Перси Фосетт Неоконченное путешествие часть 1

Пролог

Удивительная история!

С сожалением я перевернул последнюю страницу рукописи, словно распростился с близким другом. В течение нескольких дней я проводил часы второго завтрака в конторе, как завороженный читая эту повесть, недавно попавшую в мое распоряжение. Даже трудности дешифровки бисерного почерка не могли нарушить ощущения, будто я сам принимаю участие в этом рискованном предприятии, так как мысленно я сопровождал отца в его экспедициях, делил с ним трудности и лишения, видел его глазами поставленную им перед собой великую цель и вместе с ним переживал одиночество, разочарования и триумфы. Глядя из окон моей конторы на свинцовые облака, на пасмурную картину перуанской зимы у побережья, я всем нутром ощутил необъятность Южной Америки. Там, за барьером Анд, громоздившихся к востоку над низким потолком истекающих слезами облаков, лежат огромные дикие пространства, враждебные и угрожающие, тщательно скрывающие свои тайны от всех, кроме самых отчаянных смельчаков. Реки, вяло текущие по сумасшедше закрученным руслам между молчаливых занавесей джунглей note 1 — мутные реки, полные смерти; леса, где животных можно слышать, но не видеть; кишмя кишащие змеями топи; скудные, посещаемые лихорадкой пустынные местности; дикари, готовые поразить своими отравленными стрелами любого, кто нарушит их уединение, — обо всем этом я уже знал вполне достаточно, чтобы мысленно следовать за отцом по страницам этой рукописи, которая уводила меня то к временам варварского каучукового бума со всем сопутствующим ему произволом и жестокостями, то к молчаливым и неисследованным пограничным рекам, и, наконец, на поиски затерянных остатков когда‑то могучей цивилизации.

Рукопись не являлась для меня чем‑то совершенно новым. Помнится, отец работал над нею еще до того, как я уехал в Перу в 1924 году, и время от времени читал некоторые выдержки из своего труда. Однако эти записки гак и не были им закончены. Оставалось дописать финальную часть — кульминационный пункт, которым должна была явиться последняя экспедиция. Но девственный лес, допустив заглянуть в свою душу, потребовал взамен плату — жизнь отца. Страницы этой рукописи, над которой отец трудился, полный надежды на удачное завершение экспедиции, сделались душераздирающей реликвией трагедии, существа которой мы не могли выяснить.

Если факт смерти не доказан, не гак легко поверить, что одного из членов семьи больше никогда не увидишь. Моя мать, владевшая этой рукописью, была твердо убеждена, что наступит день и ее муж вместе со старшим сыном вернутся. В том, что она так думала, нет ничего удивительного. Вести о судьбе экспедиции приходили одна за другой, некоторые заслуживали доверия, другие казались фантастическими, но среди них не было ни одной безусловно достоверной. Однако не только уверенность, что отец сам напишет заключительную часть рукописи, задерживала публикацию этих записок. Крайне желательно было также по возможности держать в тайне предполагаемое местонахождение объекта его поисков, причем не из ревности к его славе, а потому, что он сам, не желая, чтобы другие рисковали из‑за него жизнью, завещал нам делать все возможное, всеми способами препятствовать посылке спасательных экспедиций, если его группе не удалось бы вернуться назад. Более пятнадцати лет прошло с тех пор, как отец отправился в свою последнюю, роковую экспедицию в Мату‑Гросу note 2 , и вот предо мной лежит все, что от нее осталось. Раньше я не представлял себе в полном объеме все то, что он сделал в Южной Америке. Мне, конечно, были известны основные события и факты, но отсутствовали многие необходимые материалы, которые дали бы возможность объединить все, что знаю, в единое целое.

— Ты, наш единственный оставшийся в живых сын, должен получить все его бумаги, — сказала мать, доставая из чемодана и вручая мне его дневники, письма и рукопись.

Один за другим я брал эти материалы с собой на службу и внимательно изучал их в обеденный перерыв. В Южной Америке этот перерыв длится долго, и полагающиеся два часа покоя я использовал не для еды, а для того, чтобы заняться своими делами. Так перерыв стал у меня обычным временем для изучения материалов отца и их обработки.

Я закончил читать рукопись с твердым решением опубликовать ее — насколько возможно довести до конца ту цель, которую ставил себе отец, когда писал ее. Этой целью было пробудить интерес к тайне потонувшего материка, которая, если ее раскрыть, могла бы изменить все наши представления о древнем мире. Я чувствовал, что пришло время полностью рассказать историю путешествий полковника Фосетта.

Но мир был охвачен войной. Железная дорога, на которой я работал инженером‑механиком, служила военным целям, и вскоре, после того как я с энтузиазмом принялся перепечатывать рукопись на машинке, обстоятельства стали отнимать у меня большую часть свободного времени. Возможно, это принесло пользу делу. Лишь только вернулось подобие нормального существования, я смог убедиться, что для завершения задуманного потребуется очень много труда и одними лишь занятиями в часы досуга мне не обойтись. Для подготовки рукописи к публикации необходимо было уделить ей нераздельное внимание. Поэтому работа над книгой не была завершена до тех пор, пока я окончательно не расстался с дорогой.

Искусный художник мог бы написать целую повесть на материале только одного из рассказанных эпизодов. Я колебался — насыщать ли эту книгу столь большим количеством эпизодов, в особенности когда нет заключительной, кульминационной части всей повести. Однако мне здесь не нужно добиваться стилистических красот, говорил я себе, повесть должна быть рассказом самого автора о деле его жизни и пережитых им приключениях, просто и безыскусно излагаемым, правдивым отчетом о фактах и событиях.

«Мечтатель Фосетт» — звали его многие. Возможно, они были правы. Так всякий человек — мечтатель, если живое воображение рисует ему возможности открытий, выходящих за пределы принятых в науке положений. Именно мечтатель оказывается исследователем, а исследователь становится первооткрывателем. Однако отец был человеком практического склада и в свое время отличился как солдат, инженер и спортсмен. Его рисунки получили признание Королевской академии. Он играл в крикет, защищая спортивную честь своего графства. Нечего удивляться тому, что молодой артиллерийский офицер, который в двадцать лет построил без посторонней помощи две великолепные гоночные яхты и получил патент на открытый им принцип сооружения судов, известный под названием «ихтоидная кривая», благодаря чему увеличивалась скорость судна, был приглашен солидной фирмой яхтостроителей на должность консультанта‑проектировщика а впоследствии достиг выдающегося успеха в тяжелом и рискованном деле определения границ между тремя государствами, которые во время великого каучукового бума оспаривали их в кровопролитных стычках. Да, это так — он мечтал; но его мечты были основаны на разуме, и он был не из тех, кто жалеет силы, когда надо подтвердить теорию фактами.

«Фосетт — мистик!»

Возможно, это обвинение или намек на эксцентричность, которой пытались объяснить его настойчивость в преследовании своей цели, многими считавшуюся не чем иным, как причудой. Но ведь всякий человек рискует прослыть мистиком, если он стремится познать нематериальное. Он не делал секрета из своего интереса к оккультизму, и это ставили ему в вину. Подразумевалось, что нельзя серьезно относиться к тому, кто способен верить во всякие «психические фокусы». Столь же легко можно осудить и других уважаемых представителей мира науки и искусства! В конце концов он был исследователем, человеком пытливого ума и жаждал познания через все доступные каналы. Был ли он мистиком или нет, его деятельность как географа заслужила научное признание и отражена в официальных картах.

Но когда он путешествовал, и мечтатель, и мистик в нем растворялись в исследователе, археологе и этнографе. Результатам экспедиций и посвящена главным образом его рукопись. Несколько публикаций о них уже появилось в печати. Время от времени отец посылал из отдаленных районов подробные письма матери; требовались месяцы, чтобы эти письма могли достичь цивилизованного мира. В текст книги я включил цитаты из этих писем, а также записи из дневников, которые охватывают все экспедиции вплоть до последней.

Появится ли на свет отчет о его последнем, трагическом путешествии? Может быть, его еще найдут — кто знает?

Брайн Фосетт Глава 1

Потерянные рудники Мурибеки

Голос, как совесть больная, долгие ночи и дни.

Шепотом мне повторяя, вечно звучал позади,

Что‑то сокрыто. Найди же. Смело за Грань загляни.

То, что пропало за Гранью, — ждет тебя. Встань и иди.

Редьярд Киплинг. Исследователь

Когда Диего Альварес, борясь с мертвой зыбью Атлантики, добрался до земли на обломках своей разваливающейся каравеллы, перед ним, изнемогающим от усталости, предстал берег, совершенно незнакомый португальцам XVI века.

Всего лишь двадцать четыре года назад Колумб открыл Новый Свет и разжег воображение испанских авантюристов. После темной ночи средних веков заря знания только занималась: весь мир представлял собой тайну, и перед путешественниками в дальние страны раскрывались все новые чудеса. Нельзя было провести грань между легендой и реальностью; искатели приключений смотрели на все незнакомое взглядом, искаженным суевериями.

Здесь, на берегу Бразилии, где сейчас расположена Баия, его могло ожидать все что угодно. Там, за вершинами вон тех поросших лесом утесов, должны быть удивительные вещи, и он, Диего Альварес, первым из белых увидит их. Не грозит ли опасностью встреча с коренными жителями, быть может, теми самыми получудовищами‑полулюдьми, которые, по преданию, живут в этих краях? Ведь с ними волей‑неволей придется иметь дело, когда понадобится пища и вода.

Дух первооткрывателя побудил португальского моряка присоединиться к этому злополучному путешествию, он гнал Альвареса все дальше, и ничто, кроме смерти, не могло остановить его.

Диего единственный из всего экипажа уцелел после кораблекрушения. Берег, на который он попал, был населен каннибалами тупинамба. Надо полагать, Альварес избежал участи быть съеденным, потому что был для индейцев странной, необыкновенной личностью, и они сочли, что демонстрация такого диковинного пленника послужит их славе и даст им преимущество перед соседними племенами. Своим спасением он обязан главным образом индейской девушке из племени покаонтас, по имени Парагуасу, которая, влюбившись в него, стала одной из его жен, наилюбимейшей среди прочих.

В течение многих лет португалец жил у индейцев. В это время в Бразилию стали во множестве прибывать его земляки, и Альварес установил дружественные отношения между ними и дикарями. Ему удалось привести Парагуасу в лоно церкви, а ее сестру выдать замуж за другого португальского авантюриста. Сын ее сестры, родившийся в этом браке, Мелшиор Диас Морейра большую часть своей жизни провел с индейцами и был известен у них под именем Мурибеки. Он открыл много рудников и накопил несметное количество серебра, золота и драгоценных камней. Искусные мастера из племени тапуйя делали из них изумительные украшения, наполнявшие завистью сердца ранних поселенцев, прибывших из Европы.

У Мурибеки был сын — Роберио Диас. Еще мальчиком он познакомился с рудниками — источником богатств отца. Примерно в 1610 году Роберио Диас предложил все рудники королю Португалии Дому Педру II взамен титула маркиза Дас Минас. Диас показывал королю богатые образцы серебряной руды и соблазнял его рассказами о том, что там, в Южной Америке, серебра больше, чем железа в Бильбао. Ему не совсем поверили, но королевская алчность была достаточно велика, и Дом Педру распорядился составить грамоту о новом маркизате.

Если Роберио Диас льстил себя надеждой, что ему удастся покинуть португальский двор маркизом, то он жестоко ошибся. Слишком хитер был старый Дом Педру II. Грамоту опечатали, и она была отправлена на одном корабле с Диасом с указанием вручить ее только после того, как рудники будут показаны. Но и Диас, в свою очередь, подозревал неладное. Он был не из тех, кто слепо верил слову короля. Когда экспедиция была уже недалеко от Баии, ему удалось убедить офицера, командующего отрядом, вскрыть конверт и показать ему грамоту. В ней значилось, что Диасу присваивается чин капитана королевской службы и ничего больше, ни одного слова о маркизате. Это решило дело. Диас отказался показывать рудники, взбешенный офицер силой доставил его обратно в Баию и бросил в тюрьму. Диас пробыл в заключении два года, после чего ему разрешили купить свободу за 9000 крон. Он умер в 1622 году и унес тайну рудников с собой в могилу. Диего Альварес скончался за много лет до этого, Мурибека тоже давно умер, а индейцы даже под самыми жестокими пытками отказывались говорить о рудниках. Дому Педру II оставалось лишь проклинать себя за неразумный обман да вновь и вновь перечитывать официальные донесения о пробах образцов тех руд, которые привез с собой Роберио Диас.

Тайна рудников была утрачена, и специальные экспедиции из года в год рыскали по стране, силясь обнаружить их. Все эти экспедиции постигла неудача: уверенность в существовании рудников угасла и стала достоянием легенды, но тем не менее всегда находились смельчаки, готовые пойти на риск голодной смерти и встречи с враждебно настроенными дикарями за возможность открытия новой Потоси.

Район, лежащий за рекой Сан‑Франсиску, португальским колонистам того времени был столь же мало известен, как леса Гонгужи теперешним бразильцам. Вести исследования было крайне трудно. Много сил уходило на борьбу с непокорными индейцами, стрелявшими отравленными стрелами из недоступных укрытий; из‑за нехватки продовольствия невозможно было организовать достаточно крупные экспедиции, способные обезопасить себя от нападений. И все же одна за другой они пускались в путь и в большинстве случаев пропадали без вести. Назывались эти экспедиции «bandeiras», или «флагами», так как снаряжались государством, сопровождались правительственными войсками и обычно целым штатом миссионеров. Время от времени в такие предприятия пускались и частные лица. Они вооружали достаточное количество рабов негров, брали с собой индейцев в качестве проводников и исчезали в сертанах на многие годы, часто навсегда.

Люди романтического склада ума — а большинство из нас именно таковы — смогли бы воссоздать на основе рассказанного немало захватывающих, ни с чем не сравнимых историй. Я сам нашел одну такую историю в старинном документе и поныне хранящемся в Рио‑де‑Жанейро и, располагая доказательствами его подлинности, полученными из разных источников, безоговорочно верю ему. Я не намерен предлагать здесь дословный перевод этого странного отчета‑донесения — неразборчивая рукопись на португальском языке во многих местах порвана, но во всяком случае начало этой истории относится к 1743 году, когда некий уроженец Минас‑Жераис — имя его не сохранилось — решил заняться поисками потерянных рудников Мурибеки.

Франсиско Рапозо — для удобства рассказа как‑нибудь придется его назвать — не настолько боялся диких зверей, ядовитых змей, индейцев и насекомых, чтобы отказаться от попытки обогатить себя и своих спутников, подобно тому как испанцы в Перу и Мексике обогащались каких‑нибудь двести лет тому назад. Отважные люди были эти первые поселенцы — быть может, и суеверные, но забывавшие обо всем, когда речь шла о золоте.

