладанием стоял перед солдатами, расстреливавшими его на глазах у жителей города.

Тодд серьезно заболел, и, прежде чем направиться на восток, нужно было отправить его в Ла‑Пас и устроить ему отъезд на родину. Мы решили с месяц пожить в Сан‑та‑Крусе, хорошенько отъесться и набраться сил для предстоящего тяжелого путешествия в Кочабамбу. Я предпочел не останавливаться в отеле, где было вполне комфортабельно, но слишком шумно от пьяных сборищ, а снять дом, тем более, что это очень дешево стоило. Санта‑Крус не представлял собой ничего особо интересного, чтобы в нем задерживаться. На немощеных песчаных улицах в дождливую погоду стояли лужи, через которые можно было перейти только по специально положенным шатким камням. Тут был кинематограф на открытом воздухе; жуткие мелодрамы так взвинчивали публику, что на каждом сеансе должен был присутствовать отряд солдат с заряженными винтовками. У людей здесь, по сравнению с чоло, составляющими большинство населения в горных районах, кожа более светлого оттенка; испанская кровь чиста здесь, как нигде больше в Южной Америке.

Так как мои компаньоны предпочли поселиться в отеле, я был рад возможности привести в порядок весь свой географический материал. Один безработный погонщик мулов взялся готовить для меня и устроился в заднем помещении дома, а я повесил свой гамак в большой передней комнате. Мебель состояла из стола, двух стульев, полки для книг и лампы. Кровати не было, но это меня и не беспокоило, ибо в каждом здешнем доме есть крюки для подвешивания гамаков.

В первую ночь, после того как я запер дверь на засов и закрыл окна, мой повар улегся у себя в заднем помещении, а я залез в гамак и устроился поудобнее в предвкушении сладкого сна. Погасив свет, я лежал так некоторое время, как вдруг что‑то прошмыгнуло по полу. «Змеи!» — подумал я и быстро зажег лампу. Не заметив ничего подозрительного, я решил, что, должно быть, это мой повар шуршит по ту сторону стены. Не успел я снова погасить свет, как звук повторился, и по комнате с громким кудахтаньем пробежала курица. Опять я зажег лампу, удивляясь, каким образом сюда могла попасть птица, и опять ничего не увидел. В тот момент, когда я вторично потушил лампу, с пола донесся шаркающий звук, словно через комнату тащился старик калека, обутый в войлочные туфли. Это уже было слишком. Я зажег лампу и больше ее не гасил.

На следующее утро ко мне пришел мой повар, на его лице был написан ужас.

— Боюсь, мне придется уйти от вас, сеньор, — сказал он. — Я не могу оставаться здесь.

— Почему? Что случилось?

— В доме bultos note 40 , сеньор. Я не люблю их.

— Какая ерунда! — с деланным презрением ответил я. — Здесь нет ничего. подобного. Если вам неприятно спать одному в задней комнате, перетащите ваши вещи сюда.

— Очень хорошо, сеньор. Если вы разрешите мне спать здесь, я остаюсь.

В эту ночь мой повар, завернувшись в попоны, лег в углу, а я залез в гамак и погасил свет. Лишь только мы оказались во тьме, раздался звук шелестящих листов, как от брошенной через комнату книги. Казалось, она шлепнулась о стену надо мной, но, зажегши свет, я ничего не увидел, кроме повара, схоронившегося под своими попонами. Я опять потушил свет, и снова вернулась курица, а за нею шаркающий старик. Снова я оставил свет в лампе, и наваждение прекратилось.

На третью ночь наступление темноты ознаменовалось громким стуком в стены, вслед за чем начала скрипеть мебель. Я зажег лампу и, как обычно, ничего не увидел; однако мой повар вылез из своих попон, отпер дверь и, не сказав ни единого слова, исчез в темноте ночи. Я закрыл за ним дверь и снова улегся, но, как только свет погас, стол был поднят вверх и с большой силой брошен на кирпичный пол, и в то же время несколько книг пролетело по воздуху. Когда я снова зажег свет, казалось, ничего не было тронуто. Потом вернулась курица, а вслед за нею старик — его появление сопровождалось звуком открываемой двери. У меня крепкие нервы, но это было уже слишком, и на следующий день я переселился в отель.

В шумных пьянках по крайней мере было что‑то человеческое!

Я навел справки и узнал, что никто не хотел жить в этом доме из‑за его дурной славы. По общему мнению, в нем бродил призрак человека, который спрятал там серебро. Однако никто еще не дерзнул искать этот клад.

Мой «дух» хотя и шумел, но, на мой взгляд, был не так страшен — во всяком случае для человека, неискушенного по части привидений, — как выходец с того света, бродивший по другому, хорошо известному в городе дому. Там, как мне говорили, привидение появлялось ночью в определенной комнате, наклонялось над спящим человеком и начинало шарить костлявой рукой по телу несчастного, обдавая его зловонным дыханием. Некоторые из занимавших этот дом помешались; теперь он необитаем.

Тодд был отправлен в Ла‑Пас, и я телеграфировал в Англию, чтобы мне подыскали человека, который заменил бы его. Затем мы с Костином направились в горы, намереваясь ознакомиться с условиями разработки полезных ископаемых севернее Кочабамбы. По пути мы миновали Самаипату, довольно захудалое местечко, имеющее, однако, бесспорные перспективы развития, поскольку оно расположено на высоте 5300 футов, и климат здесь превосходный. Поблизости от деревни находятся развалины инкских построек. Из всех поселений инков оно находилось на крайнем юго‑востоке их страны. Возможно, его основал Инка Юпанки как базу для своих походов на восток, ибо здесь найдены развалины дворца, бань, а также шахта, или туннель, как говорят, служивший входом в сокровищницу. В этом месте, вероятно, стоит вести раскопки, так как жители деревни то и дело выворачивают плугами из земли фигурки золотых лам и другие реликвии. Как мне удалось выяснить, единственная попытка исследовать шахту не была доведена до конца вследствие того, что у изыскателя украли оборудование. Тем не менее, сказали мне, на половине высоты от шахты ответвляется боковая галерея, уходящая в глубь горы. Внутри шахты видны основательно истоптанные, выбитые в твердой скальной породе ступени; я склонен думать, что здесь когда‑то был рудник.

Тропа на Кочабамбу местами совпадает с руслом реки Рио‑Гранде и в период дождей часто делается непроходимой. Там, где она пролегает по узким каньонам — их один или два на пути, — идти становится попросту опасно, если вдруг разразится один из ливней, столь частых в Андах. Растительности мало, однако эта бесплодная местность не лишена привлекательности — попадающиеся здесь гигантские кактусы придают пейзажу какой‑то почти сюрреалистический вид.

Жизнь в Тоторе — довольно большой горной индейской деревне — красочна, но отнюдь не свидетельствует о стремлении ее жителей к чистоте. В полуразрушенном тамбо — доме для приезжих — мы делили помещение с овцами и свиньями, а также их паразитами.

Пройдя высшую точку пути, лежащую на высоте 11 000 футов, мы стали спускаться в долину Кочабамбы и у Пукары услышали паровозный свисток — впервые с тех пор, как мы вышли из Ла‑Паса. Из всех звуков этот наиболее громко возвещает о твоем возвращении в обыденный мир, после многих месяцев примитивной и одинокой жизни на аванпостах цивилизации, красноречиво напоминает о доме, о воссоединении с семьей и друзьями. Когда мы подошли ближе, сладчайшей музыкой отдались в наших ушах натужное пыхтение суетливого маневрового локомотива и лязг сцепки. Это был всего лишь паровой трамвай, но каким величественным он нам казался!

Мы сели на этот трамвай и поехали в Кочабамбу по плодородной местности, поросшей эвкалиптами и густо населенной горными индейцами. Кочабамба, возможно, самый лучший из городов Боливии, так как климат здесь идеальный, высота над уровнем моря сравнительно невелика.

Тут кончается ветка железной дороги Антофагаста — Боливия, поэтому Кочабамба может стать очень важным населенным пунктом, что несомненно уже произошло бы, если бы отсюда была проведена дорога или железнодорожная линия к производящему району Санта‑Круса.

Мы в огромных количествах поглощали клубнику со сливками и фрукты умеренного пояса, которых мы так долго не видели. Друзья старались всячески нас занять, повели в превосходные бани Калакала, с гордостью показывали красоты своего города. Им действительно можно было гордиться, ибо он красив и превосходно расположен в межгорной котловине. На севере высятся покрытые снегом вершины. Если бы не общепринятый обычай одеваться во все черное, улицы выглядели бы еще веселее, так как дома здесь отличаются разнообразием расцветки, а площади обильно украшаются цветами.

Лишь одно неприятно в Кочабамбе — это buichinhas, или кровососущие тараканы. Эти твари забираются ночью в дома через открытые окна и упиваются человеческой кровью. Разумеется, есть и блохи — в Южной Америке они есть почти везде, но тут на них не обращают особого внимания. Во всяком случае даже для самого свежего иностранца наступает такой момент, когда он перестает замечать их. В ту пору в городе существовало предприятие, производившее два очень вкусных напитка, которые мне нигде еще не приходилось пить. Один назывался за свое молниеносное и могучее действие Винья‑Райя note 41 . Другой назывался кока и изготовлялся путем настаивания в спирте специально отобранных листьев кока с добавлением некоторых других ингредиентов. Никогда я не пил более замечательного напитка. По цвету и консистенции он похож на зеленый шартрез, но обладает совершенно своеобразным вкусом. Один стакан этого напитка утоляет муки голода и снимает усталость; кроме того, кока превосходное желудочное средство. Тот, кому посчастливится добыть рецепт приготовления кока и организовать производство этого напитка в Европе или Соединенных Штатах, без сомнения, наживет состояние. Я взял с собой на родину дюжину бутылок, но, увы, их ненадолго хватило! При слиянии рек Оакамбая и Инкисиви, недалеко от Кочабамбы, находятся развалины иезуитской миссии; утверждают, что там зарыт большой клад. Сакамбая был наиболее доступным из тридцати восьми золотых рудников, когда‑то разрабатывавшихся в этом районе. Рудники принадлежали иезуитам, которые основали при них миссии и руками индейцев добывали руду. К тому времени когда иезуитов начали изгонять из Южной Америки, все их золотые рудники работали с полной отдачей. Иезуиты на некоторое время приостановили отправку золота в Рим, чтобы накопить достаточно средств, откупить у Боливии часть ее территории и основать на ней иезуитскую колонию. Узнав о грозящем им изгнании, они собрали все золото в руднике Сакамбая, где шесть индейцев целый год трудились над прокладкой туннеля, в котором было сделано тридцать восемь ниш. Сокровища каждой миссии закладывались в отдельную нишу; еще шесть месяцев ушло на то, чтобы заделать туннель — его тщательно засыпали, и большой яйцевидной формы камень был положен на месте входного отверстия. Чтобы обеспечить тайну, все шестеро индейцев были убиты, и восемь священнослужителей вернулись в Рим. Там семеро из них были казнены, а восьмой заключен в тюрьму.