Продвигаться с вьючными животными через бездорожье глубинных районов страны было очень трудно. Без конца приходилось пересекать реки и болота, трава на пастбищах была слишком груба — все это да еще непрестанные атаки вампиров вскоре прикончили животных. Холодный климат сменялся жарким, за страшной засухой следовал настоящий потоп. Тяжелое снаряжение приходилось нести на себе. Однако Рапозо и его люди не обращали внимания на эти помехи и, полные надежд, все дальше продвигались в глубь дикой страны.

Лишь позднее я точно выяснил, где они проходили. В основном они шли в северном направлении. В те времена еще не существовало карт этой страны, и ни один из членов отряда не имел ни малейшего представления об искусстве ориентировки на суше, поэтому на описания пути, данные в этом отчете, никак нельзя положиться. Индейцы сопровождали их от одного пункта до другого и подсказывали, как идти дальше. Иногда португальцы попросту брели в неизвестность, целиком полагаясь на то, что случай выведет их к вожделенной цели. В духе всех первооткрывателей они жили охотой и рыбной ловлей, питаясь также фруктами и овощами, которые удавалось украсть с полей у индейцев или выпросить у дружелюбно настроенных племен. Скудное это было существование, так как животные в южноамериканских дебрях очень пугливы. Но в те времена люди были менее требовательны, чем в наши дни, и, следовательно, более выносливы.

Рапозо и его спутники целых десять лет бродили в дебрях целыми и невредимыми. Не считая индейцев, которые время от времени присоединялись к ним и исчезали, когда им заблагорассудится, отряд состоял всего из восемнадцати человек. Возможно, этим объясняется, почему они остались в живых. Обычно бандейрас насчитывали по меньшей мере 500 человек, и есть сведения об отряде в 1400 человек, ни один из которых не вернулся. Кучка людей может прокормиться там, где большой отряд ждет голодная смерть.

Пришло время, и Рапозо вновь двинулся на восток, направляясь к прибрежным поселениям. Люди устали от бесконечных скитаний и были обескуражены неудачей поисков. Рапозо был готов поверить, что рудники — миф, а его компаньоны уже давно пришли к этому убеждению. Отряд шел по болотистой, покрытой густыми зарослями местности, как вдруг впереди показалась поросшая травой равнина с узкими полосками леса, а за нею — зубчатые вершины гор. В своем повествовании Рапозо описывает их весьма поэтично: «Казалось, горы достигают неземных областей и служат троном ветру и даже самим звездам». Тот, кому приходилось много месяцев подряд двигаться по однообразно плоской равнине, легко поймет поэтическую восторженность Рапозо.

Это были необычные горы. Когда отряд стал подходить ближе, их склоны озарились ярким пламенем: шел дождь, и заходящее солнце отсвечивалось в мокрых скалах, сложенных кристаллическими породами и дымчатым кварцем, обычным для этой части Бразилии. Глазам искателей богатств горы показались усеянными драгоценными камнями. Со скалы на скалу низвергались потоки, а над гребнем хребта повисла радуга, словно указывая, что сокровища следует искать у ее основания.

— Знамение! — вскричал Рапозо. — Смотрите, мы нашли сокровищницу великого Мурибеки!

Пришла ночь — и люди были вынуждены сделать привал, прежде чем достигли подножия этих удивительных гор. На следующее утро, когда взошло солнце, они увидели перед собой черные, грозные скалы. Это несколько охладило их пыл, но вид гор всегда волнует душу первооткрывателя. Кто знает, что можно увидеть с самой высокой горной гряды?

Глазам Рапозо и его товарищей их высота казалась огромной, и когда они достигли подножия, то увидели пропасти с отвесными стенами, по которым невозможно было подняться. Весь день они искали пути наверх, перебираясь через груды камней и расщелины. Вокруг было множество гремучих змей, а средства против укуса их бразильских разновидностей не существовало. Утомленный тяжелым переходом и необходимостью быть непрестанно настороже, Рапозо решил сделать привал.

— Мы прошли уже три лиги и все еще не нашли пути наверх, — сказал он. Пожалуй, лучше вернуться назад, на наш старый маршрут, и искать дорогу на север. Как по‑вашему?

— Надо стать на ночлег, — послышался ответ. Давайте отдохнем. Хватит с нас на сегодня. Вернуться можно и завтра.

— Отлично, — сказал предводитель, — тогда пусть двое из вас — Жозе и Маноель — отправятся за дровами для костра.

Люди разбили лагерь и расположились отдыхать, как вдруг из зарослей донеслись бессвязные возгласы и треск. Все вскочили на ноги и схватились за оружие. Из чащи выскочили Жозе и Маноель. «Patrao, patrao note 3 , — закричали они. Путь наверх! Мы нашли его!

Бродя в невысоких зарослях в поисках дров для костра, они увидели высохшее дерево, стоявшее на берегу небольшого ручья. Лучшего топлива нельзя было и желать, и оба португальца направились к дереву, как вдруг на другом берегу ручья выскочил олень и тут же исчез за выступом скалы. Сорвав с плеч ружья, они со всех ног бросились за ним. Если б они убили его, им хватило бы мяса на несколько дней!

Животное исчезло, но за скалой они обнаружили глубокую расщелину в стене ущелья и увидели, что по ней можно взобраться на вершину горы.

И об олене, и о дровах тотчас забыли. Лагерь был свернут, люди вскинули на плечи поклажу и отправились вперед, предводимые Маноелем. С удивленными возгласами искатели приключений один за другим вошли в расщелину и убедились, что дальше она расширяется. Идти было трудно, хотя местами дно расщелины напоминало что то вроде старой мостовой, а на ее гладких стенах виднелись полустершиеся следы обработки каким‑то инструментом. Друзы кристаллов и выходы белопенного кварца создавали у людей такое ощущение, будто они вступили в какую‑то сказочную страну; в тусклом свете, скупо льющемся сверху через спутанную массу ползучих растений, все представлялось им таким же волшебным, как тогда, когда они впервые увидели горы.

Через три часа мучительно трудного подъема, ободранные, задыхающиеся, они вышли на край уступа, господствующего над окружающей равниной. Путь отсюда со гребня горы был свободен, и скоро они стали плечом с плечу на вершине, пораженные открывшейся перед сими картиной.

Внизу под ними на расстоянии примерно четырех миль лежал огромный город.

Они отпрянули и бросились под укрытие скал, надеясь, что жители города не заметили их фигур на фоне неба: это могло быть поселение ненавистных испанцев. Перед ними мог быть и Куско — древняя столица Перу, где жили инки — высокоцивилизованный народ, сопротивляющийся вторжению европейских захватчиков. А может, это просто португальская колония? Или остатки Орижес Прокажес — оплота таинственных тапуйя — народа, который обнаруживал несомненные признаки некогда высокой цивилизации.

Рапозо ползком поднялся на гребень скалы и лежа осмотрел местность вокруг. Горная цепь простиралась с юго‑востока на северо‑запад; дальше к северу виднелся подернутый дымкой сплошной лесной массив. Прямо перед ним расстилалась обширная равнина, вся в зеленых и коричневых пятнах, местами на ней блестели озера. Каменистая тропа, по которой они пришли, продолжалась на другой стороне хребта и, спускаясь вниз, уходила за пределы видимости, потом появлялась снова, извиваясь, проходила по равнине и терялась в растительности, окружавшей городские стены. Никаких признаков жизни не было видно. В спокойном воздухе не подымался ни один дымок; ни один звук не нарушал мертвой тишины.

Рапозо быстро подал знак своим спутникам, и один за другим они переползли через гребень горы и укрылись за кустарником и утесами. Затем отряд начал осторожно спускаться по склону в долину и, сойдя с тропы, стал лагерем около небольшого ручья с чистой водой.

В эту ночь не зажигались костры, люди говорили шепотом. После долгих лет, проведенных в диких местах, они испытывали благоговейный страх при виде признаков цивилизации и не были уверены в своей безопасности. Вечером, за два часа до наступления ночи, Рапозо послал двух португальцев и четырех негров на разведку — выяснить, что за народ живет в этом таинственном месте.

Взволнованно ожидали возвращения посланцев остальные; малейший шум в лесу, будь то жужжание насекомого или шелест листвы, казался зловещим. Но разведчики вернулись ни с чем. За отсутствием надежного укрытия они не рискнули слишком близко подойти к городу, и им не удалось обнаружить никаких признаков жизни. Индейцы, состоявшие в отряде, были озадачены не меньше Рапозо и его спутников. Некоторые места для них были запретными, и ими овладело беспокойство.

Однако утром после восхода солнца Рапозо удалось уговорить одного из них пойти на разведку. И хотя люди плохо спали накануне ночью, они не смогли отдохнуть и днем, все время думая о судьбе своего посланца. В полдень индеец вернулся. Он был очень испуган и утверждал, что город необитаем. Было слишком поздно, чтобы двинуться вперед в этот же день, поэтому отряд провел еще одну беспокойную ночь в лесу, прислушиваясь к странным звукам вокруг и готовый в любой момент встретить лицом к лицу неведомую опасность.

На следующий день утром Рапозо выслал вперед авангард из четырех индейцев и последовал за ним с остальными людьми. Когда они приблизились к поросшим травой стенам, индейцы‑разведчики встретили их с тем же докладом — город покинут. Теперь уже с меньшей осторожностью они направились по тропе к проходу под тремя арками, сложенными из огромных каменных плит. Столь внушительной была эта циклопическая постройка (возможно, схожая с той, которую еще можно видеть в Саксауамане в Перу), что никто не осмелился заговорить. Крадучись, отряд скользнул под потемневшие каменные своды.

Сверху, над центральной аркой, в растрескавшемся от непогоды камне были высечены какие‑то знаки. Несмотря на свою необразованность, Рапозо все же смог разобрать, что это было не современное письмо. Глубокой древностью веяло от всего этого, и Рапозо стоило большого труда хриплым и неестественным голосом отдать приказ двигаться дальше.

Арки все еще были в прекрасной сохранности, лишь одна или две колоссальные подпоры слегка сдвинулись со своих оснований. Люди прошли под арками и вышли на широкую улицу, усеянную обломками колонн и каменными глыбами, облепленными растениями‑паразитами тропиков. С каждой стороны улицы стояли двухэтажные дома, построенные из крупных каменных блоков, не скрепленных известкой, но подогнанных друг к другу с невероятной точностью; портики, суживающиеся кверху и широкие внизу, были украшены искусной резьбой, изображавшей демонов.

Мы не можем игнорировать это описание, сделанное людьми, которые не видели Куско, Саксауамана и других поразительных городов древнего Перу — городов, которые существовали еще задолго до того, как в них пришли инки. То, что увидели и рассказали Рапозо и его люди, вполне совпадает с тем, что мы еще можем видеть в наши дни. Необразованные искатели приключений вряд ли смогли бы сочинить рассказ, так точно подтверждаемый обнаруженными ныне остатками циклопических строений, ставших известными всему миру.

Повсюду виднелись руины, но было много и уцелевших домов с крышами, сложенными из больших каменных плит, еще державшихся на месте. Те из пришельцев, которые осмелились войти внутрь и попробовали подать голос, тут же выскочили обратно, напуганные многоголосым эхо, отдававшимся от стен и сводчатых потолков. Трудно было сказать, сохранились ли тут какие‑нибудь остатки домашнего убранства, так как в большинстве случаев внутренние стены обрушились, покрыв пол обломками, а помет летучих мышей, накапливаясь столетиями, образовал толстый ковер под ногами. Город выглядел настолько древним, что такие недолговечные предметы, как обстановка и произведения ткацкого искусства, должны были давным‑давно истлеть.

Сгрудившись, словно стадо испуганных овец, люди направились дальше по улице и дошли до широкой площади. Здесь в центре возвышалась огромная колонна из черного камня, а на ней отлично сохранившаяся статуя человека; одна его рука покоилась на бедре, другая, вытянутая вперед, указывала на север. Величавость монумента глубоко поразила португальцев, и они благоговейно перекрестились. Покрытые резьбой и частично разрушенные обелиски из того же черного камня стояли по углам площади, а одну ее сторону занимало строение, столь прекрасное по форме и отделке, что оно могло быть только дворцом. Его стены и кровля во многих местах обрушились, но большие квадратные колонны были целы. Широкая каменная лестница с выщербленными ступенями вела в обширный зал, где на стенах и резных украшениях все еще сохранялись следы росписи. Несметное множество летучих мышей кружило в тускло освещенных комнатах, едкий запах их помета перехватывал дыхание.

Португальцы были рады выбраться на чистый воздух. Над главным входом они заметили резное изображение юноши. У него было безбородое лицо, голый торс, лента через плечо, в руке — щит. Голова была увенчана чем‑то вроде лаврового венка, наподобие тех, что они видели на древнегреческих статуях в Португалии. Внизу была надпись из букв, удивительно походивших на древнегреческие. Рапозо переписал их на дощечку и воспроизвел в своем повествовании.

Напротив дворца находились руины другого огромного здания, очевидно храма. Уцелевшие каменные стены были покрыты стершейся от времени резьбой, изображающей людей, животных и птиц, а сверху портала опять была надпись, которую, насколько мог точно, скопировал Рапозо или кто‑то другой из его отряда.

Кроме площади и главной улицы, город был совершенно разрушен. В некоторых местах обломки зданий оказались прямо‑таки погребенными под целыми холмами земли, на которых, однако, не росло ни травинки. То тут, то там путникам встречались зияющие расщелины, и когда они бросали в них камни, звука падения на дно не было слышно. Не оставалось сомнений в том, что разрушило этот город. Португальцы знали, что такое землетрясение и какие оно может принести разрушения. Вот здесь, на этом месте, ряд зданий был поглощен целиком, осталось только несколько резных каменных блоков как указание на то, где они стояли. Нетрудно было представить себе картину бедствия, постигшего великолепный город: падающие колонны и каменные плиты весом от пятидесяти и более тонн, за несколько минут уничтожившие результаты упорного тысячелетнего труда.

С одной стороны площадь упиралась в берег реки, ярдов в тридцать шириной, спокойно текущей в прямом направлении с северо‑запада и исчезавшей в отдаленном лесу. Когда‑то берег реки окаймляла набережная, но теперь ее каменная кладка была разбита и по большей части обрушилась в воду. По другую сторону реки лежали некогда обрабатываемые поля, ныне густо поросшие грубой травой и цветами. На мелких болотах вокруг буйно рос рис и кишмя кишели утки.

Рапозо и его спутники переправились вброд через речку, пересекли болота и направились к одиноко стоявшему примерно в четверти мили от реки зданию, причем утки едва давали себе труд сдвинуться с места, чтобы уступить им дорогу. Дом стоял на возвышении, и к нему вела каменная лестница с разноцветными ступенями. Фасад дома простирался в длину не менее чем на 250 шагов. Внушительный вход за прямоугольной каменной плитой, на которой были вырезаны письмена, вел в просторный зал, где резьба и украшения на редкость хорошо сохранились вопреки разрушительному действию времени. Из зала открывался доступ в пятнадцать комнат, в каждой из них находилась скульптура — высеченная из камня змеиная голова, изо рта которой струилась вода, падающая в открытую пасть другой змеиной головы, расположенной ниже. Должно быть, этот дом был школой жрецов.

Хотя город был необитаем и разрушен, на окрестных полях можно было найти гораздо больше пищи, чем в девственном лесу. Поэтому не удивительно, что никто из путников не желал покидать это место, хотя оно и внушало всем ужас. Надежда обрести здесь вожделенные сокровища пересиливала страх, и она еще более окрепла, когда Жоан Антонио, единственный член отряда, чье имя упоминается в документе, нашел среди битого камня небольшую золотую монету. На одной ее стороне был изображен коленопреклоненный юноша, на другой — лук, корона и какой‑то музыкальный инструмент. Здесь должно быть полно золота, сказали они себе; когда жители бежали, они, конечно, взяли с собой лишь самое необходимое.

В документе есть намек о находке сокровищ, но никаких подробностей не сообщается. Очень может быть, что гнетущая атмосфера несчастья слишком сильно сказалась на нервах и без того чрезвычайно суеверных путников. Возможно, им помешали миллионы летучих мышей. Во всяком случае мало вероятно, чтобы они забрали с собой много золота и драгоценностей. Ведь если они хотели снова увидеть цивилизованный мир, им предстоял исключительно тяжелый путь, и ни один из них не горел желанием взваливать на себя что‑либо сверх того снаряжения, которое у него уже было.

Собирать рис в болотах и охотиться на уток, если только это можно назвать охотой, было опасным занятием. Анаконды, достаточно крупные, чтобы удушить человека, встречались здесь на каждом шагу; повсюду было полно ядовитых змей, привлекаемых обильным кормом — птицами и тушканчиками, «прыгающими, словно блохи, крысами», как описывает их повествователь. Равнина была наводнена дикими собаками — крупными серыми животными величиной с волка, и тем не менее ни один человек не захотел спать в черте города. Лагерь разбили перед воротами, через которые они поначалу вошли; отсюда при заходе солнца они наблюдали, как легионы летучих мышей появлялись из разрушенных зданий и растворялись в сумерках, издавая крыльями сухой шелест, напоминающий первый вздох надвигающегося шторма. Днем небо буквально чернело от ласточек, охотившихся за насекомыми.

Франсиско Рапозо не знал, где они находятся. В конце концов он решил идти вдоль реки через лес в надежде, что индейцы будут помнить ориентиры на местности, если он вернется с надлежаще экипированной экспедицией, чтобы забрать богатства, погребенные под развалинами. Пройдя пятьдесят миль вниз по реке, они наткнулись на большой водопад и в прилегающей к нему скале заметили отчетливые следы горных разработок. Здесь португальцы пробыли довольно долго. Дичи было сколько угодно. Несколько человек свалились в лихорадке, индейцы нервничали, предполагая в окрестностях наличие враждебных племен. Ниже водопада река становилась более широкой и разбивалась на несколько болотистых рукавов, как это было обычно для южноамериканских рек.

Разведка показала, что исследовать отверстия в скалах, которые они приняли за шахты, им не под силу. Однако вокруг было разбросано некоторое количество богатой серебром руды. Тут и там встречались пещеры, высеченные в скалах рукой человека, некоторые из них были завалены громадными каменными плитами с высеченными на них странными иероглифами. Возможно, эти пещеры являлись гробницами правителей города и высших жрецов. Попытки отодвинуть плиты с места не увенчались успехом.

Португальцы уже вообразили себя богатыми людьми и решили не говорить о своем открытии никому, кроме вице‑короля, у которого Рапозо был в величайшем долгу. Они вернутся сюда как можно скорее, вступят во владение копями и заберут все сокровища города.

Тем временем группа разведчиков отправилась исследовать район вниз по течению реки. После девятидневных скитаний по протокам и заводям смельчаки увидели лодку, в которой сидели двое «белых людей» с длинными черными волосами, одетые в какую‑то странную одежду. Чтобы привлечь внимание, португальцы выстрелили, но лодка стала быстро удаляться и вскоре скрылась из виду. Измотанные длительными обходами болот, боясь продолжать разведку еще ниже по реке с таким небольшим отрядом, они вернулись назад к водопаду.

Теперь, когда он и его спутники были так близки к обладанию сокровищами, Рапозо чувствовал особую необходимость быть осторожным. Желая избежать встречи с воинственно настроенными индейцами, он двинулся на восток. После нескольких месяцев тяжелого пути они вышли к реке Сан‑Франсиску, пересекли ее по направлению к Парагуасу и достигли Баии. Отсюда Рапозо послал вице‑королю дону Луис‑Перегрину‑де‑Карвалхо‑Менезес‑де‑Атаиде документ, откуда и взят этот рассказ.

Вице‑король ничего не стал предпринимать, и неизвестно, вернулся ли Рапозо к месту своего открытия. Во всяком случае о нем больше ничего не было слышно. Около ста лет документ пылился в архивах Рио‑де‑Жанейро, пока тогдашнее правительство не обратило на него внимания и не поручило одному молодому священнику произвести расследование. Однако расследование велось без знания дела и ни к чему не привело.

Трудно было чиновникам, слепо приверженным догматам всемогущей католической церкви, хоть отчасти поверить в идею существования древней цивилизации. Египет в те дни все еще был загадкой, а религиозное рвение, с которым преднамеренно уничтожались бесценные рукописи Перу и Мексики, было в порядке вещей.

Мне известно, что древний город, найденный Рапозо, не единственный в своем роде. В 1913 году покойный британский консул в Рио‑де‑Жанейро был проведен в подобный же город одним полукровным индейцем. Этот город, более доступный, располагался в негористой местности и был глубоко схоронен в лесах. Его отличительным признаком также была статуя на большом черном пьедестале посредине площади. К несчастью, налетевший ливень буквально смыл их — вьючное животное, и им пришлось немедленно вернуться во избежание голодной смерти.

Помимо этих двух есть и другие затерянные города; существует еще один осколок древней цивилизации. Народ, ее создавший, деградировал, но все еще хранит реликвии забытого прошлого в виде мумий, пергаментов и гравированных металлических пластин. Это город, подобный выше описанному, но гораздо меньше разрушенный землетрясениями и не такой доступный. Иезуиты знали о нем, знал о нем и один француз, который в нашем столетии сделал несколько безуспешных попыток добраться до него. Его примеру последовал некий англичанин, много путешествовавший во внутренних областях страны и узнавший о существовании этого города из одного старого документа, находящегося на хранении у иезуитов. У него был быстро прогрессировавший рак, и он то ли умер от этого недуга, то ли пропал без вести.

Возможно, после него я единственный человек, знающий эту тайну; я добыл ее в трудной школе странствий в лесах, и мне много помогло внимательное изучение всех доступных в архивах республики документов, а также некоторых других источников информации, доступных далеко не каждому.

Сообщаемые мною подробности за пределами Южной Америки неизвестны. Больше того, об этой загадке мало что знают даже в странах, которые она затрагивает самым непосредственным образом. Однако и местные и работающие в Бразилии иностранные ученые широкой эрудиции сходятся во мнении, что, лишь признав существование древней забытой цивилизации, можно найти ключ к разгадке тайны замечательной керамики и надписей, которые были недавно обнаружены. Ученым известны легенды, имевшие хождение во времена конкисты, и они отдают себе отчет в том, какие огромные лесные массивы еще совершенно не исследованы.

Один выдающийся бразильский ученый пишет, что в результате своих исследований он пришел к такому убеждению: «…В отдаленнейшие века коренное население Америки жило в стадии цивилизации, значительно отличающейся от существующей ныне. Вследствие множества причин эта цивилизация выродилась и исчезла, и Бразилия является страной, где еще можно искать ее следы. Не исключено, — добавляет он, — что в наших пока что малоисследованных лесах могут существовать развалины древних городов».

Основатель Института истории в Рио‑де‑Жанейро генерал Куна Маттос решительно поддержал эту точку зрения.

Я твердо убежден, что оба ученых совершенно правы, и могу лишь надеяться, что общество возьмется за проведение серьезных научных исследований раньше, чем в эти места доберутся всякие проходимцы. Просвещенные бразильцы поддерживают такие исследования. Доказательством этому служит их обращение к Конгрессу национальной истории, состоявшемуся в Рио‑де‑Жанейро в 1914 году, когда экспедиция Рузвельта в торжественном сопровождении прошла вдоль телеграфной линии от Мату‑Гросу к Рио‑Дувида, и приветствовавшему ее как «провозвестницу новой эры познания наших неведомых земель и людей, их населяющих».

Однако вопрос стоит гораздо шире: эти изыскания представляют интерес для всего мира, ибо что может быть более увлекательным, чем проникновение в тайны прошлого, проливающее свет на историю всемирной цивилизации. Глава 2

Каменный идол

У меня есть статуэтка дюймов десять высотой, высеченная из куска черного базальта. Она представляет собой человеческую фигурку, держащую на груди пластину, испещренную иероглифами; такие же письмена вырезаны на ленте, обвернутой вокруг лодыжек. Статуэтку мне дал сэр Райдер Хаггард, приобретший ее в Бразилии, и я твердо убежден, что она найдена в одном из затерянных городов.

Эта каменная фигурка обладает престранным свойством: каждый, кто возьмет ее в руки, тотчас же ощущает подобие электрического тока, устремляющегося вверх по руке, — ощущение настолько резкое, что некоторые люди спешат поскорее положить статуэтку. Причины этого явления мне неизвестны.

Эксперты Британского музея не могли объяснить мне происхождение этой фигурки.

— Если это не подделка, — сказали мне, — мы просто не знаем, что это такое!

Обычно подделка изготовляется для того, чтобы продать ее как антикварную вещь, но есть ли смысл подделывать вещицу, ценность которой никто не в состоянии даже приблизительно определить! Я твердо уверен, что это не подделка, так как из двадцати четырех иероглифов, высеченных на статуэтке, четырнадцать встречаются порознь на различных произведениях древней бразильской керамики.

Я видел лишь один способ разгадать загадку каменного идола — прибегнуть к помощи психометрии, методу, который у многих может вызвать презрительную усмешку, но в то же время пользующемуся широким признанием у людей, свободных от предубеждений. По общему признанию, психометрия как наука у нас на Западе еще находится в младенческом состоянии, хотя на Востоке она высоко развита, и нужно с величайшей осмотрительностью отсеивать от ее результатов те крохи телепатической информации, которые легко примешиваются к ней. Психометристы исходят из того положения, что любой материальный объект сохраняет в себе запись всей своей предшествующей судьбы, причем эта запись может быть воспринята человеком, который достаточно чувствителен, чтобы настроиться на специфические, возбуждаемые им колебания. Здесь вполне уместна аналогия радиоприемника; ведь наука о радиосвязи всецело основана на таких вещах, которые сто лет назад сочли бы чистейшим суеверием. Так или иначе, я намереваюсь изложить факты и предоставить читателю возможность истолковать их как ему будет угодно.

Психометрист, с которым я был совершенно незнаком, взял в руку мою статуэтку и в полной темноте написал следующее:

«Я вижу большой, неправильной формы континент, простирающийся от северного берега Африки до Южной Америки. На его поверхности возвышаются многочисленные горы и местами видны вулканы, словно готовые к извержению. Растительность обильная — субтропического или тропического характера.

На африканской стороне континента население редкое. Люди хорошо сложены, необычного, трудно определимого типа, с очень темной кожей, однако не негроиды. Их наиболее отличительные признаки — выдающиеся скулы и пронзительно блестящие глаза. Я бы сказал, что их нравственность оставляет желать лучшего, а религия их близка к идолопоклонству. Я вижу деревни и города, обнаруживающие довольно высокую ступень цивилизации, и тут есть какие‑то разукрашенные здания, которые я принимаю за храмы.

Я вижу себя перенесенным на запад континента. Растительность здесь густая, можно сказать, роскошная, население много культурнее, чем на востоке. Страна более гориста; искусно построенные храмы частью высечены в скалах, их выступающие фасады покоятся на колоннах, украшенных красивой резьбой. Вереницы людей, похожих на священнослужителей, входят и выходят из храмов; на их первосвященнике, или вожде, надета нагрудная пластина, такая же, как и на фигурке, которую я держу в руке. Внутри храмов темно, над алтарем видно изображение большого глаза. Жрецы совершают обряды заклинания перед глазом, причем весь ритуал носит оккультный характер, связанный с системой жертвоприношений, хотя я не вижу жертв — животных или людей.

В разных местах храма имеется несколько изваяний, подобных тому, что я держу в руке; этот последний, очевидно, является изображением жреца высокого ранга. Я вижу, как первосвященник берет фигурку и передает другому жрецу с наказом бережно хранить ее и в надлежащее время отдать следующему избраннику. Он в свою очередь передаст ее дальше, пока она не попадет в руки того, кто является перевоплощением человека, которого она изображает; тогда с ее помощью прояснится многое из забытого прошлого.

Города, расположенные на западе, густо населены, их жители разделяются на три группы: правящую партию, подвластную наследственному монарху, средний класс и бедноту, или рабов. Эти люди — полновластные хозяева мира, и многие из них безудержно предаются занятиям черной магией.

Теперь я слышу голос: «Узри судьбу, которая постигает самонадеянных! Они считают, что творец подвержен их влиянию и находится в их власти, но день возмездия настал. Ждать не долго, гляди!» И вот я вижу вулканы в неистовом извержении, пылающую лаву, стекающую по их склонам, и вся земля сотрясается под оглушительный грохот. Море вздымается, как от урагана, и огромные части суши с западной и восточной стороны исчезают под водой. Центральная часть материка затопляется, но все еще видна. Большая часть жителей или утонула, или погибла при землетрясении. Жрец, которому был отдан на хранение идол, бежит из тонущего города в горы и прячет священную реликвию в надежное место, а потом устремляется дальше на восток.

Некоторые люди, привычные к морю, садятся в лодки и уплывают; другие бегут в горы в центре континента, где к ним присоединяются беглецы с севера и юга.

Снова слышен голос: «Кара Атладты будет судьбой всех, кто осмелится обожествлять власть!»

Я не могу точно определить дату катастрофы, но произошла она задолго до возвышения Египта, потом была забыта, и воспоминание о ней осталось разве что в мифах.