Оставшегося в живых священника освободили много лет спустя, и он вернулся в Боливию, где у него росла дочь — большая часть местных священнослужителей имела незаконных жен. Эта девица стала не то женой, не то любовницей одного англичанина, которому и рассказала тайну сокровищ. Секрет стал передаваться из уст в уста, пока кто‑то из потомков этой пары не решил заняться поисками клада. Искатели отправились в Сакамбаю, удостоверились в подлинности своих сведений, нашли скелеты шести индейцев и приступили к раскопкам.

Тем временем на сцене появился некий корнуэлец, который сумел примазаться к компании кладоискателей, находки которых позволяли думать, что они на верном пути, однако в результате ссоры компания распалась, и корнуэлец продолжил поиски в одиночку. Всю эту историю рассказал мне он. Корнуэлец утверждал, что нашел туннель с явными следами извести, древесного угля и остатками монашеской одежды. Тут у него кончились денежные средства, и поиски пришлось прекратить.

— Вам удалось возобновить их? — спросил я.

— Да, только не сразу. Люди узнали, что я владею секретом, и меня спешным порядком посадили в тюрьму по обвинению в ограблении почтового экипажа. Надо полагать, кое‑кому попросту захотелось убрать меня с дороги, чтобы завладеть сокровищами, но их ждало разочарование; через год я снова был на свободе. Я вернулся в Сакамбаю и начал раскопки с того места, где пришлось их прекратить, но денег снова не хватило, и я снова был вынужден остановиться.

— Чтобы искать сокровища, нужен капитал. Это весьма дорогое удовольствие. Обычно на раскопки тратят больше денег, чем выручают.

— Ваша правда, майор. Так и получилось. Я заинтересовал этим делом четырех англичан, и мы образовали синдикат для продолжения раскопок. Мы проторчали на месте две недели, и я потерял всякую надежду сварить с ними кашу, когда увидел, что мои компаньоны гнушаются черной работы. Мы поссорились. Они хотели, чтобы раскопки вели индейцы, но я не собирался никого нанимать, ведь тогда тайна была бы разглашена. Мы должны были сами сделать всю работу, и толковые люди так бы и поступили. С полдюжиной наших парней из Корну‑эла я бы вырыл сокровище за неделю, ибо нет лучших рудокопов, чем корнуэльцы, доложу я вам!

— Что же из всего этого получилось?

— Мы разошлись. Они уехали в Англию, и один потребовал, чтобы ему уплатили его долю по синдикату стоимостью в сорок тысяч фунтов. Претензия будет рассматриваться в Лондонском суде по делам о несостоятельности.

— Зачем вы мне все это рассказываете?

— А вот зачем, майор. Не заинтересует ли вас это дело и не захотите ли вы участвовать в нем? Если у вас есть немного капитала и вы готовы поместить его в верное предприятие, мы с вами организуем товарищество. Вы производите на меня впечатление надежного человека, и я знаю, вы не боитесь работы. Что вы на это скажете, майор?

— Гм!.. Сперва надо пойти и взглянуть на место. Кстати сказать, это нам по пути. Глава 16

Доисторическая явь

Проходя горами севернее Кочабамбы, мы потратили некоторое время на ознакомление с рудничными разработками района и окольным путем вышли к Сакамбае. К этому месту нетрудно добраться как от Кочабамбы, так и от Инкисиви. Сакамбая — поселок рудокопов, находился в трех лигах вверх по течению, на открытой местности, поблизости от него было расположено несколько ферм. Обвалившиеся стены — вот все, что осталось от бывшей иезуитской миссии. Невдалеке можно было увидеть шесть или восемь глубоких отверстий и несколько других, выглядевших так, будто их вырыли лишь затем, чтобы снова засыпать землею.

Зарытое здесь сокровище оценивается молвою в полмиллиона фунтов стерлингов — если, конечно, оно вообще существует, в чем я склонен сомневаться. Местное предание как будто свидетельствует в пользу его существования, однако после истории с сокровищем, которое я якобы зарыл на Верди, я с подозрением отношусь к рассказам о спрятанных кладах. И все же: некий местный боливиец, условия жизни которого были весьма скромными, в удивительно короткое время стал обладателем огромного состояния. Он никому не объяснял, как ему удалось разбогатеть, однако ходили слухи, что он предпринял несколько тайных походов в Сакамбаю.

На мой взгляд, если сокровище действительно здесь существует, попытки его обнаружить велись очень неумело. Всякий, кто понимает в этом деле толк, легко сможет раз и навсегда решить вопрос — есть туннель или нет. Корнуэлец утверждал, что нашел туннель, но я не обнаружил ни малейших его следов, несмотря на тщательное обследование. Вырытые ямы были похожи на шахтные стволы, которые должны были переходить в туннель, но это явно было не так.

Мне тут нечего было делать — лишнего капитала я не имел, и, хотя я был уверен в искренности корнуэльца, само место разочаровало меня. Не было «чувства», что здесь зарыто сокровище, а я склонен до некоторой степени верить подобным ощущениям.

Оказавшись на мели, корнуэлец в конце концов уехал в Рио‑де‑Жанейро и, насколько мне известно, поступил там на службу электрической компании «Лайт энд Пауэр». Я больше не имел с ним контакта, и, как мне кажется, он так и умер в Рио‑де‑Жанейро. Вероятно, были предприняты дальнейшие попытки найти сокровище, так как члены синдиката были посвящены в его тайну, и всегда находятся авантюристы, готовые принять участие в охоте за кладами, если даже она их разоряет.

От Инкисиви мы прошли через горы к Эукалипто и оттуда уехали поездом в Ла‑Пас. Я уже давал в Англию телеграмму с просьбой найти замену Тодду и в скором времени ожидал прибытия Мэнли. Тем временем я занялся в столице кое‑какими делами, включая предварительные переговоры относительно подготовляемого мной проекта автомобильной дороги Кочабамба — Санта‑Крус.

Я подсчитал, что ежедневно, даже в сезон дождей, между этими двумя городами проходит в среднем 150 мулов с грузом, однако вьючный транспорт, не говоря уже о его медленности и малоэффективности, совершенно не приспособлен для будущих перевозок овощей, фруктов и леса из «Сада Боливии» на Альтиплано. Казалось бы, напрашивалась необходимость строить железную дорогу, однако тут были свои «но». Трасса прошла бы по очень пересеченной местности, и постройка стоила бы больших денег, однако главным препятствием являлась трудность поддержания в постоянной исправности железнодорожного пути, проходящего по узким, постоянно размываемым горными потоками ущельям. Между тем трассу автомобильной дороги можно профилировать более гибко, так, чтобы она проходила, минуя опасные участки. Тогда в случае перерыва сообщения из‑за оползней и размывов потребовалось бы меньше времени для возобновления движения, и на дороге можно было бы держать меньше постоянной рабочей силы. Даже в 1913 году легко было предвидеть развитие перевозок по этому пути, хотя охотно допускаю, что здесь могут встретиться затруднения, которые даже не приходили мне в голову. Воображение рисовало мощные грузовые автомобили, доставляющие пиленый лес из глубинных областей страны, которые могли бы поставить подходящую, если не наилучшую, древесину для любых промышленных нужд. Однако у меня не было ни знаний, ни опыта относительно нагрузок на полотно и мосты, износа шин и специфики поворотов на горных дорогах. Я видел лишь возможные преимущества автодорожного транспорта и невыгоды железнодорожного. Последний уже зарекомендовал себя наиболее аффективным методом перевозок тяжелых грузов, особенно в критические для государства моменты, и в глазах общественного мнения казался несравненно более солидным, чем какие‑то фантастические автомобильные концерны. Однако я с таким энтузиазмом поддерживал идею строительства автомобильного шоссе, что представители правительства, которым я доложил свои соображения, как будто склонялись в мою пользу. Казалось вероятным, что они гарантируют возмещение затрат на строительство из государственных средств, и я не предвидел особых затруднений со сбором средств на местах. Увы, разразилась война note 42 , и мой проект был отложен на неопределенное время.

Рождество 1913 года мы мирно отпраздновали в Ла‑Пасе и вернулись поездом в Кочабамбу через Оруро. Потом мы наняли мулов, пополнили запасы и отправились в Санта‑Крус — тяжелое путешествие в сезон дождей, когда реки то и дело разливаются.

Мы шли по узкому ущелью, как вдруг над нами в горах разразился ливень. Я прекрасно понимал, что может за этим последовать, и стал искать путь вверх по склону ущелья. Нам посчастливилось дойти до такого места, где мулы наконец смогли начать подъем. Мы ушли со дна каньона как раз вовремя. Из ущелья донесся глухой рев, и, обернувшись, мы увидели внизу стену пенящейся воды высотой в 12 или 15 футов, сметающую все на своем пути. Запоздай мы на минуту или на две — и она захлестнула бы нас, да и то наш последний мул едва успел увернуться, от скачущих валунов и потоков коричневой пены.

На день‑другой мы задержались в Тоторе, где нам представилась возможность познакомиться с местными обычаями. Здесь мы видели, как муж женщины, которая собирается родить, ложится в кровать, обвязав себе голову, и лежит так четыре дня, тяжело охая и вздыхая. За это время его жена не только производит на свет дитя с обычной для индианок легкостью, но и ухаживает за своим бедным мужем, кормит его маисом, разбавленным чаем, между тем как соседи, собравшись вокруг, выражают сочувствие несчастному отцу, которому жестокая природа послала такие муки. Этот нелепый обычай встречается не только в Тоторе, он распространен среди отсталых народов во многих странах мира.

По прибытии в Санта‑Крус я заболел брюшным тифом или чем‑то вроде этого и несколько дней был совсем плох. Спартанское лечение — сидеть часами обнаженным на солнцепеке — выжгло недуг из моего организма. Потом последовал неприятнейший приступ сусу — заразного конъюнктивита, весьма распространенного здесь из‑за пыли и грязи. Веки у меня сильно распухли и покрылись ячменями. Мне удалось вылечить себя с помощью содержимого медицинского ящика, но только потому, что заболевание было незначительным. Слечь в постель — для меня чрезвычайное происшествие, и мне было страшно стыдно за самого себя.

В Санта‑Крусе принято называть болезни espasmo, то есть удар. Ревматизм будет espasmo de aire (воздушный удар), любая лихорадка — espasmo del sol (солнечный удар). Всякая болезнь от расстройства желудка до желтой лихорадки становится espasmo того или другого! Жители города так бедны, что немногочисленные врачи с трудом зарабатывают на пропитание. Болезни обычно не лечат, предоставляя им беспрепятственно развиваться. Все это свидетельствует о том, как необходимо здесь государственное медицинское обслуживание. Во внутренних районах Боливии и Бразилии нет иного способа оказать медицинскую помощь тем, кто более всего в ней нуждается. Рано или поздно эти страны придут к необходимости создать у себя систему здравоохранения, как и все другие страны, считающие себя цивилизованными.

Жизнь в Санта‑Крусе дешевле, чем где бы то ни было, и, несмотря на свою бедность, народ здесь гостеприимен и ни на что не жалуется. За плату, эквивалентную 30 шиллингам в месяц, я снял новый, прекрасно построенный дом (на этот раз без bultol). Питание, включая мясо, хлеб, молоко, фрукты и овощи, стоило всего лишь один шиллинг шесть пенсов в день на человека. Не удивительно, что иные иностранцы никак не могли расстаться с этим местом!

Земля здесь продавалась примерно по 80 фунтов за квадратную лигу, и мне пришло в голову, что здесь имеются блестящие возможности для предприимчивых иностранцев, готовых развивать неограниченные природные ресурсы, благоустраивать город и строить железнодорожные ветки для доставки товаров в центральный распределительный пункт.

Молодые женщины в Санта‑Крусе большей частью очень хороши собой, но нравы оставляют желать лучшего. На улицах часто можно перехватить беззастенчиво смелые взгляды, и если по ночам вы услышите легкое постукивание в дверь или ставню и голос, осведомляющийся, не нуждается ли сеньор в чем‑нибудь, не удивляйтесь — здесь это в порядке вещей! Легкость нравов особенно заметна во время трехдневного карнавала, когда отбрасывается всякая благопристойность и мужчины, и женщины предаются пьяным оргиям.

Во время карнавала произошло землетрясение — несколько подземных толчков, и дома сильно шатались, однако все обошлось испугом, и особых разрушений не было. Мы отважились ходить по улицам, рискуя тем, что нас забросают яйцами с краской или чернилами, или выльют на голову ведро с нависающего над тротуаром балкона. Это весьма потешало тех, кто пользовался правом необузданно веселиться в течение этих сумасшедших дней. Но мы были рады, когда все кончилось, и короля карнавала торжественно похоронили на кладбище.

Как только мой старый друг Мэнли прибыл из Ла‑Паса, мы попрощались с нашими многочисленными друзьями в городе и верхом отправились к бразильской границе. По дороге повсюду были видны последствия сезона дождей, который в 1913 году затянулся почти до середины августа, вода в реках стояла ненормально высоко. Через Рио‑Гранде пришлось переправляться на pelotas — оригинальных лодках, сплетенных из тростника и обтянутых сыромятной кожей, однако при сильном течении даже этот способ переправы был небезопасен. Затем мы прошли тридцать шесть лиг ничем не примечательным лесом, где небольшой отряд боливийских солдат блокировал диких индейцев. Вся область к югу от реки Парапети и к северу между реками Пирай и Рио‑Гранде находилась в руках индейцев племени янаигуа, которые иногда нападали на путешественников. Мы прошли через лес, никого не встретив, и вышли к холму Эль‑Серро, где было небольшое скотоводческое ранчо, на котором работало около пятидесяти рабочих индейцев.

Спустившись с Эль‑Серро, мы попали в страну пальм. Озеро Пальмарес разливалось здесь в период дождей обширными баньядос. Мы шли по сухой дороге, лежавшей на десять футов ниже уровня последнего паводка, и достигли Эль‑Серрито — другого скотоводческого ранчо. Оно

занимало площадь в две квадратные лиги, здесь легко можно было содержать 500 голов крупного рогатого скота, и тем не менее имение было куплено всего за 240 фунтов стерлингов. Вот наглядный пример того, сколько стоила здесь земля в те времена!

По сухой и пыльной дороге мы прошли отсюда до Сан‑Игнасио. Местность эта богата минеральным сырьем. В горах на севере есть золотые месторождения с выходом золота полторы унции на тонну руды. Первоначально рудники разрабатывались иезуитами. Сейчас весь этот район из‑за оторванности от внешнего мира пришел в упадок и запустение. Даже Сан‑Игнасио — столица провинции Чикитос — оказалась всего‑навсего обнищавшей деревней с населением в 3000 человек, главным образом индейцев, влачивших жалкое существование.

Тем не менее карнавал в Сан‑Игнасио еще продолжался — новогодние праздники никак не могли кончиться. Из многих, весьма жалких с виду домов слышалось бренчание гитар и заунывное пение, в воздухе густо висел запах качасы. Там и сям валялись пьяные, кто опираясь о стену или растянувшись на пороге, кто распластавшись на земле, словно жертвы побоища. Не было слышно ни собак, ни птиц; казалось, все погрузилось в оцепенение, предшествующее смерти.

Мы подходили к местам, в которых змей, вероятно, больше, чем где‑либо в Южной Америке. Огромное число людей гибнет здесь от их укусов. Многие уверяли меня в том, что в этих краях водится змея около трех футов длиною, которая перед нападением складывается, как подзорная труба. Словно для того чтобы смягчить впечатление от сказанного — мне это казалось просто невозможным с анатомической точки зрения, — они добавляли, что змея эта не очень ядовита. Я был бы не прочь увидеть ее, но мне так никогда и не удалось.

Коренные жители провинции Чикитос отличались светлым цветом кожи и жили в пещерах — ямах в земле диаметром около двенадцати футов. Вход делался в виде длинного наклонного туннеля, яму наглухо закрывали сверху ветвями и пальмовыми листьями. Индейское племя морсего в Бразилии все еще живет таким образом.

В лесу, росшем в низине за Сан‑Игнасио, мы шесть дней с трудом пробирались через баньядос по жидкой грязи; во время дождей местность здесь совершенно затопляется. Вертикально подымаясь от земли, стволы хлопчатниковых деревьев стояли подобно белым призрачным башням с корнями‑подпорками; их сплетающиеся наверху ветви, отяжеленные бородами мхов и лианами‑паразитами, образовывали свод, сквозь который лишь там и сям пробивался тонкий лучик света. В сумраке между огромными стволами смутно белели каучуковые деревья, тянущиеся к солнцу.

В лесах умеренного пояса стволы деревьев сравнительно хорошо освещены, имеют темную окраску и их кора отличается очень интересной структурой в виде бесчисленного множества чешуек. Здесь, в тропическом поясе Америки, стволы деревьев гладкие, бледных светлых оттенков, заметных даже во тьме. Повсюду спутанные плети ползучих растений стелются на открытых местах, охватывают деревья или любой куст, достаточно крепкий, чтобы выдержать их тяжесть, с беспощадной настойчивостью взбираются на кроны деревьев, образующих зеленые, вознесшиеся ввысь террасы джунглей, там яркий солнечный свет, там в буйстве красок пламенеют орхидеи. Сверху сетями свисают лианы, словно какой‑то чудовищный паук свил паутину из живого волокна, чтобы поймать человека или зверя в свои путы, разорвать которые невозможно. С земли волнами зелени подымаются лиственные ползучие растения, прорываясь сквозь завесу пальм и бамбука.

То там, то здесь лежат удушенные гиганты леса, свалившиеся замертво, гниющие в грязи, и солнечный свет падает на прогалину, где папайя, или капустная пальма, стоит прямо и грациозно, словно прекрасная нимфа. От смерти к разложению в лесу один только шаг. Деревья проживают свою жизнь и падают, и никому нет дела, что они становятся добычей несметного множества насекомых, их домом и кормом. Вечная сырость, вездесущая плесень быстро превращают погибшие деревья в зловонную массу, разъедают их, пока они не становятся частью той грязи, которая поглощает их. Здесь не найдешь ничего похожего на сухую, мягкую, словно подушка, землю, которая встречается в лесах севера, здесь сплошная слякоть и грязь, которой нет только на приподнятых над местностью островках. Когда идешь в этом лесу по ковру опавших листьев и спутанной травы, ступня проваливается вниз с монотонным хлюпающим звуком, и мышцы ног болят от постоянных усилий, с которыми приходится вытаскивать из грязи ногу для каждого последующего шага.

Там, где лес расступается, образуя открытые пространства, уже от самой его опушки начинается плоское болото, местами усеянное небольшими островками в несколько футов высотой, поросшими зарослями бамбука и кустарником. На одном из таких островков — довольно большом — расположилась убогая эстансия Сан‑Диего, населенная такими же мрачными людьми, как и вид, открывающийся из их дома с его полусгнившей тростниковой дверью. Это место кишело змеями —все островки среди болота служат им убежищем во время разливов; за три месяца в доме было убито трицать шесть змей, причем все ядовитые. В тростниковой крыше дома день и ночь можно было слышать их шорох.

Пройдя две лиги за Сан‑Диего, мы вышли на уже знакомую мне тропу Сан‑Матиас — Вилья‑Белья. Поскольку повозки, которые мы захватили из Сан‑Игнасио, не могли переправиться через вздувшуюся реку Барбадос, пришлось разбить лагерь как можно ближе к Казалваску и расстрелять кучу ружейных патронов, чтобы привлечь внимание людей на другом берегу реки. На третий день на противоположной стороне показался негр, который, как потом выяснилось, был участником бразильской пограничной комиссии 1909 года. Он вернулся в Казалваску и привел оттуда лодку, чтобы переправить нас ни тот берег.