Что касается самого идола, то он может принести несчастье тому, кто не состоит с ним в родстве, и я бы сказал, что отнюдь не безопасно смеяться по этому поводу…»

Впечатления других психометристов, бравших в руки каменную фигурку, близко совпадают с вышесказанным. Во всяком случае, каково бы ни было ее происхождение, я вижу в ней возможный ключ к тайне Потерянного Города — цели моих поисков, и, когда я их возобновлю, она будет меня сопровождать.

Не следует с пренебрежением отвергать идею о связи Атлантиды с той частью суши, которую мы сейчас зовем Бразилией. Такое допущение, независимо от того, признается ли оно наукой, позволяет объяснить многие явления, которые иначе останутся неразгаданными тайнами. Позже я остановлюсь на этом подробнее. Я пишу эти слова в то время note 4 когда с величайшим терпением, на какое только способен, вынашиваю планы посылки новой экспедиции на поиски города, открытого Рапозо и его отрядом. Теперь я располагаю, как мне думается, правильными данными о его местоположении, и если все пойдет нормально, мы достигнем его. Полностью отдавая себе отчет в том, что путешествие будет очень тяжелым, я решил с крайней осторожностью подойти к выбору своих попутчиков.

Уже раньше случалось, что отсутствие выносливости у моих компаньонов мешало мне достигнуть цели, и я часто сожалел о том, что не в силах проделать путешествие один. Задуманная мной экспедиция не будет комфортно обставленным предприятием, обслуживаемым целой армией носильщиков, проводников и вьючных животных. Такие громоздкие отряды никуда не годятся, обычно они не идут дальше границ цивилизованного мира и упиваются поднятой вокруг них шумихой. Там, где начинаются настоящие дикие места, никаких носильщиков достать нельзя — так велик страх перед дикарями. Животных тоже нельзя брать с собой из‑за отсутствия пастбищ и непрерывных нападений насекомых и вампиров. Для этих мест нет проводников, так как страну никто не знает. Тут важно сократить экипировку до минимума, чтобы ее можно было нести на собственных плечах, и проникнуться уверенностью в том, что можно отлично просуществовать, устанавливая дружеские отношения с различными племенами, которые встретятся по пути. Дичь может быть, а может и не быть. Так как весьма вероятно, что она все же будет попадаться, желательно взять с собой ружье 22‑го калибра, хотя и оно весит немало, и уж, конечно, не может быть и речи э тяжелых винтовках с большой пробивной силой, револьверах и боеприпасах к ним. Гораздо опаснее стрелять по крупному хищнику, чем совсем не трогать его; что же касается дикарей, то дикарь, который намеревается вас убить, прячется в засаде, да винтовка и не может тягаться с отравленными дротиками и стрелами в лесной чаще!

В моем следующем путешествии меня будет сопровождать мой старший сын Джек, а третьим будет его школьный товарищ Рэли Раймел, который находится сейчас в Лос‑Анджелесе, в Калифорнии. Я не видел его очень давно и не знаю, в какой он теперь форме; что же касается Джека, то он подходит мне по всем статьям. Он высок, очень крепок физически и совершенный девственник душой и телом. Он не курит и не пьет, так же как и я. Поневоле теряешь привычку к спиртному и табаку, когда все время бываешь лишен их, а я вообще давно уже бросил пить и курить. Наркоман попадает в мучительное, почти непереносимое положение, когда остается без своего зелья в диком лесу, и не один мой компаньон по путешествию совершенно ослабевал без привычных наркотиков.

До сих пор у меня было только два товарища, способных выдержать длительные тяготы пути. Один из них умер, другой женился и остепенился, поэтому было бы нехорошо снова звать его с собой. А в Джеке я уверен. Он молод и приспособится к чему угодно, несколько месяцев похода дадут ему нужную закалку. Если он пойдет в меня, к нему не прилипнет всякая зараза, которой полно в южноамериканских джунглях, а на крайний случай у него есть мужество. Рэли последует за ним повсюду.

Фигурально выражаясь, парням придется учиться плавать, когда их бросят в воду на самую глубину. Без всякой подготовки они будут держать испытание на выносливость. Сам‑то я привыкал ко всему постепенно, во всяком случае у меня за плечами многолетний опыт службы в армии в условиях тропиков. Будучи по природе человеком неприхотливым и воздержанным, я был совершенно не тронут разрушающим действием спиртного, когда мне пришлось отправиться в свою первую экспедицию по Южной Америке. А поскольку каждая последующая экспедиция оказывалась более тяжелой, чем предыдущая, процесс закалки моего организма длился непрерывно.

Как бы ни велика была моя нелюбовь к армейской жизни, именно служба дала мне возможность заниматься тем, чем мне хотелось, подготовив меня к делу, которое казалось мне более достойным. Может быть, к лучшему послужило то, что в детские годы, проведенные в Торквее, я не знал родительской ласки и был всецело предоставлен самому себе, хотя и получал радость от общения с моим старшим братом и сестрами. Мои школьные годы прошли в Ньютон‑Абботе, где розги ничего не прибавили к моим взглядам на жизнь. Потом я учился в военном училище в Вулвиче и в 1886 году, девятнадцати лет от роду, стал офицером королевской артиллерии. Затем последовали годы гарнизонной службы в Тринкомали на Цейлоне. Там я встретил свою будущую жену; ее отец в то время был окружным судьей в Галле.

Жизнь на Цейлоне была приятна, насколько вообще может быть приятной армейская жизнь. У меня была интересная работа, можно было сколько угодно заниматься спортом, особенно ходить на яхте в несравненной местной бухте, и нас не слишком донимали ограничениями. По правде говоря, я бы с удовольствием продолжал служить на этом самом очаровательном из островов, но в начале 90‑х годов меня отозвали в Англию для прохождения долгосрочного курса артиллерийского дела в Шоуберинессе. Потом меня направили в Фалмут. В январе 1901 года я женился.

Жена в значительной мере избавила меня от моей прежней замкнутости, но привычку во всем полагаться только на себя невозможно было полностью искоренить, и я продолжал поиски собственных путей в жизни, избегая проторенных дорог. В 1901 году я занимался интересной разведывательной работой в Северной Африке, потом некоторое время провел на Мальте, осваивая с помощью жены искусство топографической съемки.

К нашему величайшему удовольствию, в конце 1902года мы снова отправились на восток и после краткого пребывания в Гонконге опять оказались на нашем любимом Цейлоне. Там, в Коломбо, в 1903 году родился наш старший сын.

В 1904 году мы с болью в сердце покинули Цейлон и по возвращении домой обосновались на острове Спайк (Ирландия). Но мы уже стояли в преддверии нового жизненного этапа. В 1906 году мне предложили работу по демаркации границ в Боливии.

Южная Америка, с которой начнется мое повествование, во многом отличалась от Южной Америки наших дней. В 1906 году Перу и Боливия еще не оправились от опустошительной войны с Чили — тихоокеанской войны 1879‑1882 годов. Республики, расположенные по западному побережью, почти не были затронуты промышленным развитием; в основном это были аграрные страны, насыщенные традициями колониальной Испании, хотя богатства их недр и эксплуатировались иностранными концернами. В Чили, преуспевающем благодаря своим селитряным удобрениям, возможно, раньше, чем где‑либо, пробудилось трезвое представление о современности, но для иностранца, попадавшего в эти страны, многое казалось нелепым и смешным. Европейцы склонны были забывать, что всего лишь столетие назад они сами проходили через ту же ступень развития.

Отсутствие ограничений сделало эти страны раем для бездельников, эмигрантов и авантюристов. Морские порты стали рассадниками порока, где ватаги моряков с многочисленных парусников, океанских и каботажных судов безнаказанно творили свои бесчинства. Конечно, приезжали и серьезные люди. Несомненно, их благотворное влияние сыграло большую роль в тех изменениях, которые сейчас можно наблюдать в Южной Америке. Многие из этих достойных людей желали служить стране, которую они избрали своей родиной, а не только пользоваться тем, что она им предоставляла. Гостеприимные, многострадальные латиноамериканцы видели это и искренне протягивали им дружескую руку.

Сегодня эти же самые страны находятся в расцвете молодости и добиваются своего законного места в мире. С забавами детства и незрелыми выходками юности навсегда покончено; их народы, связанные между собой кровными узами, хотя и разъединенные государственными границами, неизбежно осознают свое единство. Солнце их будущего величия уже готово показаться из‑за горизонта, если уже не показалось.

Всякий, кому довелось жить в этих странах и близко познакомиться с ними, навсегда остается в плену их неодолимого очарования. Было бы величайшей ошибкой судить об их теперешнем состоянии по впечатлению, которое они произвели на меня в первом десятилетии нашего века, ибо общество того периода так же мало походит на современное, как наполеоновская эпоха походит на нашу.

Неизменными остались лишь молчаливые реки, катящие свои волны через леса из глубины континента; для них и тысячелетие — всего лишь один день, и они все еще хранят за своей непроницаемой завесой тайны, о которых я повествую. Занавес скрывает сцены, предельно далекие от нашей повседневной жизни. Пойдем со мной, читатель, посмотри сам! Глаза 3

Путь к приключению

Вы что‑нибудь знаете о Боливии? — спросил меня председатель Королевского Географического общества.

История этой страны, как и история Перу, всегда пленяла мое воображение, но я ничего не знал о ней. Так я и ответил председателю общества.

— Я сам никогда там не был, — сказал он, — но знаю, что ее природные богатства огромны. То, что там уже разрабатывается, не более чем царапины на поверхности. Обычно Боливию называют крышей мира. Значительная ее часть действительно покрыта горами, но к востоку от них лежат громадные пространства тропических лесов и равнин, которые еще далеко не полностью исследованы.

Он взял лежавший на письменном столе атлас и стал его перелистывать.

— Вот посмотрите, майор, лучшей карты страны у меня, пожалуй, и нет. Он подвинул атлас ко мне и, обойдя стол, стал возле меня и начал показывать: — Взгляните на этот район! Тут полно белых пятен, так мало он изучен. Многие реки нанесены по догадке, а наименования населенных пунктов не что иное, как центры сбора каучука. Вы ведь знаете, что эта страна богата каучуком? Восточная граница Боливии идет от Корумбы на север, затем вниз по реке Гуапоре до Вилья‑Белья, где река Маморе, сливаясь с Бени, образует Мадейру и в конечном счете вливается в Амазонку. На севере граница идет вдоль реки Абунан до Рапиррана, потом по суше до реки Акри. Вся северная граница недостоверна, так как до сих пор топографически не определена. Западная граница спускается вниз до реки Мадре‑де‑Дьос и идет вдоль реки Хит, истоки которой неизвестны, потом поворачивает на юг и идет через Анды к озеру Титикака. На юге расположено Чако, где проходит граница с Аргентиной, а дальше на запад — граница с Парагваем. Это единственный точно зафиксированный участок границы.

Так вот здесь, в стране каучука, расположенной вдоль рек Абунана и Акри, где сходятся Перу, Бразилия и Боливия, имеются весьма серьезные разногласия по поводу границ. Цены на каучук теперь фантастически высоки, и могут возникнуть серьезные междоусобицы, так как неизвестно, кому какая территория принадлежит.

— Одну минутку, — перебил я. Все это весьма интересно, но при чем тут я!

— Сейчас скажу, — засмеялся мой собеседник. Только прежде всего я хочу ввести вас в курс дела. Итак, страны, втянутые в пограничный конфликт, не согласны принять демаркацию, выполненную одной из заинтересованных сторон. Явилась необходимость прибегнуть к помощи страны, которая будет действовать без предубеждения. По этой причине правительство Боливии через своего дипломатического представителя в Лондоне попросило Королевское Географическое общество быть арбитром в споре и рекомендовать опытного армейского офицера для работы от имени Боливии. Так как вы окончили наш курс по демаркации границ с выдающимся успехом, я сразу же подумал о вас. Заинтересует вас это дело?

Что за вопрос! Это был случай, о котором я только мечтал, — шанс избавиться от монотонной жизни, какую вынужден вести артиллерийский офицер, состоящий на гарнизонной службе у себя на родине.

В военном министерстве мне часто говорили, что мне может подвернуться работа по демаркации границ, если я овладею этой специальностью. Вот почему я не пожалел сил и средств, чтобы стать топографом. Однако время шло, мои надежды не осуществлялись, и я уже начал сомневаться в данных мне обещаниях. А теперь с совершенно неожиданной стороны пришло предложение, которого я так ждал! Мое сердце бешено колотилось, когда я посмотрел на президента, но я сделал над собой усилие и принял спокойный вид.

— Конечно, это звучит заманчиво, — заметил я, — но хотелось бы сначала узнать обо всем этом немного побольше. Тут, по‑видимому, будет не только топографическая работа.

— Вы правы. Особый интерес представят здесь исследования. Вести их, вероятно, будет трудно и даже опасно. Об этой части Боливии ничего не известно, за исключением того, что местные дикари пользуются прескверной репутацией. Об этой каучуковой стране рассказывают страшные вещи. Потом — риск подцепить какую‑нибудь болезнь, их там хватает. Нет смысла рисовать вам ситуацию в розовых красках. Если не ошибаюсь, вы уже загорелись этим предложением! Я засмеялся.

— Ваша идея мне подходит, но все зависит от того, поддержит ли военное министерство мою кандидатуру?

— Я уже думал об этом, — ответил он. Вы можете встретиться с затруднениями, но Королевское Географическое общество поддержит вас, и я не сомневаюсь, что в конце концов они вас отпустят. Ведь по существу дела это прекрасный случай поднять престиж британской армии в Южной Америке.

Понятно, я принял это предложение. Романтика испанских и португальских завоеваний в Южной Америке, тайна ее диких, неисследованных пространств представляли для меня неотразимый соблазн. Конечно, следовало считаться с женой и сыном, да к тому же мы ожидали еще ребенка, но само провидение остановило на мне свой выбор, поэтому я и не мог ответить иначе.

— Меня бы удивило, если бы вы отказались, — сказал председатель общества. Сейчас же сажусь писать рекомендательное письмо.

Одно за другим начали возникать неожиданные затруднения, и я уже стал беспокоиться, отпустят ли меня со службы. В конце концов все устроилось, и я оставил остров Спайк в надежде, что в непродолжительном времени моя жена и дети смогут соединиться со мной в Ла‑Пасе. В мае 1906 года с молодым помощником по имени Чалмерс мы сели на флагманский корабль северогерманского Ллойда «Кайзер Вильгельм Великий» и отплыли в Нью‑Йорк.

Наш корабль по тем временам был последним словом роскоши; такое путешествие мало чем прельщало меня, и я скучал, безразлично взирая на пресыщенных пассажиров, толпящихся на палубах. На нашу долю выпали и бури, и туман, и мы едва не столкнулись с плавающим айсбергом, который был замечен только тогда, когда избежать его было почти невозможно. У нас взорвался паровой котел, и мы несколько часов качались на волнах разбушевавшегося океана. Но все это произошло за какую‑то неделю, и вскоре мы прибыли в Нью‑Йорк. Тут только я по‑настоящему узнал, что такое напористость и суматоха.