— Если бы вы попробовали переплыть эту реку, вы недалеко бы ушли, сеньор, — сказал он, отчаливая от берега. — Крокодилы хватают здесь людей.

Когда я сказал ему, что в 1909 году переплыл эту реку, он чуть не задохнулся от изумления.

— Просто чудо, что они не схватили вас. У белого человека гораздо меньше шансов избежать их, чем у цветного, это вам каждый скажет.

— Но мне говорили, что они не нападают на человека до полудня.

— Да, сеньор, так говорят. Но ведь в реке есть не только крокодилы. Здесь есть также анаконды, и уж они‑то не станут ждать часа второго завтрака, чтобы напасть на вас! Может быть, Гуапоре в смысле анаконд еще похуже, на ее берегах, особенно в некоторых местах, совсем небезопасно разбивать лагерь. Один отряд, с которым я шел, расположился лагерем на подходящем берегу, там было удобно развесить гамаки. Среди нас был человек, который любил подвешивать свой гамак в стороне от других — говорил, что спит лучше, когда никто не храпит рядом.

Как‑то ночью мы услышали сдавленный крик, он оборвался, словно кто‑то схватил человека за горло. Мы все повыскакивали из гамаков, схватили ружья и бросились к тому месту, где тот человек повесил свой гамак. Кто‑то захватил фонарь, и при его тусклом свете мы увидели картину, которую мне никогда не забыть: огромная анаконда схватила пастью веревки гамака и несколько раз обернулась вокруг человека. Мы стали палить по змее, и через некоторое время она отпустила свою добычу и уползла в реку. Человек был мертв, сеньор, у него ни одной косточки не осталось не поломанной.

В Мату‑Гросу, где полно анаконд, существует смешной предрассудок, что, если человека укусит анаконда и он спасется от нее, он будет невосприимчив к яду любой змеи. В бразильских сертанах, или глухих местностях, существует поверье, что змеи никогда не нападают на человека, который носит на себе мешочек с сулемой. Индейцы упорно придерживаются подобных поверий, и, если начнешь с ними спорить, отвечают: «Сеньор, я всю жизнь прожил в сертанах и знаю, о чем говорю».

Казалваску, население которого было перебито дикарями, снова стало обитаемым — здесь жило несколько негров, и нам посчастливилось достать лодку, на которой мы отправились в Порту‑Бастос, где Антонио Альвес, мой старый друг, с которым я работал на демаркации границ, продал мне отличное каноэ для дальнейшего путешествия по реке.

Вилья‑Белья как был, так и остался грязным, запущенным и полуразрушенным городом, но лишь только мы вступили на заросшую травой улицу, как меня ударила в грудь какая‑то черно‑белая торпеда, вылетевшая из одного дома. Это был фокстерьер, которого я здесь оставил с поломанной ногой в 1908 году; он принялся быстро‑быстро лизать меня языком. Я отнюдь не был забыт.

Чтобы избежать вороватых индейцев, шныряющих ночью по улицам Вилья‑Бельи, мы расположились лагерем на другой стороне реки, где нас посетили крокодил, ягуар, тапир и несколько свиней, а также множество ночных обезьян, объявивших о своем присутствии жуткими завываниями.

Верховья Гуапоре изобилуют дичью, так как ее мало кто беспокоит. Через одиннадцать дней тяжелой работы веслами мы достигли реки Мекенс, где была баррака немецких промышленников каучука. Здесь мы встретились с бароном Эрландом Норденшельдом, который вместе со своей отважной женой занимался исследованием индейских племен, живших в более или менее доступных районах по Гуапоре. Эту привлекательную молодую шведку красноречиво характеризует уже тот факт, что она охотно бродила вместе со своим мужем в лесах и днями ходила по болотам для того, чтобы добраться до какого‑нибудь отдаленного индейского племени.

Милях в двенадцати к востоку были горы; барон считал, что идти туда было бы опрометчиво.

— Там наверняка обитают многочисленные дикие племена, — заметил он. — Можно с уверенностью сказать, что это опасные люди. Я кое‑что слышал о них от индейцев, которых мы уже посетили. Все они говорят, что где‑то в той стороне живут каннибалы.

— По их же словам, это очень высокие и волосатые люди, — вставила жена барона.

— Скоро мы это узнаем, ведь это как раз туда мы и направляемся, — засмеялся я.

— Это будет в высшей степени опрометчиво! — проворчал барон. — Честно говоря, я не рассчитываю снова увидеть вас в живых. Вы совершаете явное безрассудство.

Горбясь под тяжелыми ношами, мы покинули Мекенс и два дня пробирались по жидкой грязи широко раскинувшихся болот, пока не пришли к питавшей их реке с крайне медленным течением. Мы пошли вверх по этой реке и спустя несколько дней достигли травянистых равнин у предгорий Серрадус‑Паресис. Здешние места так хороши, что я понял, почему тут в лесах встречается столько отшельников самых различных национальностей, предпочитающих жизнь в одиночестве, среди дикой природы, скудному и шаткому существованию в цивилизованном обществе. Чем жалеть этих людей за то, что они лишены удобств, без которых мы не мыслим свою жизнь, скорее нам следует завидовать тому, что у них хватило мудрости понять, сколь обманчивы все эти ценности. Может быть, именно эти отшельники познали истинный смысл жизни.

Идя по гористой местности, мы снова попали в лес; подлесок почти не мешал нашему продвижению. Огромные каучуковые деревья — некоторые из них достигали двенадцати футов в окружности — не обнаруживали следов регулярной подсечки. Правда, на некоторых деревьях были грубые зарубки, но мы видели, что они сделаны не рукою серингейро. Похоже было на то, что белые люди никогда раньше здесь не бывали, зато следы индейцев были налицо.

В здешних лесах мы нашли несколько видов замечательно вкусных плодов. Как они называются — не знаю, я никогда раньше таких не видел. У одних почти весь плод состоял из косточки, мякоти было немного, но она была так вкусна, что хотелось есть все больше и больше. Другой плод мы решили попробовать только после того, как заметили, что он очень нравится насекомым. Размером он был с гранат и тоже оказался вкусным, но с вяжущим привкусом; отведав его, мы почувствовали себя очень плохо и некоторое время испытывали головокружение. Через три недели, после того как мы вступили в лес, мы наткнулись на широкую, хорошо протоптанную тропу, пересекавшую нашу под прямым углом.

— Дикари! — сказал я. — Деревня должна быть совсем близко, этой тропой пользуются каждый день!

— Но ведь та, по которой мы идем, тоже хорошо натоптана, — возразил Костин. — Уж если на то пошло, и та, и другая может вести к деревне.

Я посмотрел на тропы и не мог решить, какая из них та, что нам надо.

— Знаете что, майор, давайте кинем монету — орел или решка, — предложил Мэнли.

Я сунул руку в карман и нащупал монету.

— Орел — идем по новой тропе, решка — по старой. Я подбросил монету, и мы наклонились над тем местом, где она упала. Выпал орел.

— Итак, идем по новой.

Мы прошли две или три мили, миновав несколько плантаций, и вдруг оказались на большой расчистке, залитой ярким солнечным светом. Очень осторожно мы выглянули из кустов — прямо перед нами, на обширной, гладко утоптанной площадке стояли две большие хижины, по форме напоминающие ульи. В центральной своей части они достигали высоты почти в сорок футов и имели сто футов в диаметре. Однако вход можно было увидеть только в одной из них, той, что была к нам ближе, возможно, футах в тридцати.

В это время из одной хижины вышел голый меднокожий ребенок с орехом в одной руке и маленьким каменным топором в другой. Он присел на корточки перед плоским камнем, положил на него орех и принялся разбивать его топором.

Глядя на эту сцену, я забыл своих спутников и все на свете. Завеса времени отодвинулась в сторону, позволив заглянуть в отдаленное прошлое, в доисторическую явь. Ведь именно так должен был выглядеть ребенок неолита, именно так он должен был вести себя в те отдаленные времена, когда человек начал свое восхождение по лестнице эволюции. Первобытный лес, прогалина, хижина — все выглядело точно так, как, должно быть, выглядело несчетные тысячелетия назад! Но вот орех раскололся, ребенок издал слабый хрюкающий звук удовлетворения и, отложив в сторону топор, сунул косточку в рот.

Я заставил себя вернуться к действительности и тихо свистнул. Мальчик поднял голову, перестал жевать и вытаращил глаза; из темных недр хижины высунулись две руки, схватили ребенка и втащили внутрь. Послышалось возбужденное невнятное бормотание, шорох разбираемых луков и стрел, сдавленные крики. Бесполезно прятаться в лесу, когда дикари уже обнаружили твое присутствие, поэтому я вышел из укрытия, быстро пересек пространство, отделявшее меня от хижины, пролез в узкое входное отверстие и присел у стены. Когда глаза у меня привыкли к темноте, я увидал, что в хижине никого нет, кроме одной старой женщины. Она стояла у центрального столба среди высоких глиняных горшков и смотрела на меня. На противоположной стороне хижины были другие входы, через которые бежали ее обитатели. Меня осенила догадка: по‑видимому, мы пришли в то время, когда мужчины работали на плантациях, и теперь женщины и дети, которые только что были в хижине, бегут поднимать тревогу, оставив в хижине лишь древнюю старуху, неспособную быстро передвигаться.

Старуха что‑то пробормотала про себя, потом наклонилась и возобновила работу, которую прервала, когда началась суматоха, — она варила на огне маисовое пиво. Я показал ей жестами, что голоден, и явно напуганная, она взяла тыкву и, с трудом передвигая ногами, подошла ко мне, по‑прежнему что‑то бормоча про себя. В тыкве оказалось что‑то очень вкусное, хотя я не знал, что именно, и я отнес еду моим спутникам, которые все еще ждали в зарослях на краю расчистки.

Небо подернулось тучами, раздался гром, и полил проливной дождь.

— Пойдемте в хижину! — крикнул я. — Теперь все равно, где быть, что там, что здесь, снаружи.

Мы вошли в хижину, и, когда тыква была опорожнена, я передал ее старухе, чтобы она снова наполнила сосуд. И вот, когда мы уничтожали добавку, появились мужчины. Они проскользнули внутрь через входы, ранее нами не замеченные, и через ближайший к нам вход мы могли видеть еще более многочисленные тени людей снаружи — вероятно, они окружили хижину. Все мужчины имели с собой луки и стрелы. Человек, которого я принял за вождя, стоял около старухи, слушая ее взволнованный рассказ. Я подошел к нему и жестами попытался дать ему понять, что мы пришли с мирными намерениями, хотим только пищи и уже получили ее. Вождь стоял совершенно спокойно, и нельзя было понять, доходит ли до него то, что я хотел ему сказать. Я вернулся к входу, взял из тюка несколько небольших подарков и отдал ему. Он взял их, ничем не выразив свою благодарность, однако после этого к нам подошли женщины с тыквами, наполненными земляными орехами. Это означало, что в нас признали друзей; вождь уселся на изогнутую скамеечку и стал есть орехи вместе с нами.

Позже я выяснил, что это племя называется максуби, живет оно в двадцати четырех деревнях и насчитывает свыше двух тысяч человек. Кожа у этих индейцев не очень темная, ярко‑медного оттенка, волосы слегка рыжеватые. Максуби не очень рослый народ. Мужчины носят раковины и палочки в ушах, деревянные шпильки, продеваемые через ноздри и нижнюю губу, и браслеты из зерен и дерева чонта. На лодыжки и запястья они надевают каучуковые ленты, окрашенные в красный цвет соком растения уруку. Увидя эти ленты, мы поняли, кто делал надрезы на каучуковых деревьях в окрестностях. Женщины не носили украшений, и волосы у них были короткие, тогда как у мужчин длинные — прямая противоположность нашему обычаю. На мой взгляд, люди этого племени, подобно многим другим в Бразилии, являются потомками какого‑то высокоцивилизованного народа. В одной деревне максуби я видел рыжего мальчика с голубыми глазами — но он не был альбинос.

Цель нашего путешествия лежала значительно дальше на восток, и мы оставались у максуби лишь для того, чтобы немного изучить их язык и обычаи. Они оказались солнцепоклонниками; один или два человека в каждой деревне должны каждое утро приветствовать солнце, распевая при этом музыкальными голосами таинственные, полные роковых интонаций песнопения в своеобразной пятиступенной гамме, сходной с ярави горных индейцев в Перу. В глубокой тиши леса, когда первый проблеск дня заглушит не стихающий всю ночь гул насекомых, гимны максуби глубоко впечатляют своей красотой. Это музыка развитого народа, а не просто шумные ритмы, характерные для подлинных дикарей. У максуби есть имена для всех планет, а звезды называются у них вира‑вира — словом, которое любопытным образом ассоциируется со словом «виракоча», означавшим солнце у инков.

Максуби отличаются учтивостью манер и безупречными нравами. У них небольшие, красивые ноги и руки и тонкие черты лица. Им знакомо гончарное искусство, они выращивают табак и курят его из небольших чашеобразных трубок в виде сигарет, сворачиваемых из маисовых листьев. Во всем максуби производят впечатление народа, когда‑то стоявшего на высокой ступени развития и переживающего стадию упадка, а не дикарей, выходящих из первобытного состояния.

На еще неисследованных пространствах Южной Америки рассеяны и другие племена, подобные максуби; некоторые из них несколько более развитые и есть даже такие, что носят одежду. Это полностью опровергает выводы, к которым пришли этнографы, исследовавшие лишь области по берегам рек и не заходившие в менее доступные места. В то же время есть и настоящие дикари…

Нигде мы не видали таких земляных орехов, какие выращивают максуби. Это был их основной продукт питания. Орехи в кожуре были длиной в три‑четыре дюйма, они обладали прекрасным вкусом и высокими питательными свойствами; трудно найти более подходящую пищу для дороги, что мы оценили позднее. Во время еды каждый мужчина угощается из общей чаши, наполненной этими огромными орехами, между тем как женщины едят отдельно и следят за тем, чтобы чаша мужчин пополнялась.

Примерно через десять дней мы уже могли объясняться с максуби на их языке, и они рассказали нам о племени каннибалов марикокси, живущих на севере. «Винча марикокси, чимбиби коко!» — говорили они (привожу эти слова, чтобы дать понятие об их языке), то есть: «Если пойдете к марикокси, попадете прямо в их котел!» Это предупреждение сопровождалось выразительной пантомимой.

Полученные от максуби сведения были полезны и интересны. Посетив несколько ближайших их деревень, мы попрощались с максуби и направились на северо‑восток, где, по их словам, обитали марикокси. Мы вступили в совершенно нехоженый лес — очевидно, это была ничейная земля, куда избегали заходить как максуби, так и марикокси. На пятый день мы наткнулись на тропу, которая выглядела так, словно ею постоянно пользовались.

Пока мы стояли, озираясь по сторонам и решая, в каком направлении пойти, ярдах в ста от нас с юга появились двое дикарей; они быстро шли и оживленно переговаривались друг с другом. Заметив нас, они остановились как вкопанные и спешно стали прилаживать стрелы к лукам. Я закричал им на языке максуби. Деревья отбрасывали на них тени, и мы не могли как следует рассмотреть их, но мне показалось, что это были люди самого примитивного вида — высокие, волосатые, совершенно голые, с очень длинными руками и скошенными к затылку лбами над выдающимися надбровными дугами. Внезапно они повернулись и убежали в подлесок, а мы, зная, сколь бесполезно следовать за дикарями в лесу, двинулись по тропе в северном направлении.

Это произошло незадолго до заката солнца, когда мы услышали неясный, приглушенный деревьями звук — несомненно, это был звук рога. Мы остановились и внимательно прислушались. Снова мы услышали призыв рога, на который последовали ответы с разных сторон. Теперь уже трубило несколько рогов сразу, издавая неприятно резкий звук. В померкнувшем вечернем свете, под высоким шатром леса, где не ступала нога цивилизованного человека, звук этот казался сверхъестественно жутким, подобно начальным нотам какой‑нибудь фантастической оперы. Мы знали, что издают его роги дикарей и что дикари эти идут по нашему следу. Действительно, вскоре мы могли расслышать крики и бессвязное бормотание, сопровождаемые резкими звуками рогов, — варварский, беспощадный, назойливый шум, резко контрастировавший с бесшумной повадкой обыкновенных дикарей. Верхушки деревьев еще были освещены, но здесь, в чаще, быстро темнело, и мы стали высматривать такое место для ночлега, где мы могли бы до какой‑то степени обезопасить себя от нападения. Наконец мы избрали для этой цели заросли такуара. Здесь голые дикари не стали бы нас преследовать из‑за острых, длиной в дюйм, шипов этого бамбука. Привязывая свои гамаки за ширмой естественного частокола, мы слышали, как дикари, собравшись со всех сторон, возбужденно тараторили, однако входить в заросли не решались. Затем с наступлением полной темноты они ушли, и больше мы их не слышали.

Наутро мы не видели поблизости ни одного дикаря; не встретили мы их и тогда, когда пошли по другой, хорошо нахоженной тропе, которая привела нас к расчистке, где были посадки маниоки и папайи. Яркие туканы с криком клевали плоды на пальмах, и, так как никакая опасность не угрожала, мы вдоволь полакомились фруктами и стали здесь лагерем. Под вечер, лежа в гамаках, мы устроили концерт — Костин играл на губной гармонике, Мэнли — на гребешке, а я — на флажолете. Быть может, с нашей стороны было глупо таким путем объявлять о своем присутствии, но нас никто не потревожил, и дикари не появлялись.

Утром мы пошли дальше и через четверть мили наткнулись на своего рода сторожку из пальмовых листьев, а потом — на другую. Затем совсем неожиданно мы вышли на такое место, где подлесок сходил на нет, открывая между стволами деревьев поселение из примитивных навесов, под которыми сидели на корточках дикари самого зверского вида, каких только мне приходилось видеть. Некоторые были заняты приготовлением стрел, другие просто бездельничали. Это были громадные, обезьяноподобные существа, имевшие такой вид, словно они едва поднялись над уровнем животных.

Я свистнул, и огромное существо, невероятно волосатое, вскочило на ноги под ближайшим навесом, молниеносно приладило стрелу к луку и, пританцовывая с ноги на ногу, приблизилось к нам на расстояние четырех футов. Испуская какие‑то странные звуки, оно остановилось, приплясывая на месте, и вдруг весь лес вокруг нас ожил, наполнился этими же ужасающими обезьяночеловеками, ворчащими свое «юф‑юф!» и пританцовывающими с ноги на ногу; одновременно они натягивали свои луки. Положение было не из приятных, и я спрашивал себя, уж не пришел ли нам конец. На языке максуби я сказал, что мы идем к ним друзьями, но они не обратили на мои слова никакого внимания. Казалось, человеческая речь была вне пределов их понимания.

Существо, стоявшее напротив меня, прекратило свой танец, с секунду стояло совершенно неподвижно, потом натянуло тетиву вровень со своим ухом, одновременно поднимая зазубренное острие шестифутовой стрелы на высоту моей груди. Не мигая, я пристально смотрел в щелеподобные глазки, полураскрытые под нависшими бровями, зная, что стрела не полетит с первого раза. И действительно, дикарь опустил лук так же нерешительно, как поднял его, и снова началось медленное пританцовывание и сопровождающее его «юф‑юф!»

Во второй раз он поднял лук и натянул тетиву, и снова я знал, что выстрела не последует. Все было в точности так, как мне говорили максуби. Снова он опустил лук и снова стал приплясывать. Наконец, в третий раз, немного переждав, он стал поднимать стрелу. Я знал, что теперь он намерен выпустить ее, и вытащил маузер, висевший в кобуре у бедра.

Это была большая, неудобная штука с неподходящим для пользования в лесу калибром, но я все‑таки взял маузер потому, что он мог укрепляться на торце деревянной кобуры, превращаясь в подобие карабина, и был все же легче, чем настоящая винтовка. Заряжался он патронами 38‑го калибра с черным порохом, производящими страшный грохот, несмотря на свои малые размеры.

Я даже не поднял маузер, а просто нажал на спусковой крючок и выпалил в землю у самых ног обезьяночеловека. Это произвело мгновенное действие. На лице обезьяночеловека появился взгляд совершеннейшего изумления, маленькие глазки широко раскрылись. Он выронил лук и стрелы, быстро, как кошка, отпрыгнул в сторону и скрылся за деревом. В нас полетели стрелы. Мы дали несколько залпов по ветвям, рассчитывая, что шум напугает дикарей и настроит их на более дружелюбный лад. Но они не выказывали никакого желания заводить, с нами дружбу, и, не дожидаясь, пока кого‑нибудь из нас ранят, мы отказались от своего намерения и отступили назад по тропе, пока селение не скрылось из виду. Нас не преследовали, но в деревне еще долгое время слышались шум и возня. Мы шли на север, и в наших ушах все стояло яростное «юф‑юф!» дикарей.