Меня, привыкшего к бесстрастной сдержанности английского характера и величавой, полной чувства собственного достоинства манере Востока, Америка поначалу поразила. Нам не разрешили выйти за район доков, и поэтому моими главными впечатлениями были шум, рекламы и сонмища репортеров. Скорость уличного движения, суетящиеся в гавани буксиры, тянущие и подталкивающие несметное множество железнодорожных паромов и лихтеров, непрекращающийся гам действовали мне на нервы. Но все это искупалось поистине удивительным, единственным в своем роде силуэтом города на фоне неба, зеленью острова Говернорс‑Айленд.

На Нью‑Йорк нам удалось взглянуть лишь краешком глаза. В тот же вечер мы пересели на пароход «Панама», и статуя Свободы потонула за кормой. «Панама» — прямая противоположность плавучему дворцу, который мы покинули, — была грязной казенной посудиной, битком набитой «золотокопателями», направлявшимися к Панамскому перешейку. Служащие, авантюристы, головорезы и изображающие собой таковых, старые негодяи с лицами, словно печеные яблоки, заполонили каждый фут свободного пространства, и, когда мы прогуливались по палубе, нам то и дело приходилось увиливать от отвратительных струй табачной жвачки. Основным занятием этой публики были выпивка и азартные игры; шум, который она производила, мешал мне изучать испанскую грамматику. Тут были старожилы из Клондайка, бродяги из Техаса, мексиканские бандиты, спекулянты железнодорожными акциями с кучей поддельных рекомендаций, несколько проституток и только что окончившие колледж молодые люди, пустившиеся в свою первую авантюру.

Они все были хороши на свой лад, и каждый играл свою роль, как бы мала она ни была, в сооружении Панамского канала — этого шедевра инженерного искусства. Все, что мы видели, Чалмерсу и мне служило полезным введением в сферу жизни, о которой до сего времени мы не имели ни малейшего представления, и в этом процессе познания наша английская сдержанность была сильно поколеблена.

В порту Кристобаль, известном в те дни под названием Аспинваль, суда швартовались у длинного мола, далеко выдающегося в залив Лимон. За доками находился город Колон, в то время более замкнутый, чем сейчас, но в остальном тот же самый. В нем было множество индийских лавочек древностей и уйма трактиров. И в основном он состоял из узких улиц, где пьяный гогот и бренчание на пианино свидетельствовали о том, что он недаром слывет первым по числу публичных домов среди всех городов мира, равных ему по величине. Всюду пестрели объявления с призывом зайти и выпить. Всюду были матросы во всех стадиях опьянения. Заплетающейся походкой они перебирались из кабака в кабак, из борделя в бордель. На углах улиц вспыхивали и угасали ссоры; тут и там толпы зевак собирались вокруг дерущихся; в боковой улочке проститутка, визжа, осыпала проклятьями perro muerto, как здесь называют клиента, который уходит, не заплатив. Никаких попыток навести порядок не предпринималось — панамская полиция знала, что лучше и не пытаться это делать.

Параллельно набережной шла линия Панамской железной дороги, и суетливые маневровые паровозы почти безостановочно сновали взад‑вперед, монотонно звеня колоколами. Время от времени с окраины доносился протяжный мелодичный свисток, предвещавший появление товарного или пассажирского поезда, идущего через перешеек. Он легко вкатывал на станцию и останавливался, стуча воздушным компрессором и мягко вздыхая отпущенными тормозами.

Мы покинули мол в двухместной коляске, на козлах которой сидел сонливый ямаец. Нас подбросило при переезде через железнодорожные пути, и мы бодро направились по окраине Колона к станции. В это время дня в городе было сравнительно тихо, если не считать оживления на станции, приглушенного звяканья стаканов да иной раз проклятий или взрывов смеха, доносившихся из салунов. Днем слишком жарко, чтобы чем‑нибудь заниматься, можно только бездельничать да спать; лишь после заката солнца город просыпается. Он весь день отдыхает и всю ночь танцует, подобно светлякам в аду Чагресских лесов.

Направляясь по железной дороге к Панаме, мы увидели первые леса тропической Америки — подпирающие друг друга призрачно бледные стволы, свисающие сплетения лиан и мхов, непроходимые заросли кустарников. Лихорадка тут свирепствовала вовсю: на одной из станций, которую мы проезжали, я видел штабель черных гробов, доходивший до крыши платформы и простиравшийся во всю ее длину!

— Этого не может быть! — завопил он, сопровождая свои слова обильной жестикуляцией. Все белье отправляется в прачечную по меньшей мере раз в месяц. Если вам здесь не нравится, найдется сколько угодно других, которые будут рады получить комнату. В моем отеле заняты все кровати, на них спят по два, а то и по три человека. Заняты даже ванные! Вам предоставлена большая комната, и я теряю деньги, сдавая ее вам одному.

Возразить было нечего, я знал, что действительно все отели здесь переполнены.

Продавцы лотерейных билетов повсюду старались всучить вам свой товар; кафе и бары попадались чуть ли не на каждом углу; с каждого балкончика на вас нежно поглядывали скудно одетые девицы. Внизу у берега была дамба, служившая внешней стеной для переполненной тюрьмы. Здесь по вечерам вы могли прогуливаться, швырять монетки арестантам, которые затевали драку за обладание подачкой, и иной раз видеть казнь, производимую взводом солдат. С таким богатым набором развлечений не заскучаешь.

Мы были рады покинуть Панаму, когда пришло время сесть на быстроходное чилийское судно, узкое и длинное, словно кишка, загружающееся с борта, и с надстройкой, идущей с конца кормы чуть ли не до самого носа. Оно предназначалось для каботажного плавания между небольшими захудалыми портами, где не существовало никаких портовых приспособлений. Лучшие корабли, плавающие в этих водах, принадлежали ливерпульской Тихоокеанской пароходной компании, и будь у нас время, мы предпочли бы дождаться одного из них; на них всегда веселые офицеры, которые любят поиграть на палубе в гольф и привыкли делать поездку приятной для пассажиров. Но мы шли по следам Писарро, и это для нас было главное.

Еще мальчиком я был захвачен романтикой исторических событий времен завоевания Перу и Мексики, и теперь моя давнишняя мечта посетить эти страны была близка к осуществлению. Подобно многим людям, знакомым с замечательными трудами Прескотта, я симпатизировал не дерзким и алчным испанцам, которые рисковали всем ради золота, а инкам и их погибшей древней цивилизации, которая могла бы так много рассказать миру.

Город Гуаякиль в то время был форменным рассадником всяческих болезней. В один из вечеров мы поднимались вверх по реке Гуаяс, пробиваясь сквозь густые тучи комаров, которые заполонили и каюты, и кают‑компанию, проникали в каждый уголок корабля и безжалостно нас жалили. Ни разу в жизни мне не доводилось переживать что‑либо подобное. Должно быть, Писарро и его спутники испытывали неописуемые страдания, когда эта пакость забиралась под панцирь и кусала их, оставаясь недосягаемой. Постоянная желтая лихорадка в Гуаякиле во многом вызвана ужасающим пренебрежением к санитарным требованиям. Когда якорь с грохотом упал и грязно‑черную воду и на поверхность поднялись зловонные пузыри, мне вспомнилась Мальта. Но желтая лихорадка, судя но всему, мало беспокоила жителей города — улицы были полны народа, торговля шла оживленно, вдоль причалов стояли опрятные прогулочные лодки.

В этот день в Лондон отбывал на пароходе новый эквадорский посланник, поэтому множество национальных флагов реяло на общественных зданиях, и мы увидели, как посланник, сопровождаемый своей пышно разодетой свитой, под звуки духового оркестра поднялся на борт.

Тихий океан обдал нас свежестью, когда зараженная лихорадкой река Гуаяс изрыгнула наш пароход на своих мутных от грязи волнах. Обогнув мыс Бланко, где с шумом выпрыгивают из воды гигантские сциены и где чуть ли не над жаждой волной торчат парные треугольники акульих плавников, мы прибыли в североперуанский порт Пайта. Это была невзрачная деревушка, вся из деревянных домов, стоявших у подножия нетронутых песчаных холмов. Здесь нас окурили формальдегидом, наказав за наше неблагоразумие — посещение Гуаякиля.

Следующий порт, куда мы зашли, был Салаверри. Это одно из тех мест, где при возможности желательно сойти на берег и где по большей части такой возможности не предоставляется. Салаверри расположен недалеко от Трухильо, тоже одного из самых старых испанских поселений на побережье. Там, где стоит Трухильо, были раньше древний город Чиму и захоронения, которые копаны и перекопаны в поисках сокровищ. Согласно легенде, где‑то в этих местах лежит клад «Большой Рыбы». Клад «Малой Рыбы» был найден около двухсот лет назад и, как говорят, принес нашедшему его счастливцу двести миллионов долларов! «Большая Рыба» оценивается гораздо выше, и полагают, что в ней находится изумрудный бог племени чиму, высеченный из цельного камня высотой в восемнадцать дюймов.

Кальяо — порт города Лимы, столицы Перу. Здесь мы остановились в виду берега, на некотором расстоянии от embarcadero, или пристани. Корабль покачивался на крупной волне мертвой зыби, показывая свое заржавевшее днище. Вскоре мы были атакованы кричащими лодочниками. Толкаясь и хватая трапы со своих танцующих посудин, они принялись торговаться с пассажирами, хотевшими сойти на берег, время от времени обрушивая потоки брани друг на друга. Спрыгнуть с трапа в лодку в этом бедламе было не так‑то легко. Нижняя ступень трапа то оказывалась на головокружительной высоте над сгрудившимися лодками, то ныряла в воду, так что пенящиеся волны были почти у ног, и все бросались вверх по трапу, чтобы избежать купания. Задача состояла в том, чтобы выбрать момент и прыгнуть так, чтобы облюбованная лодка при приземлении оказалась под тобой. Огромные медузы плавали на поверхности и в прозрачной воде — всюду, насколько хватал глаз.

Сойдя на берег, мы были вынуждены выбирать между тремя железнодорожными линиями, чтобы проехать девять миль до Лимы. Это были знаменитая Центрально‑перуанская железная дорога, шедевр неутомимого инженера Генри Мейггса, затем так называемая Английская железная дорога, открытая в 1851 году и притязавшая на звание первой в Южной Америке, и, наконец, электричка, которая даже в те времена могла делать милю в минуту.

Лима оказалась прекрасным городом с великолепными магазинами и широкими проспектами, свидетельствующими о политике покойного президента Пиеролы, который стремился украсить столицу. Автомобили были еще в новинку, большей частью пользовались легкими экипажами. На главных улицах по рельсам, уложенным в булыжную мостовую, медленно ползли конки. За соответствующую цену купить можно было почти все, но в том‑то и дело, что цены обычно были в четыре раза выше, чем в Лондоне!

Тело дона Франсиско Писарро, изъятое из ниши в склепе собора и заключенное в стеклянный гроб, чтобы оградить его от поползновений путешествующих американцев — охотников на сувениры, было одной из главных достопримечательностей, и я уплатил свою лепту за право поглядеть на его высохшие останки.

Отель «Мори» явился желанной переменой после корабля. Мне сказали, что он лучший в Лиме, чему я охотно поверил: там было чисто и уютно, там хорошо обслуживали и отлично кормили. Мы жили в нем неделю, и за это время я, насколько мог, познакомился с Лимой и ее окрестностями. Британский посланник, которому я нанес официальный визит, представил меня другим английским резидентам; все они оказались весьма гостеприимными и милыми людьми. Сам посланник, забавный человек с несколько эксцентрическими привычками, обычно принимал посетителей в халате, стоя наверху большой лестницы, ведущей из его апартаментов на улицу. Он всегда был готов защищаться, так как к нему нескончаемым потоком шли пьяницы матросы, желавшие, как они выражались, отстоять свои права, и говорили, что посланник без зазрения совести прибегал к физическому воздействию, чтобы избавиться от таких визитеров. Управляющий Центральной железной дорогой мистер Моркилл любезно предоставил мне возможность совершить поездку к Рио‑Бланко — это в Андах на высоте 11 000 футов — на специальном поезде, предназначенном для экскурсии моряков с двух британских военных кораблей, зашедших с визитом в здешние воды. Он распорядился отвести мне отдельный вагон в хвосте поезда — таких любезностей мне не оказывали еще ни разу в жизни. Дорога эта — единственная в своем роде самая высокогорная в мире железная дорога с нормальной колеей и уступает лишь железной дороге Антофагаста — Боливия, которая является вообще самой высокогорной в мире и выигрывает по высоте у Центральной перуанской всего десять футов. Центральная перуанская, начинаясь от уровня моря на протяжении немногим более ста миль, поднимается до высоты почти 16 000 футов. Она разбита на последовательные подъемы, делает многочисленные зигзаги, а то и вовсе поворачивает назад и проходит через бесчисленные туннели. Во время подъема на Рио‑Бланко у меня дух захватывало не только при виде величественной панорамы, но и от восхищения инженерным гением, построившим это из ряда вон выходящее сооружение note 7 .

Мы возвратились на пароходе в Кальяо, вышли из порта, обогнули остров Сан‑Лоренсо и поплыли на юг вдоль побережья. В тридцати милях от берега вздымались Кордильеры, и их увенчанные снегом вершины являли собой великолепное зрелище в свете заходящего солнца. По пути мы останавливались в Серро‑Асуль и Писко, где нам удалось сойти на берег и пройтись по городу до площади под высоким шатром фикусов. Пароход шел предельно близко от берега, настолько близко, что местами мы могли видеть руины, оставшиеся от инков, и зеленые ленты тщательно возделанных посевов хлопчатника, орошаемых горными ручьями. Но больше всего нас привлекали птицы и рыбы, которыми изобиловал окружавший нас океан.

Проснувшись на третье утро по отплытии из Кальяо, мы обнаружили, что машины бездействуют, а корабль качается, почти ложась набок, на огромных волнах мертвой зыби. Мы стояли у Мольендо, главного порта южного Перу, и из иллюминатора видели кучку жалких деревянных домишек, которые ютились на отвесной скале, почти скрытой от нас пеной, поднимаемой громадными бурунами. Вокруг нас было множество лихтеров, они то взлетали на гребни волн, то пропадали в провалах между валами.

Однако высадка прошла благополучнее, чем мы ожидали. Судно сильно качало, и высаживаться на катер с трапа было опасно. Поэтому пассажиров спускали в корзинах посредством корабельных кранов. Только попав на катер, можно было получить полное представление о силе волн, и женщины пронзительно вскрикивали каждый раз, когда этакая двадцатипятифутовая громадина вырастала у нас за кормой. Но рулевые знали свое дело, и, не зачерпнув ни капли, мы завернули в небольшую гавань, открытую свирепому натиску волн. Тут с нами проделали последний трюк: нас сажали поодиночке на кухонный стул, за который цеплялось не менее четырех орущих грузчиков, и доковым краном переправляли на берег с бешено пляшущего на волнах катера.