Потом мы повернули на восток и несколько дней шли лесом, все время высматривая признаки индейцев, все время прислушиваясь, не раздадутся ли угрожающие звуки рога. Мы знали, что эти человекоподобные могут неслышно красться по нашим следам, и не питали иллюзий насчет того, какая судьба была бы нам уготована в случае, если бы они нас схватили. По ночам наши сны были полны видениями ужасных лиц с нависающими бровями, толстых ухмыляющихся губ, открывающих ряд черных обломанных зубов. Нервы Мэнли начали сдавать, Костин вздрагивал по любому поводу, да и мной владело постоянное нервное напряжение. Пришлось признать, что в таком состоянии мы не сможем достичь намеченной цели, и решили повернуть назад, как это ни было печально. Только что пережитое вместе с испытаниями прошлого года исчерпало наши силы. Мы нуждались в полном отдыхе, полном освобождении от необходимости быть постоянно начеку.

Эту страшную деревню мы обошли возможно дальше стороной, насколько позволяли наши расчеты ее местонахождения, и возвратились к максуби, с отменной точностью выйдя к их первому поселку. Наш приход совпал с похоронами одного воина максуби, который был загнан и подстрелен группой охотящихся марикокси, и я задавал себе вопрос, не связывают ли суеверные максуби эти два обстоятельства воедино. Хотя к нам не выказали явной враждебности, мне почудилось, что я уловил легкую холодность и несколько подозрительных взглядов, брошенных в нашу сторону.

Внутренности убитого были вынуты и положены в урну для захоронения. После этого тело разрубили на части и распределили для съедения между двадцатью четырьмя семьями, жившими в одной хижине с убитым. Это религиозная церемония, которую не следует смешивать с каннибализмом. Под конец хижину освободили от духа покойного посредством следующего тщательно разработанного ритуала.

Вождь, его помощник и знахарь сели в ряд на маленьких скамеечках перед главным входом в хижину и начали производить такие движения, словно выжимали что‑то из рук и ног, подхватывали это что‑то с пальцев и бросали на подстилку из пальмовых листьев площадью около трех квадратных футов, которая закрывала чашу из тыквы, частично наполненную водой с какими‑то травами, плавающими сверху; время от времени все трое внимательно глядели на подстилку и воду под ней. Эту процедуру они повторяли много раз, потом впали в транс и около получаса сидели неподвижно на своих скамеечках с закатившимися глазами. Когда они пришли в себя, то первым делом принялись потирать животы. Чувствовали они себя очень скверно.

Ночь напролет все трое просидели на скамеечках, в одиночку или хором протяжно беря три ноты с интервалом в октаву, вновь и вновь повторяя слова: «Тави‑такни, тави‑такни, тави‑такни». Семьи, живущие в хижине, причитали хором им в ответ.

Этот ритуал продолжался три дня. Вождь торжественно заверил меня, что дух мертвого находится в хижине и виден ему. Я ничего не видел. На третий день ритуал достиг апогея: пальмовую подстилку внесли в хижину и положили на такое место, куда падал свет, проходящий через входное отверстие. Люди опустились на колени и припали лицом к земле, а трое старейшин племени отбросили скамеечки и в крайнем возбуждении распростерлись на земле перед входом в хижину; я тоже стал на колени позади них, чтобы видеть пальмовую подстилку, на которую они пристально глядели.

В глубине хижины, сбоку от подстилки, находилось отгороженное перегородкой место, где лежал покойный; глаза старейшин были устремлены туда. На секунду воцарилась мертвая тишина, и в этот момент я увидел смутную тень — она появилась из‑за перегородки, проплыла к центральному столбу хижины и исчезла из виду. Вы скажете — массовый гипноз? Очень хорошо, пусть так; знаю только, что я видел тень!

Напряжение, охватившее обоих вождей и знахаря, спало, они обильно вспотели и ничком распластались на земле. Я покинул их и вернулся к своим товарищам, которые не присутствовали при всей этой церемонии.

В трех деревнях, которые мы посетили после описанного происшествия, наше появление каждый раз совпадало с тапи — ритуалом успокоения духов. Были те же песнопения, но меня уже не допускали присутствовать при ритуале, так как усилились подозрения, что случаи смерти являются результатом пагубного влияния нашего присутствия. Максуби истолковывали мою работу с теодолитом в окрестностях их деревень как «разговор со звездами», и это их очень беспокоило. Нас было только трое, и, хотя максуби выказывали дружелюбие, приходилось считаться с возможностью того, что суеверный страх может обернуться гневом против нас. Пора было двигаться дальше.

Прежде чем мы отправились в путь, я выяснил, что племя марикокси насчитывает около полутора тысяч человек. К востоку живет другое племя каннибалов — арупи, а дальше к северо‑востоку — еще одно — низкорослые чернокожие люди, покрытые волосами. Они жарят свои жертвы над огнем, насаживая их целиком на бамбук, как на вертел, и во время готовки отщипывают кусочки. Молва об этом племени доходила до меня еще раньше, и теперь я знаю, что все эти рассказы вполне обоснованны. Максуби явно считали себя цивилизованным народом и с величайшим презрением отзывались об окружавших их каннибалах. В тех местах на границе своей территории, где обитали враждебные племена, они имели тщательно продуманную систему постов, «сторожки», служившие, как мы видели, убежищами, из которых можно было посылать стрелы. Нагруженные сетками с земляными орехами, каменными топорами, луками и стрелами — оружие это поистине являлось произведением искусства, — мы покинули максуби и повернули на юго‑запад в направлении Боливии. Дичь встречалась редко; был один из периодов, когда по тем или другим причинам животные и птицы уходят отсюда, куда — неизвестно. Однажды нам удалось подстрелить трех обезьян, но бродивший поблизости ягуар унес двух из них, и мы продолжали двигаться дальше, довольствуясь восьмью орехами в день на каждого. Возможно, именно это спасло нас от чрезмерного упадка сил, ибо доказано, что в то время как растительная пища, если ее хватает, поддерживает человека в полной силе и энергии, то мясо в условиях полуголодного существования вызывает ощущение большого утомления note 43 .

Идти было трудно. Уже сильно изголодавшиеся, мы в конце концов набрели на лачугу сборщика каучука, стоявшую на берегу небольшой речушки. Здесь мы задержались на два дня, отъедаясь рисом и чарке.

Никогда мне не забыть первого завтрака в этой лачуге. Рядом с нами в тени крыши лежал человек, умиравший от землеедства. Это было истощенное существо со страшно распухшим животом. Тем, кому известны симптомы этой болезни, было ясно, что больной безнадежен, и наш хозяин серингейро не считал нужным проявлять сочувствие к умирающему. Несчастный, не переставая, стонал и восклицал:

— Как мне больно, сеньоры… Как мне больно!

— Через полчаса ты умрешь, — отвечал ему серингейро. — К чему подымать такой шум? Только портишь завтрак сеньорам.

— Ох! — жалобно стонал умирающий. — Как мне больно!.. Ох, как мне больно!

Внезапно какая‑то женщина сдернула с несчастного противомоскитную сетку. На нос ему села оса, кожа едва заметно вздрогнула, но человек не издал ни звука — он был уже мертв. Через час умершего похоронили и, вероятно, тут же забыли о нем. «Зачем он родился? — подумалось мне. — Какой смысл был в его детстве, в беспросветно нищенской жизни и одинокой, мучительной, никем не оплаканной смерти? Не лучше ли жить зверем, чем таким вот получеловеком?» И все же — какой‑то смысл во всем этом есть. Не знаю, почему на меня так подействовал этот случай, ведь я видел много людей, умиравших подобным образом! Подергивание носа умершего не выходило у меня из головы, и я вспомнил одну ламу. Ей перерезали горло, а она своим коротким хвостом отгоняла назойливую муху, словно с ней не происходило ничего неладного.

Погребение не было последним напоминанием об умершем. Серингейро утверждал, что ночью приходил призрак покойного. Повсюду во внутренних областях считается само собой разумеющимся, что после чьей‑нибудь смерти дух покойного некоторое время еще бродит поблизости; люди, живущие в диких местах, близки к природе, и им известно то, что от нас скрыто.

Мы двинулись дальше вниз по реке и в конце концов встретили другого сборщика каучука, дона Кристиана Суареса, который в свое время вел немаловажные исследования в Чако, а теперь временно осел на Гуапоре. Он принял нас радушно и гостеприимно, насколько позволяли его скромные припасы, и показался мне чрезвычайно интересным и образованным человеком, совершенно не в духе тех примитивных пеонов, которые обычно занимаются подсачиванием каучуковых деревьев.

— В Чако, сеньор, я мог бы составить себе состояние, — сказал он как‑то вечером, когда мы сидели вокруг огня, на котором он окуривал каучук. — Да все мой несчастный характер — не могу сидеть на одном месте. Со мной там был приятель, вот уж у него‑то была башка на плечах, не то, что у меня. Я принимаю вещи такими, какие они есть. А этот парень кое‑что соображал: он купил в кредит большой участок пастбищной земли под Санта‑Крусом. Потом он отправился на север Чако и в район Парапети, где индейцы кинагуа и другие держат большие стада скота. С собой он взял игрушечную корову — знаете, такая штучка, когда ее заводишь, она принимается идти, как дерганная, и мотает головой. Он сказал индейцам, что это великий дух, которому известны все их мысли. Потом он вдруг брал в оборот какого‑нибудь индейца, открывал в нем плохой помысел и говорил, что он умрет за оскорбление духа, который сидит в игрушечной корове. Индеец терял голову от страха, и тогда мой приятель говорил: «Если не хочешь умереть, я умилостивлю великого духа за сто голов скота — ты доставишь его в Санта‑Крус!» Индеец с радостью соглашался, а мой приятель на тарабарском языке говорил с игрушечной коровой, и она кивала головой. Вскоре у него уже было ранчо и самое лучшее стадо в Санта‑Крусе — и все за те деньги, что он заплатил за игрушку, ни гроша больше. Да, он умел шевелить мозгами, доложу я вам!