При ближайшем знакомстве Мольендо оказалось еще более жалким местечком, чем оно выглядело с парохода. Большая его часть была уничтожена пожарами, а то, что уцелело, производило крайне убогое впечатление.

Бывали тут и вспышки бубонной чумы. Мало‑мальски прилично выглядел лишь вокзал и район сильно загруженной сортировочной станции Южноперуанской железной дороги.

Мы заняли места в первом же поезде, направлявшемся в Арекипу, и совершили очень интересное путешествие внутрь страны. У Энсенады поезд повернул от берега и по длинному, извилистому подъему начал взбираться к плато Качендо. Когда перед нами открылась долина Тамбо, мы увидели зеленые поля и обширные плантации сахарного тростника.

Мы остановились и позавтракали в Качендо, а затем поезд покатил по песчаной пампе Ла‑Хоя, и вдали показались снежные шапки часовых Арекипы, — Мисти и Чачани. Сотни белых песчаных дюн, постоянно передвигающихся под воздействием ветра, на многие мили тянулись по равнине. В глубоких ложбинах видны были большие скопления каолина. Долгое время он находил применение лишь в качестве балласта для парусных судов, пока власти наконец не распознали его подлинную ценность.

В Виторе поезд был атакован ордами рыночных торговок. «Апельсины! Бананы! Купите фрукты, сеньоры! Лимоны!.. Чиримойя!.. Гренадилья!..» — кричали они, тыча нам в лицо корзинки с фруктами. Фокус состоял в том, чтобы продать содержимое вместе с корзиной и убраться, прежде чем мы успеем обнаружить, что под привлекательным верхним слоем лежат фрукты, которые невозможно взять в рот. Цены, весьма высокие вначале, упали, как только прозвучал сигнал к отправлению. Шумная торговля продолжалась и после того, как поезд тронулся.

В Кисуарани мы увидели один из тех чудесных пейзажей, о которых упоминает Прескотт: зазубренный гребень Чачани, вздымающийся в безупречно голубое небо, и на заднем плане покрытый снежной шапкой Мисти. Среди волнистого океана разноцветных песчаных дюн лежал глубокий каньон, его склоны, переходящие в яркую зелень долины, были испещрены полосами розоватого и желтого песчаника. По долине протекала крошечная речушка Чили, разметавшая миниатюрные каскады серебристой пены среди глинобитных лачуг и плодородных полей.

Вулкан Мисти считается малоактивным, но из его кратера то и дело вырываются дымные вздохи, словно напоминая жителям Арекипы, что он только дремлет. И действительно, время от времени происходят извержения, приносящие каждый раз большие несчастья. Дома здесь по большей части одноэтажные, построенные из глыб белой блестящей лавы, называемых по‑местному sillares note 8. Климат изумительный — Арекипа лежит примерно на высоте 8000 футов над уровнем моря, намного выше верхней границы прибрежных туманов. Этот город с многочисленными целебными источниками, расположенными по соседству, мог бы стать настоящим курортом, если бы не открытые сточные канавы, проходящие по каждой улице и источающие зловоние по ночам, когда заходящее солнце перестает золотить шпили собора и снежный конус Мисти.

В Арекипе, городе хорошеньких женщин, прекрасных магазинов и зеленых лужаек, мы пробыли всего одну ночь и на следующий день отправились поездом в Пуно. Почти тотчас же начался тяжелый подъем. На высоте 1300 футов впервые показались ламы, гордые и достойные родичи овец, так не похожие на них по характеру. Потом мы достигли Винкокайи (14 000 футов над уровнем моря) и увидели робких викуней — самых маленьких животных из семейства лам; их тончайшая шерсть высоко ценилась инками.

Самая высшая точка железной дороги — Крусеро‑Альто расположена на высоте 14 666 футов над уровнем моря. После Крусеро‑Альто поезд, минуя ряд живописных озер, спускается к Хульяке, где сходятся границы департаментов Пуно и Куско. Далее дорога бежит между заросшими тростником равнинами и мерцающими каналами к порту Пуно, расположенному на высоте 12 500 футов на берегах Титикаки, самого высокогорного судоходного озера в мире.

Как странно видеть пароходы здесь, на «крыше мира!». И все же вот они, перед твоими глазами, причем довольно внушительных размеров. У здешних пароходов очень интересная история. Первый из них доставили сюда с побережья по частям, на спинах мулов, и собрали на берегу озера. Остальные же доставлялись в разобранном виде, но уже по железной дороге и собирались на стапелях Перуанской судостроительной корпорации.

Озеро Титикака иногда бывает очень бурным, и, надо полагать, это единственное место в мире, где путешественник может испытать морскую и горную болезни одновременно.

В ту ночь, когда мы поднялись на борт «Койи», стоявшей у мола в Пуно, у нас было странное ощущение, будто нам предстоит океанское путешествие. Перед нами было отнюдь не плоскодонное речное суденышко или пароход неглубокой осадки с кормовым гребным колесом, а настоящий океанский пароход, соответственно оборудованный. Тут были и таможенные формальности, и громогласные грузчики, и одетые в белое стюарды, встречавшие пассажиров у сходней и доставлявшие их багаж в каюты, — одним словом, вся та обычная суматоха, предшествующая началу любого океанского путешествия. Когда мы взошли на борт, нас приветствовал грохот лебедок, и мы ощущали, как палуба содрогается у нас под ногами, а оказавшись в теплой, пахнущей красками каюте, мы почувствовали вибрацию вспомогательных механизмов внизу и услышали лязг лопат в кочегарке. Трудно было поверить, что все это происходит на высоте 12 500 футов над уровнем моря! Но вот раздался прерывистый рев гудка, зазвенели колокольчики в машинном отделении, и мы плавно отплыли от мола в темноту.

На следующее утро мы поднялись с зарей, чтобы полюбоваться величественным видом главного хребта Анд, который четко вырисовывался в потрескивающем морозном воздухе цепью зазубренных, покрытых снегом вершин, над которыми главенствовали белые громады Сораты, Уайнапотоси, Мурараты и Ильимани — девственные снега на протяжении семидесяти миль. Когда мы проходили мимо острова Солнца, легендарной колыбели инков, чьи дворцы сейчас лежат в развалинах, я пытался представить себе, как выглядело озеро в дни расцвета их государства перед завоеванием. Пройдя проливы Тикина и оставив за кормой остров Луны, мы увидели по берегам высокие холмы; обработанные поля располагались на них террасами вплоть до самых вершин. Впереди же виднелось множество небольших островков из красной земли, сверкавших золотом нив в свете восходившего солнца. За ними маячили другие, подернутые голубоватым туманом, теряющиеся в беловатой дымке, висящей над южной оконечностью озера. У подножия холмов стояли крытые красной черепицей глинобитные хижины, в дверях которых теснились ярко одетые индейцы.

Под парусами или на веслах по серебристой поверхности озера плыли тростниковые бальсы — плоты, конструкция которых осталась неизменной в течение веков. Тысячи уток стремились прочь от парохода, скользя по воде на распущенных крыльях. Невозможно передать всю красочность этой картины, а между тем студеный воздух крепко пробирал нас.

«Койя» проскользнула в порт Гуаки, и мы высадились уже в Боливии. Заняв места в вагоне узкоколейки Гуаки — Ла‑Пас, мы бросили прощальный взгляд на наш корабль — он стоял у мола, изумительно четко отражаясь в стеклянной поверхности воды. Вскоре мы уже проезжали мимо Тиауанаку, чьи руины, быть может, являются самыми древними из всех существующих на земле — даже более древними, чем сфинксы. Тиауанаку, подобно Саксауаману и большей части Куско, построен людьми, которые умели обращаться с циклопическими блоками и так точно подгонять их друг к другу, что между ними невозможно вставить нож, хотя они и не скреплены строительным раствором. Глядя на эти останки прошлого, нетрудно поверить преданию, гласящему, что эти строения были воздвигнуты гигантами. Впрочем, скелеты гигантов как будто и в самом деле найдены в гробницах, высеченных в скалах в окрестностях Куско. По моему мнению, Тиауанаку, занимающий площадь около квадратной лиги note 9, был построен на острове среди озера. Значительная его часть и поныне находится ниже уровня Титикаки, а руины, разбросанные на поверхности земли, — не обязательно руины первоначального города. Раскопки, возможно, обнаружат несколько городов, построенных один над другим, как в Куско.

Тиауанаку был разрушен в результате сейсмической катастрофы — смещения пластов, которое явственно прослеживается по всему континенту Южной Америки. Вместе с Андами озеро целиком было поднято на высоту нескольких тысяч футов, потом прорвало сдерживающие его преграды и хлынуло по расщелине к югу от Ильимани. После этого могло образоваться новое озеро, так как Тиауанаку, несомненно, долго находился в затопленном состоянии. Уровень теперешнего озера некогда был значительно выше, о чем свидетельствуют хорошо сохранившиеся на близлежащих холмах отметки стояния воды. И посейчас люди, роясь в песке, скрывающем развалины, откапывают осколки гончарных изделий и наконечники стрел из обсидиана, а иногда и небольшие золотые украшения. Из подобных предметов музей в Ла‑Пасе составил интересную коллекцию. Но мне представляется, что эти вещи относятся к эпохе упадка, последовавшей за великой катастрофой, когда беженцы с Тихоокеанского побережья рассеялись по нагорной стране, где теперь расположена провинция Чаркас. Предпринимаемые время от времени попытки раскрыть тайны Тиауанаку пока ни к чему не привели.

Один выдающийся немецкий археолог, всю свою жизнь посвятивший раскопкам в Тиауанаку, несколько лет назад предлагал через меня Британскому музею двадцать четыре ящика гончарных изделий, каменных и золотых фигурок, оружия и других реликвий из уникальной коллекции, которую он там собрал. Он соглашался на любую оценку, которую даст музей, но последний отказался купить эту коллекцию.

— Сказать по правде, эти вещи не представляют для нас особого интереса, — ответили мне в музее. В тот день Британия потеряла бесценное сокровище.

Кстати о сокровищах. В Перу и в Боливии нельзя провести и дня без того, чтобы не услышать разговора о сокровищах, причем не только об инкских. Дело в том, что в бурную эпоху, последовавшую за конкистой, как испанские завоеватели, так и местные жители имели обыкновение хоронить свое достояние в земле или в тайниках, устроенных в стенах своих домов.

То же самое проделывается и в настоящее время при малейшем намеке на беспорядки.

Известен такой анекдот. Несколько рабочих, занятых ремонтом старого дома в Арекипе, наткнулись на отверстие в стене и чуть не сошли с ума от радости, обнаружив, что оно имеет продолжение. С замиранием сердца они расширили его и нашли несколько серебряных блюд. Они пошли дальше и нашли фаянсовую посуду, еще дальше — и увидели тарелку с разогретым обедом, а за ней — разгневанную физиономию хозяйки соседнего дома, чью кладовку они обчистили.

Однако, серьезно говоря, настоящие сокровища находят не так уж редко. Случается, крестьяне лемехами выворачивают из земли клады, и если нашедший клад имеет глупость сообщить о находке властям, его немедленно сажают в кутузку и держат в одиночном заключении до тех пор, пока не выяснится, что он ничего не утаил!

Несколько лет назад в Колумбии один человек, охотясь, провалился под землю. Придя в себя, он увидел, что находится в пещере. В конце концов он был найден своими спутниками. Они исследовали пещеру и нашли на миллион долларов золотой посуды и драгоценностей спрятанных в тайнике еще во времена конкисты.

Великое андийское плоскогорье, или Альтиплано, расположено между двенадцатью и тринадцатью тысячами футов над уровнем моря, и вид с него на Ла‑Пас, лежащий на полторы тысячи футов ниже, великолепен. Ла‑Пас уютно пристроился на дне глубокого каньона, около стремительно мчащегося горного потока. Приближаясь к городу по железной дороге, вы видите внизу красные черепичные крыши и расположенные в шахматном порядке сады. Повсюду, насколько хватает глаз, иссеченные, изрытые дождями холмы. Среди крыш и садов подымаются башни церквей, а на склонах холмов, словно драгоценные камни в оправе зеленых и желтых полей, сверкают белые дома. На юго‑востоке ослепляет глаза своим великолепием вершина Ильимани высотою в 21 000 футов; она кажется всего в пяти милях, но на самом деле расположена в пятидесяти. Снежные пики сообщают пейзажу необычайное великолепие. Всюду видны индейцы в ярких одеждах всевозможных цветов.

Иностранцы поначалу чувствуют высоту Ла‑Паса. При ближайшем знакомстве обнаруживается, что город имеет свои недостатки, но я не вижу ничего страшного в судьбе тех, кто постоянно живет здесь: есть места и похуже. Замечательнейшее зрелище представляет утренний рынок по воскресеньям, когда индейцы из yungas — теплых долин — приходят в город делать покупки и продавать свои товары.

Они появляются тысячами — в пончо, юбках и шалях ярчайшей расцветки. Но может быть, самые потрясающие одежды носят cholitas — метиски, между прочим считающие себя выше чистокровных индейцев. Многие из них очень хороши собой и отлично это знают. На них короткие пышные шелковые юбки, из‑под которых чуть выглядывают кружева нижних юбок, шелковые чулки и высокие испанские ботинки на шнурках. Поверх блузок они носят плюшевые или бархатные жакеты и яркие цветные шали. Туалет венчается кокетливой белой соломенной шляпкой с узкими полями. Свободная походка и колышущиеся юбки придают им что‑то вызывающе привлекательное, а если ко всему этому добавить живые черные глаза, розовые щеки и обильные драгоценности, получается поистине чарующая картина.

Для иностранцев недостатками Ла‑Паса являются его крутые улицы и разреженный высокогорный воздух. Малейшее физическое усилие вызывает усиленное сердцебиение и одышку; многие на первых порах страдают от soroche — горной болезни. От сухого воздуха трескаются губы и возникают кровотечения из носа; способность мышления замедляется, нервы всегда возбуждены. Вновь прибывающие обычно перенапрягаются, еще не успев акклиматизироваться, игнорируют тот факт, что, если воздерживаться от алкогольных напитков и излишних усилий, испытываемые ими неприятные ощущения можно было бы свести до минимума.