Подобно Суаресу, все серингейро, которых мы встречали, были любезны и гостеприимны, и только в немецкой барраке возможность нажиться на путешественниках затмила остальные соображения. Будучи там, мы взвесились и обнаружили, что со времени отъезда из Англии Мэнли потерял двадцать девять фунтов, Костин — тридцать один, а я — пятьдесят три, и все‑таки мы чувствовали себя от этого ничуть не хуже.

Наше продвижение по реке Парагуа к Порвениру задержалось из‑за огромного скопления плавучих растений, или камелоте. По пути мы были свидетелями схватки между крокодилом и ламантином. Казалось бы, трудно предполагать воинственность в скромной «морской корове», но она решительно забивала крокодила.

Пять дней мы провели в Порвенире, затем из Сан‑Игнасио прибыла повозка, запряженная волами, и мы воспользовались ею для дальнейшего путешествия. Через три дня тяжелого передвижения по лесной тропе мы достигли первой эстансии, после которой путь стал легче. При путешествии с повозкой большая часть дневного перехода обычно делается в ранние утренние часы; на нашей повозке вообще места хватало только для багажа, а мы шли пешком рядом. Во всех эстансиях, которые попадались по пути, свирепствовала скарлатина; люди мерли, как мухи. В Сан‑Игнасио, которого мы достигли в начале сентября 1914 года, была целая эпидемия. Здесь мы впервые услышали, что в Европе разразилась война. Сказал мне об этом немец; несмотря на то что мы как будто стали врагами, он одолжил мне денег, чтобы добраться до Санта‑Круса — у меня к тому времени оставалось всего 4 фунта, — с единственным условием возвратить долг его представителю, когда приедем на место. В Сан‑Игнасио мы смогли раздобыть всего лишь одного мула, поэтому, нагрузив его тюками с имуществом и провиантом, мы пустились в путь пешком — до Санта‑Круса была 231 миля. Поскольку мы только что покрыли расстояние в 250 миль, идя рядом с повозкой, предстоящее путешествие нас не смущало; во всяком случае, наши мысли были полны войной и теми последствиями, которые она могла оказать на наши семьи и друзей в Англии.

Через две недели ходьбы по десяти часов в день мы пришли в Санта‑Крус. В пути наш дневной рацион состоял из двух сухарей поутру, сардин и сахара — вечером. И этого нам вполне хватало. Немцы в городе ликовали. Напившись пива, они разорвали бюллетени, вывешенные на дверях британского вице‑консульства, и парадным строем прошествовали по улицам, распевая патриотические песни. Многие из них покинули город, чтобы уехать в Европу на фронт, но, добравшись до побережья, узнали, что немецкие суда не могут забрать их с собой, так как их попросту нет. Мы тоже стремились поскорее вернуться на родину и принять посильное участие в войне, но восемь дней ушло на то, чтобы достать животных, и еще десять дней потребовалось, чтобы добраться до Кочабамбы.

В Кочабамбе мы снова встретили барона Норденшельда, он был крайне удивлен тем, что мы вернулись. Индейцы племени уари, у которых он побывал, также рассказывали ему о волосатых каннибалах, живущих где‑то на северо‑востоке; однако дикари не умеют правильно судить о расстояниях, их рассказы часто создают впечатление соседства там, где его на самом деле нет.

Мы миновали Ла‑Пас, пересекли озеро Титикака и, прибыв на побережье, еще увидели, как злополучная эскадра адмирала Кредока отплывала навстречу своей судьбе. После ее гибели англичанам приходилось туго в портах тихоокеанского побережья, особенно в Чили, где германское влияние было наиболее сильным. Правда, потом все изменилось, когда события приняли иной оборот в связи с битвой у Фолклендских островов. Но пока что шел неблагоприятный для нас период войны. На пути домой мы застали Нью‑Йорк погруженным во тьму, так как германские подводные лодки уже действовали в американских водах.

В начале января 1915 года мы были поглощены одной из великих будущих армий. Глава 17

Парадный вход

Неспроста говорится: «Посмотри Рио, прежде чем умрешь». Я не знаю другого места, которое могло бы сравниться с Рио‑де‑Жанейро, и лелею надежду когда‑нибудь поселиться здесь, если счастье мне улыбнется. Это будет возможно при условии, если мои исследовательские труды окупятся материально. Тогда на склонах гор, возвышающихся над этой великолепной бухтой, мы построим дом, рассеянная по всему свету семья сможет собираться здесь каждое рождество, и мы с женой кончим свои дни в одном из самых чудесных мест, какие только есть на земле. Мне нравятся здешние люди, и, если моя мечта осуществится, я буду рад, если они примут меня в свою среду. Сейчас я работаю в их стране, и ничто не доставило бы мне большего удовлетворения, чем возможность провести остаток моей жизни на службе Бразилии.

Мои исследования вызвали в Англии некоторый интерес, но финансовой помощи не последовало. Возможно, для твердолобых консерваторов цель моей работы представлялась слишком романтической: куда спокойнее было играть наверняка и поддерживать экспедиции на Эверест или в добрую старую Антарктиду. Я не виню их. Нелегко поверить в подлинность той истории, о которой вы прочли в начальной главе этой книги. Но это еще не все! Есть вещи более странные, о которых я не говорил. В свое время ученые с пренебрежением относились к идее существования Америки, а позднее — Геркуланума, Помпеи и Трои. Мне могут возразить, что в результате великих открытий неверующие были посрамлены, и это говорит в мою пользу. Как медалиста Королевского географического общества меня почтительно выслушивали пожилые джентльмены, археологи и музейные эксперты в Лондоне, но заставить их поверить хоть в частицу того, что я доподлинно знал, было решительно не в моих силах.

Из войны я вынес убеждение в том, что как мировая держава Британия находится на ущербе и Европу мне следует избегать. Надо полагать, тысячи людей утратили подобные иллюзии за эти четыре года, прожитые в грязи и крови. Таково неизбежное следствие войны для всех, за исключением тех немногих, кто нажился на ней. Что касается меня лично, я многое потерял; война оборвала нити моих новых начинаний, и подхватить эти нити представлялось весьма трудным. Меня уволили из армии, великодушно назначив пенсию в 150 фунтов в год. Между тем у меня ушло вдвое больше, чтобы вернуться на родину с Костином и Мэнли, а обратный путь заберет все деньги, которые я смогу наскрести, предварительно обеспечив семью.

Костин, который был со мной некоторое время на войне, дослужился до чина лейтенанта артиллерии, женился и уже больше не мог отдавать себя дальнейшей исследовательской работе в Южной Америке. Мэнли уцелел на войне, но вскоре умер от сердечного приступа.

Из‑под нависших туч послевоенной депрессии я обращал свой взор на обе Америки и видел в них единственную надежду нашей цивилизации. Северная Америка уже заняла ведущее положение среди западных стран; однако все мое внимание было сосредоточено на латиноамериканских республиках, развитие которых только начиналось. Любой ценой нам надо покинуть Англию, размышлял я, дать детям возможность вырасти в мужественной атмосфере Нового Света. Они были еще в школьном возрасте, мой старший сын уже заканчивал школу, но это было не единственное образование, в котором они нуждались. Решение уехать было принято, корни обрублены. Наш дом в Ситоне, куда мы переехали из Аплайма, мы арендовали, так что продавать нам почти ничего не пришлось. Забрав всю движимость, жена и дети отправились на Ямайку, а я в Бразилию.

Когда президент Бразилии доктор Пессоа приехал с визитом в Лондон, он любезно принял меня и с интересом выслушал все, что я хотел ему сказать. Позже я узнал, что бразильское правительство в то время не имело возможности субсидировать какие‑либо исследовательские работы, но причиной тому было отнюдь не безразличие. Бразилии угрожал финансовый кризис, и все несущественные расходы сокращались до минимума. Возможно, думалось мне, я добьюсь большего успеха в Рио, войдя в непосредственный контакт с министрами, занимающимися внутренними делами страны. Несомненно, на месте у меня будет больше шансов на удачу.

Я прибыл в Рио‑де‑Жанейро в феврале 1920 года. Обмен фунтов стерлингов на мильрейсы оказался для меня очень невыгодным: я получил немногим больше двенадцати мильрейсов за фунт; позже, когда я был вынужден проделать обратную операцию перед тем как вернуться в Англию, мне пришлось платить сорок мильрейсов за фунт.

Жизнь в Рио была дорогой, особенно потому, что приходилось останавливаться в отелях. Я испытывал постоянное чувство тревоги: что будет, если мои усилия собрать средства для экспедиции пойдут прахом? Сперва я остановился в отеле «Интернационал», вверх по улице Сильвестра; однако здесь жило много немцев, и я переехал, хотя и не без сожаления. Несомненно, это предрассудок, но война еще вспоминалась как трагедия недавнего прошлого — рана далеко не зарубцевалась, — и я еще не мог относиться к немцам без предубеждения. Тот факт, что перед войной я общался и дружил со многими немцами, был забыт или скорее затмился иллюзией патриотизма, как мы его понимали. Во всяком случае перемена была к лучшему, так как британский посол сэр Ральф Пэджит устроил меня у себя в великолепной резиденции посольства.

Я провел в Рио‑де‑Жанейро шесть месяцев; в общем мне жилось отлично, несмотря на все мои тревоги. С крыши посольства во все стороны открывались чудесные виды, а в этом отношении Рио несравненен. Внизу прекрасное авеню Бейра‑Мар, идущее у подножия горного кряжа, вливалось в пригород Копакабана, затем проходило через другой пригород, третий и так далее на протяжении двенадцати миль вдоль чудесного берега. По вечерам мы часто уезжали на автомобиле по этому шоссе и возвращались затемно, когда одна из наиболее замечательных в мире систем городского освещения внезапно вспыхивала во всем своем великолепии, бросая россыпь мерцающих отсветов в спокойные воды бухты.

Какими тусклыми и мрачными кажутся наши состарившиеся английские города после такой красоты! Здесь просто невозможно было скучать. Гавань всегда была оживлена: приходили и отплывали лайнеры, местные пароходики суетливо сновали, подобно гигантским водяным жукам, между городом и столицей штата Нитерой. Веселая, нарядная публика наводняла улицы. Песчаные пляжи были настолько просторны, что даже тысячи купальщиков не могли их переполнить. Для довершения картины не хватало только яхт. Их не было ни одной, но придет время, и они появятся, ибо Рио‑де‑Жанейро богатый город. Я вижу в нем столицу нарождающейся цивилизации.