Во всяком случае Ла‑Пас со своими трамваями, площадями, аллеями и кафе вполне современный город. На его улицах можно встретить иностранцев самых различных национальностей. Правда, близость диких мест явственно дает себя знать. Среди сюртуков и цилиндров, какие носят горожане, вы нередко можете увидеть заношенную стетсоновскую шляпу или головной убор старателя. Но прихваченные проволокой подошвы башмаков тут почему‑то не выглядят нелепо рядом с туфлями на высоких каблуках, в каких щеголяют модницы. Шахтеры и старатели — самое обычное явление в городе, так как разработка недр — это то, на чем строится жизнь нагорной Боливии, и вы то и дело можете видеть изможденные желтые лица людей, вернувшихся с гор, из дымящего адского котла глухомани, в которую мы намеревались нырнуть. Глава 4

На краю света

Неприятности начались, когда я пожаловался на задержку оформления всех дел, связанных с экспедицией. Я был здесь новичком, не знал обычаев страны и хотел как можно скорее отправиться в путь. Как всегда, все упиралось в деньги. Без них нельзя было ни нанять мулов, ни закупить продовольствия. Меня начали кормить «завтраками», и решение откладывалось со дня на день. По мере того как я продолжал докучать чиновникам, отсрочки растягивались от недели к неделе. Хождение из департамента в департамент — каждый старался свалить дело на другого — вконец истощило мое терпение, и я обратился к британскому консулу за помощью.

— Разумеется, без денег вам не обойтись, — сказал боливийский чиновник, имевший ближайшее отношение к моему делу. На расходы для вашей экспедиции выделено четыре тысячи фунтов.

Я удивился. Это было гораздо больше, чем я ожидал.

— Я распоряжусь, чтобы их вам сейчас же выплатили, — добавил он.

На следующий день министр иностранных дел вызвал меня к себе.

— Произошла серьезная ошибка, — сурово объявил он мне. Нет никакой необходимости в такой большой сумме. Была договоренность уплатить вам четыре тысячи боливиано, а не фунтов стерлингов.

Я быстро перевел эту сумму в фунты и запротестовал — этого было недостаточно.

— Ерунда! — резко возразил министр. Делать запасы необязательно. Вы сможете получить все, что вам требуется, на Бени. А необходимые для работы инструменты будут вас ожидать в Рурренабаке.

— Без запасов или достаточного количества денег для закупки всего необходимого начинать работу совершенно невозможно, — отвечал я. Если я не получу все, что мне нужно, здесь, я должен иметь официальную гарантию, что достану все там, прежде чем отправлюсь на Бени.

Министр разозлился и хватил себя кулаком по лбу. Я почтительно поклонился и вышел.

Британский консул попытался уладить дело непосредственно с правительством. При этом обнаружились удивительные вещи. Оказывается, первому чиновнику не понравилось, что мы все время его понукали, и, отдавая распоряжение о выдаче нам 4000 фунтов стерлингов, он лишь хотел скомпрометировать нас как людей, предъявляющих завышенные требования. У правительства было вполне естественное желание, чтобы демаркацией границы занимался боливийский инженер, так как речь шла о каучуке. Более того, правительство, должно быть, не очень торопилось с определением границы, пока отношения с Перу оставались натянутыми.

— Они могут даже вовсе отказаться от договора, — сказал мне консул. Им не нравится ваше присутствие здесь, и они будут стараться всячески вас очернить. Однако вам назначен новый прием, интересно, что из всего этого выйдет.

Прием был тягостным и изобиловал бурными объяснениями, но в конце концов было выделено 4000 боливиано на дорожные расходы и 6000 — на продовольствие. Было составлено соглашение, и мне тут же пришлось выложить десять боливиано на гербовые марки! Еще некоторое время потребовалось на то, чтобы собрать подписи чиновников министерства, необходимые для выдачи наличных.

Покончив с этим неприятным делом, я постарался помириться с ощетинившимися властями. Ла‑Пас был полон трезвона о том, как гнусно обошлись британцы с правительственными чиновниками, и в дипломатических кругах посмеивались по этому поводу. Тем не менее, когда все осталось позади, мои попытки к примирению встретили горячий отклик, и, во всяком случае внешне, мир был восстановлен.

В то время в Ла‑Пасе не было бань, а мыться в жестяной ванне на холоде представлялось сущей пыткой. Вас совершенно серьезно предупреждали, что купание в холодной воде на такой высоте грозит мгновенной остановкой сердца, и уж во всяком случае не чужестранцу было оспаривать это утверждение. Кроме того что погода стояла очень холодная, часто выпадал снег, так как был сезон дождей.

Министр колоний — колониями здесь назывались внутренние области страны — очень хотел знать, насколько удобно я устроился. Я ответил ему, что для полного блаженства мне не хватает только возможности искупаться. На это он мне заметил, что мои услуги слишком ценны, чтобы он мог позволить мне купаться на такой высоте, — испарение здесь настолько интенсивно, что купание вполне определенно приведет лишь к одному результату — воспалению легких.

Другой проблемой была вентиляция. В комнате, которую я занимал, не было окна, дверь же открывалась на галерею, окружавшую небольшой внутренний дворик. Всякий раз, как я оставлял дверь открытой, чтобы дать доступ свежему воздуху, первый же прохожий из самых лучших побуждений затворял ее. В одной из стен имелась другая дверь, она была застеклена и завешена потрепанной занавеской. Однажды ночью я решил открыть ее, что мне и удалось после того, как я справился с уймой болтов и гаек. Передо мной оказалось какое‑то помещение. Я вошел в него со свечой и, к моему ужасу, увидел, что это другая спальня; на кровати, онемев от страха, сидела женщина и смотрела на меня. Каждую секунду ожидая, что ее оскорбленная скромность заявит о себе пронзительным криком, я извинился, насколько мне позволяли мои познания в испанском языке, который я учил по учебнику, и ретировался. Женщина так и не издала ни звука.

Проволочка была изрядной, но в конце концов я получил от правительства 1000 фунтов золотом и убедился, что вся процедура прошла куда как быстро по сравнению с временем, которое требуется, чтобы вытянуть самую незначительную сумму из британского казначейства.

Я чувствовал себя очень важным, получив во владение столько золота. Однако оплата стоимости мулов, продовольствия и счетов отеля быстро сократила эту сумму до 800 фунтов. С этим сокровищем, позвякивающим в переметных сумах, 4 июля 1906 года Чалмерс и я отправились через Альтиплано по направлению на Сорату и далее на Бени.

Мы пересекли холмистую равнину, по которой непрерывным потоком двигались в сопровождении индейцев‑погонщиков вьючные животные: мулы, ослы и ламы, везшие зерно, каучук и помет лам на рынки Ла‑Паса. В то время помет лам был здесь единственным видом топлива, и чужеземцам волей‑неволей приходилось привыкать к единому привкусу, которым отличалась пища, изготовленная на таком огне.

Когда мы выступали, шел сильный снег, и я надел пончо, впервые обновив это свое приобретение. Пончо из шерсти ламы или альпаки — обычная одежда у индейцев‑горцев. Оно служит водонепроницаемым плащом, пальто и одеялом, но составляет необходимую часть лишь мужского наряда, женщины никогда его не носят. Как защита от снега, ничто не может быть лучше. Однако мой мул был другого мнения. Свисавшие концы пончо хлопали на ветру, и не успел я осознать опасность, как мул, поддав задом, сбросил меня наземь. Тогда я подвязал углы пончо, чтобы они не трепались по ветру, и снова влез па мула.

Снег падал все гуще и гуще, и вскоре видимость сократилась до двадцати ярдов. Леденящий ветер стал забираться под пончо. Я решил снять его и надеть длинный макинтош. Как раз в тот момент, когда я высвобождал голову и руки из залубеневших складок пончо, проклятый мул снова поддал задом, и я опять растянулся во весь рост. Мул пустился наутек, а я остался лежать на земле, с холодеющим сердцем прислушиваясь к удаляющемуся звуку его копыт и замирающему позвякиванию золота в переметных сумах.

Когда погонщик, замыкавший группу, подоспел ко мне на помощь, мне стоило большого труда на моем скверном испанском языке объяснить ему, что случилось. Поняв, в чем дело, он со всех ног бросился в погоню, увлекая за собой всех проходящих индейцев. Я ждал, прислушиваясь к крикам погони, почти не надеясь снова увидеть мои деньги. К моему изумлению, мула привели с противоположной стороны два индейца, которые задержали его на пути домой. Они вполне разумно предположили, что его владелец должен быть где‑нибудь впереди. Седельные вьюки были нетронуты, и я подивился честности этих людей, которые свободно могли забрать деньги без малейшего риска быть пойманными. Я наградил их порядочной суммой, и они были удивлены безрассудством гринго note 10, который так оценил их услугу.

Когда мы подходили к Титикаке, снегопад кончился, и нам открылся изумительный вид на озеро — Ветер стих, и на спокойной поверхности воды четко отражалось каждое облачко. Солнце ярко сверкало. Белые кучевые облачка — цепочка дымков — протянулись вдоль небосклона, словно какой‑то огромный локомотив двигался замедленным ходом ниже горизонта. Всюду были птицы, они настолько не боялись людей, что едва давали себе труд уступить нам дорогу. На склонах холмов до самой вершины террасами располагались возделанные поля — совсем как в далекие времена инков.

Мы шли по довольно хорошей дороге, то и дело встречая posadas — постоялые дворы, куда заходили выпить пива и кофе. Мы проезжали через деревни, где собаки с бешеным лаем высыпали нам навстречу. В переходе прошел весь день, и не успели мы закончить его, как снова повалил снег, еще пуще прежнего.

На ночь мы останавливались в posadas. Это были ужасные заведения, невероятно грязные, чертовски холодные и лишенные каких бы то ни было признаков санитарии. Свиньи имели свободный доступ в помещения, ибо если в Лиме фактическими мусорщиками являются тщательно охраняемые грифы, то здесь, на Альтиплано, да и в других местах, эту обязанность исполняют свиньи.

Страшные вещи рассказываются об этих постоялых дворах, особенно о тех, что расположены дальше по тракту Мапири, где леса забираются далеко в горы. В одном из таких дворов была комната, в ней путешественников одного за другим находили мертвыми; их почерневшие тела указывали на то, что они погибли в результате действия какого‑то страшного яда. Власти, подозревая неладное, занялись расследованием и спустя немного времени обнаружили в тростниковой крыше огромного паука apazauca — род черного тарантула, отличающегося такими большими размерами, что его едва можно накрыть тарелкой. По ночам это чудовище спускалось на спящих людей, и его укус означал смерть.

Со злодействами, творимыми на постоялых дворах, мы знакомы главным образом по художественной литературе, ко в Боливии все это является реальностью. На одной из таких posadas, стоявшей на тракте восточнее Санта‑Крус‑де‑ла‑Сьерра, хозяин, гнусного вида метис, умертвил не менее сорока путешественников. Как предполагают, он резал их спящими. За все преступления, которые он совершил, он был приговорен к смертной казни.

От усталости мы не могли уснуть в эту первую нашу ночь на тракте. Оба мы были разнежены легкой жизнью на борту корабля и в отелях, и должно было пройти время,

прежде чем мы привыкнем к новым условиям. Выглянув на следующее утро из окна постоялого двора, мы увидели, что все вокруг покрыто свежевыпавшим снегом, но небо было чистым и предвещало хороший день.

Мы позавтракали в лачуге на высоте 14 000 футов, после чего перевалили через хребет, последний раз полюбовавшись чудесным видом озера Титикака, раскинувшегося широкой дугой мерцающего серебра и предельно отчетливо отражающего прибрежные заснеженные горы. Затем на севере мы увидели другую незабываемую картину — узкую ленту реки Мапири в затянутом дымкой ущелье, в нескольких тысячах футов внизу; она была наполовину скрыта движущимися облаками, которые уже начали таять под утренним солнцем. Мы могли любоваться густым ковром леса, там, где начиналась субтропическая растительность, и склонами могучих гор, пробивавших покров облаков и вздымавших в небо свои ослепительно сверкающие белоснежные гребни. Дальше, на другой стороне ущелья, укрытая от наших глаз склонами Ильямпу, лежала Сората, где мы рассчитывали расположиться на ночь.

Мы зигзагами начали спуск по дороге, круто уходящей вниз на 7000 футов. На каждом повороте нам открывались захватывающие дыхание виды. Я впервые в жизни видел подобные горы и, подавленный их величием, буквально потерял дар речи перед этим ошеломляющим чудом. По мере нашего спуска растительность становилась обильнее. Дернины трав на вершинах уступили место полям вики и мхам, похожим на кактусы, начали появляться чахлые деревья, низкорослые и скрюченные, словно ведьмы, забавлявшиеся на нечестивом шабаше и внезапно превращенные каким‑нибудь волшебником в деревья. Потом мы оказались среди органных кактусов, высовывавших свои унылые, серые, прямые, как свечи, стволы из малейших расщелин в скалах. У горного ручья, питаемого талой водой, мы остановились напиться. Показались эвкалипты и альгарробо. Мы спускались все ниже и ниже, петляя и меняя направление, и наконец достигли дна долины. При спуске все время приходилось откидываться назад в седле, и теперь у нас болели спины. По качающемуся подвесному мосту, сооруженному из досок, связанных проволокой, мы переправились через реку и преодолели короткий подъем к Сорате, где нашу кавалькаду приветствовала кучка людей, с возбуждением ожидавших нас.

— Прошу вас, сеньоры, выпейте чашу чичи, — сказал главный из них, и несколько человек вышли вперед, наполняя местным маисовым пивом глиняные чаши из большого кувшина. Мы с благодарностью их приняли, и, после того как встречающие наполнили чаши для себя, главный из них предложил тост за нас.

— А su salnd, senores! note 11

Чича была превосходна — густая и освежающая, одновременно и пища, и питье.

В самой деревне нас принял гостеприимный немец по имени Шульц, в его доме мы провели две ночи. Он угостил нас отменным обедом с коктейлем и вином. Прежде чем предаться глубокому сну, мы еще час‑другой провели в непринужденной беседе с хозяином.

Наутро я проснулся с ломотой во всем теле, но тут же забыл об этом, лишь только подошел к окну спальни и с наслаждением глотнул восхитительного горного воздуха. После настоящего завтрака, а не обычных булочек и кофе, которыми он заменяется в здешних краях, мы привели в порядок наш багаж и позаботились о животных. Потом Шульц взял нас с собой на пикник, устроенный в его владениях у реки, тысячью футами ниже. Мы искупались в реке и были удивлены тем, что вода оказалась не так уж невыносимо холодной, хотя река брала начало в снегах всего в восьми милях отсюда. Потом мы всей компанией, включавшей нескольких дам и местных воротил, расселись на лужайке, сплошь усеянной цветами, и принялись за трапезу, которая могла бы удивить даже самого мистера Пикквика своим изобилием и разнообразием.