В тропическом и субтропическом поясах Южной Америки климат зимой становится прохладнее. С мая по сентябрь нигде не найти более приятной температуры, чем в Рио, и, если бы этот сезон не совпадал с северным летом, я уверен, что тут был бы огромный наплыв приезжих. Тот, кто не видел Рио, не может себе представить, какой это рай. Рио — парадные ворота обширной страны, безграничные богатства которой не поддаются оценке. У бразильцев есть все основания гордиться своей столицей. Здесь превосходная гавань, прикрытая высокими живописными горами; в это‑то чудесное обрамление и вписался город‑жемчужина, поражающий богатством, изобилующий роскошными отелями, великолепными магазинами, широкими проспектами и несравненными бульварами.

Я получил возможность снова говорить с президентом, и он любезно выслушал мои предложения, быстро и легко схватывая суть дела, что так типично для южноамериканских государственных деятелей. Я докладывал также членам кабинета, но не добился успеха, пока английский посол не поддержал мои просьбы своим авторитетом. Только после этого правительство согласилось субсидировать экспедицию. Я отказался от всякого жалованья, зато было назначено хорошее вознаграждение одному офицеру наших военно‑воздушных сил, который хотел сопровождать меня.

Я сознавал, что совершаю преступление против бон‑тона, входя в дворцы и парламенты без фрака и цилиндра, но, по правде сказать, их у меня и не было. С безрадостных дней учебы в Вестминстерской школе и в более поздние времена, когда я восставал против правил, предписывающих молодым офицерам приближаться к богам Уайтхолла не иначе как во фраке и цилиндре, у меня в памяти навсегда остался ужас перед этими видами одежды. Выло время, когда требовалось строго соблюдать условности при посещении южноамериканских президентов, теперь это стало необязательно, и я увидел в этом признак распространения на континенте большей широты взглядов.

Я телеграфировал офицеру в Англию, чтобы он выезжал и присоединялся ко мне. Посольство дало каблограмму в министерство иностранных дел, а бразильское правительство отправило телеграмму своему послу в Лондоне. Однако офицер передумал, и передо мной встала проблема найти компаньона здесь. Мне казалось, что в Рио найти такого человека невозможно. Тогда издатель английской газеты в Сан‑Паулу решил помочь мне и дал объявление о том, что требуются «способные молодые люди». В объявлении лишь намеком указывалось на то, для какой цели они нужны, но откликов было столько, что появилась надежда найти хотя бы одного подходящего человека среди массы совершенно неприемлемых кандидатов. Претенденты осаждали посольство, караулили меня на улицах, заваливали меня письмами и рекомендациями. Большинство из них имело работу, но романтика исследований непреодолимо отрывала этих людей от их занятий, и они готовы были пожертвовать своей благоустроенностью. Мне было жаль разочаровывать их, но никто из них явно не подходил мне.

Когда я почти совсем отчаялся, мне встретился один здоровенный австралиец, который искал работы. Его звали Батч Рейли. Это был широкоплечий детина шести футов пяти дюймов ростом. Он утверждал, что был майором, волонтером добровольческого корпуса, укротителем диких лошадей, матросом и т. д. и т. п.

— К тому же, — сказал он, — я владею скотоводческой фермой в двадцать тысяч акров. Что касается лошадей и кораблей — учить меня нечему!

На последнем матче по боксу Батч с таким жаром принялся отделывать своего противника — американского боксера, что его не мог остановить ни гонг, ни секунданты, ни судья. Потребовались соединенные усилия многих зрителей, чтобы развести противников, которые решили закончить бой нокаутом — либо на ринге, либо вне его. Такой человек, как Батч, должно быть, мог выдержать путешествие по лесам, и я охотно взял его своим попутчиком.

Бразильское правительство обещало прикомандировать ко мне двух бразильских офицеров. Генерал Рондон, инженер и широко известный исследователь, сопровождавший экспедицию Рузвельта на Рио‑Дувида, любезно взялся подыскать мне подходящих людей. Когда все было готово, мы с Батчем, попрощавшись с самой гостеприимной и веселой колонией британских подданных в Южной Америке, 12 августа уехали в Сан‑Паулу.

Английские резиденты Сан‑Паулу развлекали нас как могли и всячески старались нам помочь. Они даже преподнесли нам пистолеты и патроны к ним. Это были дары сомнительной ценности, но тем не менее мы приняли их с благодарностью. Мы посетили Бутантанский змеиный институт, где нас снабдили большим количеством противозмеиной сыворотки на случай укусов. Этот институт хорошо организован и оказывает неоценимые услуги жителям наводненных змеями местностей. Заведение подобного рода неплохо было бы иметь и в других странах мира.

В течение многих лет не зарегистрировано ни одного случая, когда в результате применения сыворотки укушенный не поправился бы, даже находясь в крайне опасной степени отравления. Бушмейстеры, жарараки, смертоносные гремучие змеи и практически все другие разновидности бразильских ядовитых змей содержатся здесь на учете и используются для приготовления сыворотки. Мы видели также ценную неядовитую змею, называемую musserau — черную, блестящую рептилию от четырех до шести футов длиной, пожирающую ядовитых змей и потому заслуживающую, чтобы ее разводили. Сотрудники института обращаются со змеями с небрежностью, основанной на многолетнем опыте, и, хотя со стороны кажется, что они безрассудно неосмотрительны, они знают, что делают и насколько могут рисковать.

Путь от Сан‑Паулу до реки Парагвая был утомительным и пыльным. Мы ехали, вероятно, по наихудшей во всей республике железной дороге. Она была плохо построена и отвратительно содержалась. К западу от реки Параны поезд обычно два или три раза сходит с рельсов, и постоянная качка каждую минуту напоминает пассажиру о грозящей опасности. Но нам определенно повезло — мы сошли с рельсов всего один раз, и то лишь потому, что тормозной кондуктор перевел стрелку под паровозом как раз в тот момент, когда мы выходили на одноколейную магистраль после разъезда с другим поездом. Наиболее памятным инцидентом путешествия была потеря моей драгоценной шляпы; она улетела из окна вагона по небрежности Батча, а ведь хорошую шляпу не так легко купить здесь, на окраинах цивилизованного мира!

Дальше мы двинулись вверх по реке пароходом до Корумбы; по сравнению с 1909 годом город сильно изменился к лучшему — его торговцы и скотопромышленники основательно нажились за войну. Здесь меня ждала телеграмма. В ней говорилось, что правительство вынуждено отказаться от своего намерения прикомандировать ко мне двух офицеров, причиной чему был финансовый кризис и большие расходы в связи с визитом бельгийского короля и королевы. Это была немаловажная новость, и мне стало веселее, когда пришла еще одна телеграмма от друга из Рио, который знал о моих затруднениях и высылал ко мне пополнение — одного молодого человека из гринго. Он должен был присоединиться к нам в Куябе. Река обмелела, и с парохода, на котором мы отплыли из Корумбы, пришлось пересесть на катер, который и довез нас до Куябы. Это обнищалое, отсталое местечко во всех отношениях уступало Корумбе, хотя и являлось резиденцией правительства штата Мату‑Гросу. Население, в основном состоявшее из мулатов, жило крайне бедно, главным образом оттого, что бессовестно эксплуатировалось местными торговцами, а то немногое, что людям удавалось скопить, отбирали муниципалитет и церковь. Хитрый, энергичный епископ Мату‑Гросу, одновременно занимавший пост губернатора штата, не мог допустить, чтобы его епархия оставалась в накладе; многочисленные священники и монахи поощряли в верующих глубокое невежество и фанатические предрассудки, позволявшие держать их в подчинении церкви. В общем город мог считаться таковым лишь по названию; но зато здесь имелась транспортная контора Форда, которая поддерживала автомобильное сообщение на полуторамильной дороге, соединяющей город с речным портом. С кипящими радиаторами автомобили сновали взад‑вперед, поднимая клубы пыли, в которой задыхались их неустрашимые пассажиры.

Куяба была основана как крупный золотопромышленный центр; золото и алмазы добывались повсюду из речного песка и земли. Здесь и севернее, в районе Диамантину, на реках и ручьях работали драги, однако промысел себя не оправдал; золотой лихорадке пришел конец, и город оказался заброшенным. Все же еще бывают случаи, когда после сильного ливня здесь находят самородки золота на главной площади, не говоря уже об окрестностях города, где все переворачивается. К западу от Куябы расположен упоминаемый в предыдущих главах Сан‑Луис‑ди‑Касирис, к северу — Розариу и Диамантину. Два последних города пришли в упадок. На восток, к границе штата Гояс, нет ничего, кроме редких алмазных разработок и нескольких небольших поселений с плантациями. Почва в этих краях неблагоприятна для сельского хозяйства и к тому же весьма распространены различные заболевания. Общее положение может в какой‑то степени улучшиться с вводом в действие строящейся ныне железной дороги, которая свяжется с северо‑западной железной дорогой в Агуас‑Кларас, близ реки Параны, однако я сомневаюсь, что затраты на ее прокладку окупятся.

Мы прожили в Куябе месяц, дожидаясь нового члена экспедиции. Приехал опрятный, веселый молодой человек, которого так и распирали благие намерения. Он назвал мне свое полное имя и добавил: «Зовите меня просто Фелипе». Когда кто‑либо спрашивал, как его зовут, он запускал пальцы в длинную прядь бесцветных волос, падавшую ему на лоб, и отвечал: «Зовите меня Фелипе». Так он и остался для всех Фелипе.

— Надо полагать, вам рассказали о цели нашей экспедиции? — спросил я.

— О да. Это страшно интересно! Я очень рад возможности повидать новые места, где могут оказаться птицы, еще никому не известные. Орнитология — моя страсть, полковник!

Он почти не говорил ни о чем другом, кроме орнитологии, и через неделю‑другую и меня с Батчем заставил толковать о трогонах и других штуках, о которых раньше мы слыхом не слыхивали. Его кипучая натура ободряюще действовала на нас, но, к сожалению, лишь только мы вышли из Куябы, он впал в какую‑то тревожную молчаливость и оставался таким до тех пор, пока мы снова не стали приближаться к цивилизованным местам.

0|1|2|3|4|5|6|