Сората — важный центр производства чалоны — баранины, зажаренной сразу же после убоя животного и высушенной на горячем солнце в разреженной атмосфере на высоте 15 000 футов. Приготовленное таким образом мясо сохраняется долгое время даже в жарких лесных районах. Спеша отведать этого яства, мы съели еще не вполне готовый кусок мяса, и нам стало не на шутку плохо.

Здесь, как и повсюду на Альтиплано, растет разновидность мелкого и твердого картофеля, высушенные и замороженные клубни которого называются чунью и составляют неотъемлемую часть питания жителей гор.

На другой день мы попрощались с Шульцем и приветливыми обитателями этого городка и по крутой тропе двинулись к перевалу, лежащему на высоте 17 300 футов над уровнем моря. За два часа мы прошли всего четыре мили, поднявшись на 6000 футов. Мулы с трудом проходили не более десяти ярдов за раз и останавливались, едва переводя дыхание. Когда их тяжело нагружают, у них порой начинает идти кровь носом, и они издыхают. В Тикунамайо мы достигли tambo — дома отдыха для путешественников, и здесь заночевали. В доме не было никаких удобств, и мы спали на открытом воздухе, несмотря на резкий холод и сырой туман.

На следующее утро мы увидели Сорату в кристально прозрачном воздухе внизу под нами; ее домики так и сверкали в свете восходящего солнца. Последний раз мы увидели ее, уже находясь над самым перевалом, затем она скрылась за поворотом тропы, и леденящий ветер со снежных полей набросился на нас. Скользя и спотыкаясь на льду, мулы преодолели последний склон и перевалили через гребень хребта.

Следующая ночевка была в государственном заезжем доме в Яни. Некогда это был центр богатых золотых приисков, которые разрабатывались самым примитивным образом. Об этом месте существует легенда, которая может понравиться любителям всякой небывальщины.

На рубеже нынешнего столетия два боливийских офицера, возвращаясь из поездки в район Бени, прибыли сюда поздно ночью и, заметив в дверях соседнего дома хорошенькую девушку, кинули жребий, кому попытать счастья в любви. Проигравший остановился у коррегидора — старшины деревни — и на следующее утро, к своему ужасу, обнаружил собрата офицера мертвым на разбитом каменном полу пустого дома, теперь представлявшего собой сплошные развалины, хотя он мог поклясться, что прошлой ночью дом выглядел не только целым, но и обитаемым.

— Этот дом уже давно лежит в развалинах, сказал коррегидор. — Ни дверей, ни девушки здесь не было, мой капитан. Вы просто видели призрак.

— Но почему это место проклято? — спросил офицер. Почему мы оба увидели призрак? Может, тут когда‑нибудь было совершено преступление?

— Не могу вам сказать, мой капитан. Мы ничего не знаем и никак не можем объяснить появление призрака. Время от времени он показывается, но только пришлым, а нам, местным жителям, — никогда! Вот все, что мы знаем.

Люди, знакомые лишь с Европой и Востоком, и понятия не имеют, что представляют собой эти тропы в Андах! Индейцы, мулы и, конечно, вездесущие ламы, наверное, единственные существа, которые могут без особого напряжения ходить по ним. Эти тропы узки, усеяны подвижной галькой. На протяжении тысяч футов они карабкаются вверх по крутизне, которую я могу сравнить лишь с боком великой пирамиды, затем по другую сторону перевала срываются в пропасть тесно примыкающими друг к другу зигзагами. По огромным валунам, образующим какую‑то гигантскую лестницу, мулы прыгают, как кошки, с камня на камень. По обе стороны острых как бритва кряжей тропа обрывается в пропасть, заполненную грязью. По краям тропы лежат кости павших животных, и то тут, то там стервятники устраивают свалку возле разлагающегося трупа лошади или мула. Местами тропа становится не чем иным, как узким, извилистым карнизом, выбитым в скале на высоте нескольких сот футов над дном долины; мулы почему‑то норовят идти здесь по ее внешней, обращенной к бездне, кромке. Всадник смотрит вниз, и душа уходит у него в пятки — ведь несчастные случаи тут нередки. А в голову как назло лезут рассказы о том, что случается, когда нога мула попадает на шатающийся камень, — пронзительный рев падающего животного — и нет человека.

Многие индейцы идут этими тропами с каучуковых плантаций, неся на спине тяжелую ношу, которая поддерживается ремнем, закинутым на лоб. Они не берут с собой продовольствия и в течение десятидневного перехода без заметной потери сил поддерживают себя тем, что жуют смешанные с известью листья кока. Европейцы не могут жевать кока без вреда для себя, так как нужны поколения, чтобы приучить организм к его дурному действию, несомненно объясняемому наличием в нем кокаина. Признаки легкого наркотического опьянения наблюдаются даже у индейцев, жующих кока.

По пути к нам присоединился один врач‑иностранец и с таким жаром стал распространяться о разных болезнях, что я усомнился в его профессиональной компетентности. Как‑то раз он остановил проходившего индейца и, спешившись, исследовал большую опухоль на его щеке. — По‑видимому, раковое разрастание или опухоль, — заметил он. Этот народ не вылезает из болезней.

Не успел он договорить, как «разрастание» перекочевало с одной щеки на другую. Это была жвачка кока! С раздражением взглянув на индейца, врач без звука взобрался в седло и на протяжении нескольких миль не произнес ни слова.

Спуск по восточной стороне хребта занял целый день. Мы то поднимались по крутым склонам, едва переводя дух, то соскальзывали вниз по щебню, оползавшему под копытами мулов. Внизу ничего не было видно, кроме моря облаков, из которых торчали верхушки гор. На высоте 13 000 футов мы достигли линии лесов — это были редкие, искривленные и чахлые деревья, не выше человеческого роста. Затем, по мере того как мы спускались все ниже, идя сквозь курящуюся завесу облаков, начали появляться папоротники и цветы, и морозный воздух высот сменился теплым дыханием yungas.

На следующий день небо снова было безоблачно, и мы вошли в густую субтропическую растительность. Спускаясь вниз по такой крутизне, что волосы становились дыбом, мы дошли до капустных пальм и магнолий. Здесь уже давала себя знать жара, и мы были рады снять кое‑что из одежды. Еще один трехтысячефутовый спуск — и мы оказались в тропиках, в душной теснине, где густой лес захватывал и удерживал ленивые клочки влажного тумана, который наползал сверху и не пропускал солнечного света.

Нам нужно было добраться до реки, но в Мапири свирепствовала малярия, и мы решили остановиться в поселке сборщиков каучука Сан‑Антонио, где заправлял делами австриец по фамилии Молль. Единственной достопримечательностью этого места, которое представляло собой кучку лачуг на небольшой расчистке в лесу, был семилетний ребенок — полукитаец‑полуиндеец, который не только ходил за провизией на рынок в Мапири, но и готовил для всех обитателей этой фактории, и готовил, надо сказать, превосходно! Такие дети, как правило, очень рано развиваются, но когда детство кончается, они очень мало продвигаются в своем развитии и редко достигают пожилого возраста.

Жалкие лачуги с глинобитными полами представляли собой грубые срубы, прикрытые пальмовыми листьями. Мапири мог похвастаться пятнадцатью такими жилищами. Они стояли вокруг заросшего сорняком пустыря, который должен был изображать площадь; церковь тоже была, попросту говоря, полуразвалившейся лачугой с покосившимся крестом. Когда мы въезжали в поселок, местный начальник сидел на пороге своего дома и наблюдал фиесту note 12. Все остальное население числом до шестидесяти человек было совершенно пьяно. Некоторые без сознания лежали, растянувшись на земле, другие топтались в примитивном танце под ужасающую музыку, доносившуюся из лачуги под названием «Гран Отель», но лишенной какой бы то ни было обстановки. Какая‑то индианка пыталась снять с себя одежду; другой человек, как бы распавшийся на составные части, гротескно держа в руке бутылку, валялся в сточной канаве. И все‑таки это убогое место имело немаловажное значение — через него проходило изрядное количество каучука, и хотя бассейн Мапири не может считаться особенно богатой каучуком местностью, тем не менее его имело смысл собирать и здесь, так как он оплачивался почти до десяти шиллингов за фунт.

В Мапири мне удалось нанять на работу ямайского негра по имени Виллис; трезвый, он был отменным поваром. Вместе со своим другом Виллис мыл золото, но сейчас его друг болен, и дело его было дрянь. Как объяснил мне Виллис, «он хочет умереть, но у него никак это не получается». Устав ждать его смерти, Виллис был рад присоединиться к нам.

От Мапири наше путешествие продолжалось вниз по реке на кальяпо — плоту, состоящем, собственно говоря, из трех отдельных плотов — бальс, соединенных поперечинами. Вальса состоит из семи слоев исключительно легкого дерева, очень распространенного в некоторых областях по притокам верхней Амазонки и редко встречающегося в районах интенсивной навигации. Бревна скрепляются в нескольких местах прочными волокнистыми клиньями пальмового дерева, сверху к вбитым в бревна колышками привязывается легкая платформа из расщепленного бамбука для пассажиров и груза. Длина такого сооружения около двадцати шести футов, ширина — четыре фута. Команда состоит из трех бальсеро — плотовщиков, находящихся спереди, и трех других — сзади. Обычная нагрузка — три тонны поклажи и два пассажира. Вести бальсу вниз по горным потокам Анд с одним лишь компаньоном, как я неоднократно проделывал впоследствии, — захватывающий вид спорта, требующий весьма большого умения и ловкости. Каждые сто ярдов натыкаешься на пороги, приходится преодолевать крутые повороты, уклоняться от скал, и на таких излучинах всегда есть водовороты, часто достаточно большие, чтобы сокрушить бальсу или кальяпо. По временам плот несется с головокружительной быстротой, в других случаях едва ползет, но пейзаж всегда восхитителен и доставляет нескончаемое наслаждение.

Мы оттолкнулись от берега в Мапири с командой индейцев племени лехо, напившихся качасы — этого необычайно хмельного напитка. Все жители, способные держаться на ногах, стояли на берегу и шумно нас напутствовали. Наш первый опыт путешествия по реке взвинтил нам нервы до предела, так как наши веселые бальсеро не были в состоянии работать так, как это требуется от команды при столь хитром судовождении, и, пока мы не достигли устья реки Типуани, наша жизнь все время висела на волоске.

Типуани — одна из лучших золотоносных рек Боливии, она могла бы давать громадное количество золота, если б не ее частые, внезапные разливы. Коренная порода обнажается на минуту, а в следующую — над ней со свистом проносится водяной вал, вызванный к жизни ливнем или внезапной бурей где‑то в горах. Быть захваченным одним из таких наводнений грозит неминуемой гибелью, и невозможно предсказать, когда оно придет.

В устье Типуани расположен поселок Уанай. Кроме нескольких хижин да приличной пристани для кальяпо в нем больше ничего нет. Мы остановились здесь на ночь и были гостеприимно приняты в торговом заведении, принадлежавшем нашему приятелю Шульцу из Сораты. Так как наши индейцы лехо были родом из соседней деревни, принадлежавшей их племени, они не преминули отпраздновать свое прибытие повторным возлиянием. Весь Уанай был охвачен необычным возбуждением, когда, в добавление к нашему визиту, туда прибыли индейцы из независимой деревни Чальяна со значительным количеством товаров для продажи.

Чальяна независима, так как она решительно не признала боливийское правительство. Рассказывается много недостоверных историй об этом месте, в действительности же дело обстояло так. Несколько лет назад некая семья по фамилии Монтес открыла где‑то на юге ценные каучуковые участки, сделала заявку на владение ими и, выселив индейцев из юнгас, заложила небольшие плантации. Индейцы переселились на север к верховьям реки Чальяна и, найдя там каучук и золото, построили деревню, но для того чтобы избежать повторения, случившегося, они не допускали чужаков в свою общину. Однако различные беглые преступники и проходимцы все‑таки сумели примазаться к ним, причем некий бывший капитан боливийской армии был даже избран ими вождем. Индейцы Чальяны обменивали в Уанае каучук и золото на нужные им товары и упорно отказывались платить налоги государству. Тогда правительство послало карательный отряд, чтобы в принудительном порядке обложить их налогом. Деревня была атакована сразу с трех сторон, но благодаря торговцам Сораты жители Чальяны были хорошо обеспечены оружием и легко отбили нападение. С тех пор никаких новых попыток подчинить их не предпринималось. Они имеют собственный скот, свое «производство» и нахально смеются над всеми!

После очередного высокого подъема воды в Типуани выше по течению легко намыть один фунт золота за день, а в Уанае получили около унции из двадцати тазов золотоносного гравия. Белые старатели считают такую работу невыгодной, так как из‑за отсутствия транспорта жизнь там очень дорога.

Между реками Уанай и Бени имеются три опасных порога — Малагуа, Ретама и Нубе. На первом из них перепад уровней составляет добрых двадцать футов на протяжении трехсот ярдов. Делая крутой поворот перед тем как выйти на быстрину, наш кальяпо налетел на скалу. Поперечный брус сломался, наваленный в середине платформы груз разлетелся по плоту. Плот накренился, врач был придавлен ящиками. Индейцы с криками попадали на бревна. Я схватил фотоаппарат и винтовки, боясь, как бы они не свалились за борт или не промокли. Кальяпо, затопленный водой, каким‑то чудом пронесся по этому сумасшедшему водному спуску и не опрокинулся. Попав на спокойное, глубокое место, мы с помощью шестов пристали к берегу и устранили повреждения. Чалмерс прибыл на следующем кальяпо в самой превосходной форме.

В Исапури, пункте сбора каучука, расположенном между порогами, мы остановились на ночь. Живший здесь агент Шульца удобно нас устроил и хорошо накормил. Вечер мы провели, просушивая свое снаряжение и чистя винтовки.

Пейзажи на протяжении всего нашего пути были великолепные. Мы проходили под огромными обрывами из конгломерата и красного песчаника, через узкие теснины и под пологом леса, полного попугаев и ярко расцвеченных деревьев. В дождь мы разбивали лагерь на берегу и становились жертвой москитов. На воде насекомые нам не досаждали, но как только мы приближались к берегу, на нас набрасывались тучи комаров и мельчайших кусающих мошек. Мы обливались потом при тепличных температурах, когда ни малейшее дуновение не всколыхнет воздух, и мы дрожали от пронизывающего холода, совсем как зимою в Англии!

Чалмерс, шедший вместе с Виллисом на другом кальяпо, нашел винтовку в одной полуразвалившейся лодке. Его плотовщики не прочь были сами воспользоваться этой винтовкой и очень обозлились на Чалмерса за то, что он опередил их; они нарочно направили кальяпо на корягу и в результате потерпели крушение. Погибло двадцать восемь ящиков груза, из них пять наших и среди прочего — подставки для мензул. Это была уже нешуточная потеря, так как без подставок использовать мензулы было нельзя.

0|1|2|3|4|5|6|